ВЕРА и ТОЛЕРАНТНОСТЬ
У греков проблемы религиозной нетерпимости и соответственно толерантности просто не было, ибо греки, резко противопоставляя себя “варварам” в плане языка и культуры, очень просто и органично включали в свой пантеон богов сопредельных им народов, разного рода восточные культы и т.д. Еще в V веке до н.э. они с легкостью отождествили египетского Амона со своим Зевсом, Тота - с Гермесом и т.д. Этим же путем шли и римляне. В Риме люди не разделялись на “своих” и “чужих”, но зато римские граждане имели значительно больше прав, чем те, кто не имел римского гражданства; при этом гражданином мог быть человек любого национального происхождения. Напомним, что именно таковым был апостол Павел, еврей чистой крови, “обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова, еврей от евреев” (Флп 3:5). При этом, как и греки, римляне охотно включали в сонм своих богов божества покоренных ими народов или просто отождествляли их со своими богами. Вот почему фанатизм и религиозная нетерпимость в античную эпоху были невозможны.
Ни у греков, ни у римлян не было Писания и, следовательно, религиозной нормы, которая появляется у евреев, христиан и в исламе. Христиане преследовались Римом, поскольку они не принимали общественных (социальных!) ценностей государства и общества (религия была здесь ни при чем). Надо полагать, что фанатизм всегда связан с изоляционизмом - географическим, политическим и религиозным. Он зарождается в тех обществах, которые живут изолированно и при этом считают свою религию единственно верной. Фанатизм и, следовательно, религиозная нетерпимость возможны, когда истина интерпретируется как открытая мне или нам, дарованная моему народу и проч. Если использовать терминологию Эриха Фромма - в том случае, когда исповедуется вера по принципу не “быть”, а “иметь”.
Истина как наша собственность, как chiesa militante (“Церковь воинствующая”), истина вооруженная - не осуждаемая на смерть на Кресте, но осуждающая на смерть Яна Гуса или Джордано Бруно. Истина, принадлежащая толпе, которая требует крови… Вот где начинается фанатизм. Толпа, с которой мы встречаемся, читая Евангелие, требующая смерти (и даже более откровенно: крови) Иисуса, - может быть, одно из первых проявлений фанатизма в истории. В недрах этой толпы рождается чувство исключительности своей культуры, религии, идеи, которое проповедовал Альфред Розенберг в книге “Миф ХХ века”.
В Средние века в Европе воцарился изоляционизм. “Песнь о Роланде” от начала до конца посвящена войне с неверными. Даже Марко Поло, который во второй половине XIII столетия обошел все страны Востока, включая Китай, почти не рассказывает о верованиях тех стран, где он побывал. Лишь однажды он делает замечание о религии в Китае: “Разных бесовских дел за этими идолами много; рассказывать об этом не станем в нашей книге; христианам не годится и слушать-то об этом” (Поло Марко. Книга о разнообразии мира. СПб.: Амфора, 1999. Гл. 161. С. 255). В отличие от Марко Поло, его современник Данте Алигьери не противопоставляет христиан людям иной религии. В XIX песни его “Рая” есть такие слова:
................................... родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого,
Но умер он без веры, не крещен.
И вот он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?
Это уже совсем другой подход к проблеме иной веры. Ov’è la colpa sua, se ei non crede? (“Где ж его вина, если он не верил?”) - восклицает Данте и затем сразу же пугается своей смелости. Пугается, но все же оставляет эти слова в окончательном тексте своей “Комедии”. В другом своем произведении, в трактате “Монархия”, Данте впервые в истории вводит такое понятие, как omne genus humanum или universitas humana, то есть человечество. В отличие от его предшественников и современников, ему человечество видится как нечто единое. Огромный шаг в осмыслении того, что “другой” ничем не хуже, чем “я”, уже сделан. Впервые после Иисуса кто-то заговорил об этом вполне определенно. Изоляционизм сменяется универсализмом. Данте приходит к нему именно как мистик, как францисканец третьего ордена и поэт-боговидец, весьма близкий к духовным практикам средневекового католичества, и прежде всего к мистике света.
С этого времени можно говорить о зарождении самой идеи толерантности в религии, хотя впереди нас ждет XVI век с религиозными войнами, инквизиция и ауто-да-фе, Варфоломеевская ночь, кровавые расправы над старообрядцами в России и многое другое. Только в XVIII веке этот вопрос будет вновь задан человечеству Вольтером. “Иисус, - пишет Вольтер, - не был ни суеверным, ни нетерпимым; Он общался с самаритянами; Он не произнес ни единого слова против религиозного культа римлян, отовсюду теснивших Его родину. Будем же подражать Его терпимости (tolerance!) и тем заслужим терпимое отношение к нам самим”.
К этой же теме Вольтер возвращается в статье “Религия” в “Философском словаре”. Здесь он представляет вниманию своих читателей воображаемый диалог с Иисусом. “Должен ли я встать на сторону греческой или латинской церкви?” - спрашивает Вольтер. “Я не делал никакой разницы между иудеем и самаритянином”, - отвечает ему Иисус. И тогда Вольтер восклицает: “Я избираю Вас своим единственным наставником”. Не следует забывать о том, что антиклерикализм Вольтера был глубоко христианским и далеким от атеизма.
Вольтер прекрасно понимает, что толерантность в сфере религии может и будет пониматься как простое равнодушие ко всему тому, что с религией связано. Поэтому он замечает: “Не говорите, что, проповедуя терпимость, мы проповедуем равнодушие. Нет, братья мои: кто поклоняется Богу и делает добