Майсы от Абраши: 17. "СТАНЦИЯ РЯЗАНЬ"
Рязанская тюрьма, бывшая расстрельная тюрьма НКВД, - один из старых тюремных замков России - была построена в 1824 году. И, видимо, не перестраивалась с тех пор. Транзитные камеры (пересылка) расположены в подвале. Эта кича уникальна своей «комфортабельностью», особенно в подвальном этаже. Может, раньше здесь и расстреливали?
Камеры рязанской пересылки - это классические казематы. Без окон и без какой бы то ни было вентиляции. Единственным отверстием этого каменного мешка является входная дверь в нише полутарометровой стены. Свод потолка - ровно в человеческий рост в центре камеры - снижается к боковым стенам до высоты локтя. И той же высоты (30 см) - две одноярусные нары вдоль боковых стен, по шесть лежачих мест каждая. То есть, камера - на двенадцать человек (извиняюсь, не человек, а осужденных). Когда лежишь, твоя голова упирается в потолок, а ноги свисают в проход. Но это не страшно, к плацкарту мы все привыкшие. В центре камеры "дубок" (стол) на двенадцать человек со скамьями. Деревянные доски в железной раме, ножки утоплены в цементный пол. Классика жанра. В углу слева от двери "дальняк", дырка в полу, а справа - «телевизор», железные ячейки, куда зек может поставить свою кружку-ложку и прочие личные богатства (чеснок, сахар, чай, махорка, зубной порошок), если они у него ещё имеются. Сигареты иметь нельзя, зубную пасту тоже, бацилле, то есть хавчику, взяться неоткуда - галимый этап. На потолке по центру хаты - люминисцентная лампа в две трубки. Свет не гасится ни днём, ни ночью. Узнать время можно только задав вопрос коридорному через дверь. Говорят, за сто пятьдесят лет, что тюрьма стоит, он раза четыре ответил.
Днём, правда, можно угадывать время по открывающейся кормушке. В шесть утра приносят кипяток (не всегда горячий). Потом пайку: 250 грамм хлеба спецвыпечки и 15 грамм сахара. Тюремный хлеб кислый и вязкий. Если сжать его в кулаке, из него течёт вода, а если положить на ночь на подоконник и потом раскрошить, половина крошек окажутся древесными опилками. Гастрит - через полгода, кто сидит больше трёх лет - поголовно язвенники. На зоне пайка 450 грамм, но этапные - иждивенцы, не работают. В восемь завтрак - клейстер из сечки. В девять кого-то выдернут на этап. Опытные сидельцы знают, по каким дням недели куда этапы. В два часа обед - суп. Супа на тюрьме (а зеки говорят «на тюрьме», а не «в») три: «картофельное пюре», «щи» и уха «рыбий глаз». Картофельное пюре - это когда в большой бак воды кидаются две картофелины и варятся часа три, до полного растворения. Если картошка была гнилая, то вода ещё и сладенькая немножко... Щи - это когда на армейских складах помёрзла капуста, её перевозят в тюрьму, где свой чёрный цвет она не теряет даже при длительной варке... Уха - это когда рыбу разворовали менты и баландёры (а их зеки любят ещё больше, чем ментов, они ж свои, арестанты, не дай Б-г им попасть за провинность в общую камеру), и остались от рыбки хребетики и головы. Костная ткань, как и в случае с картошкой, разваривается до молекулярного уровня, а в ухе плавают чёрные глазки и смотрят на зеков с немым укором. В семь часов - ужин. Макароны? Хрена лысого! Фирменное блюдо советских тюрем и лагерей - тюлька.
На ужин на камеру даётся миска тюльки. Одна на всех. Впрочем, не на всех. Те, кто на тюрьме меньше трёх суток, от запаха тухлой рыбы вжимаются в угол, как гимназистка в борделе. Амбре такое, что мама не горюй! В бытность раввином Каунаса пришлось мне обмывать умершего в помещении морга. А на той неделе случились сильные морозы, что в Литве редкость. И много на улицах города замёрзло насмерть бомжей, ни про кого не будь сказано. Пришлось их складывать поперёк коридора, холодильников не хватило. И за следующие два дня не смогли развезти тела по другим моргам. Так вот, после тюремной рыбы мне каунасский морг был не страшен.
А те, кто уже три дня поголодал, бросаются на тюльку, как на амбразуру. Но есть её надо культурно, брать из миски больше одной рыбки за раз - западло. И у зеков вырабатывается навык поглощения тюльки максимально быстро с минимумом движений. Слушайте и запоминайте! Лёгким движением руки из миски выхватывается рыбка (а они размером три-пять сантиметров) - большим и указательным пальцами за хвостик. Сделав небольшой размах вы ударяете тюлькой резко о самый край стола так, что голова вместе с кишками отлетает в сторону, а вы обратным движением направляете рыбку себе в рот, не забыв откусить её от хвостика, который остаётся у вас в пальчиках. На весь цикл уходит не более двух секунд. Направляя руку за следующей рыбкой в миску, вы на лету сбрасываете хвостик (шнырь потом уберёт хвостики, головки и кишочки). Ловкость рук и никакого западла!
Попал в рязанскую тюрьму я в середине декабря этапом с Харькова и провёл там две недели. С привратки (она же сборка, или вокзал) нас, тринадцать человек, привели в камеру поздно ночью. По тюремному этикету, войдя в хату, надо спросить, куда можно бросить кости (то есть приземлиться, лечь). Мы вошли, а кости-то бросать некуда! Камера на двенадцать мест, а в ней уже - двадцать три каторжанина. Кто лежит на нарах, а кто сидит за столом. И нас тринадцать... Как там картина Репина-то называлась? Шесть первых суток из четырнадцати проведённых там я вместе с другими бедолагами сидел по ночам за столом. Днём несколько часиков удавалось полежать. Ноги к концу недели распухли. Потом кого-то забрали на этап, мне удалось получить лежачее место, но на нарах спали двадцать четыре вместо двенадцати, и переворачиваться на другой бок приходилось по команде... А сидя за столом уже спали новые пришедшие с этапа.
И это ещё не всё! Самый цимес начинался, когда в камере курили. Тридцать пять паровозов и я - единственный некурящий! Сигареты в тюрьме запрещены, их отбирают на шмоне в привратке. Курят зеки махорку, а русская махорка - не для слабонервных. Это когда она есть! Когда кончается махорка и начинается голяк, все с нетерпением ждут нового этапа, чтобы раскулачить их на курево. А если этапа долго нет, то в дело пускается веник. Если вы не курили веник и не присутствовали при его курении - вы ничегошеньки о жизни не знаете! Причём веник потрошат и измельчают целиком, включая даже вату в стеблях. А на рязанской пересылке, как я уже сказал, вентиляция нулевая. Газенваген. Днем ещё туда-суда, то кормушку откроют для хмыря, то шмон устроят, то приведут-заберут кого-нибудь. А ночью? Тридцать пять каторжан курнули в каземате пять с половиной на пять с половиной с низким сводчатым потолком, а ведь они курят одновременно - стадный инстинкт, и «топор вешать можно» - это слабое выражение. Лампы на потолке не видно, только направление, в котором она была. Видимость - ноль, курю по приборам...
Не только я, они сами задыхались. Пробовали ввести норму, квоты на парниковай эффект. Какое там! Помню, когда у меня уже было лежачее место, а народу в хате меньше не стало, было нам по ночам худо. Думают сидельцы, что делать. Просить вертухая открыть кормушку уже пытались. Не положено!
В люминисцентной лампе есть стартёр, если его вынуть, лампа гаснет. Если в тюремной камере погас свет - это ЧП. Коридорный по инструкции сначала вызывает опергруппу, ведь отсутствие света может означать криминальную ситуацию - драка, убийство, побег.
В полночь тюремный корпус оглашается топотом копыт. Бежит стадо оперов в сапогах, с дубинками, с деревянными молотками «анальгин». Мы все накрываемся с головой, спим. Кто-то как пить дать получит дубинкой по почкам - но каждый надеется, что это будет не он. Абвер (так на фене называется оперчасть) врывается в хату, освещая её фонариками. «Встать! Всем на выход! Построиться в коридоре!» Хорошо ещё - без овчарок (с овчарками было в новогоднюю ночь)...
Отыгравшись на сонных зеках, абверовцы вызывают тюремного электрика. Этого осужденного из хозобслуги будят посреди ночи, он берёт свой ящик и прётся к нам в подвальный этаж. Дверь в камеру опять открывают. Пока сонный электрик обнаружит отсутствие стартёра, пока найдёт ему замену, а ему для этого иногда надо идти к себе в каптёрку, проходит время. Лампа починена, нычка закрыта. Можно поспать. Часа через три-четыре перевернулись на другой бок, кто-то встал покурить, и пошло-поехало по новой. Эта песня хороша, начинай сначала... Снова «...Мы бредим от удушья. Спасите наши души!» Второй раз стартёр не вынешь - это моветон. Но голь на выдумки хитра.
Из солдатского одеяла, если оно есть, вытягиваются несколько крепких ниток. Нет одеяла - распускается на нитки полотенце. Из ниток сплетается бечёвка (не та, которая профура, а та, что - шпагат). Длиной метра четыре. Один её конец крепится к кормушке, а другой держит кто-то лежащий на наре. Бечева должна быть крепкой и натягивается она сильно, как струна. Дальше тряпкой, смоченной в воде, водят по этой струне туда-сюда. Звук резонирует в полой кормушке, и коридорный слышит ножовку, пилющую металл. Он в панике кидается к глазку, а в камере все спят, свет горит, и никто никуда не идёт... Лежат даже те, кому места не было лечь. Как только старшина отходит от глазка, звук возобновляется! Надо сказать, что по инструкции коридорный дверь сам открыть не может. Он вызывает корпусного, а тот, в свою очередь - Абвер.
Усталость забыта, колышется чад. И снова копыта, как сердце стучат! Во второй раз, понятное дело, стучат не только копыта, но и «анальгины» по почкам выволакиваемых в коридор зеков. Зато потом этими же «анальгинами» абверовцы простукивают каждый дюйм нашей хаты, пока мы стоим, шатаясь, в коридоре, как мыслящий тростник. А чад уже не колышется...
Часа через два после возвращения на нары мы тихонько в дверь: «Командир, кормушку открой на пять минут!» И он открывает, сердобольный, хоть и не положено...
Покидал я эту тихую обитель в канун нового года. Вечером. Когда менты злые, у них на уме «Голубой огонёк» и наркомовские грамм семьсот. А во внутреннем дворике - четыре воронка на этап и мы, восемьдесят бандитов, руки за спину, да с кешерами. Так эти волки позорные спустили на нас овчарок, для ускорения погрузки. Короче: хороший мент, это - знаете какой мент...
P.S. Десять лет спустя. Году в 95-м приехал я в Москву набрать новых ребят в свою маленькую ешиву в славном городе Кингстоне. И остановился на квартире родителей одного ученика. А сами хозяева жили на даче, и отца я видел только на фотографии. Однажды вечером открывается дверь и заходит пожилой человек с фотографии. Проходит на кухню, здоровается и выкладывает на стол пол-буханки чёрного хлеба и мешочек с тюлькой. Моет её под краном, кладёт в миску, садится к столу и берёт одну рыбёшку за хвостик... Я тоже подсаживаюсь и говорю: «Арон Савельич, где ж вы чалились?» Он поднимает на меня глаза и, ни слова не говоря, выходит из квартиры. А тогда, если вы помните, ларьки круглосуточные были на каждом углу. Возвращается Арон Савельевич через пять минут с двумя пузырями водки. И всю ночь он мне - про мордовские лагеря, а я ему про украинские. А сын его даже не знал, что отец сидел...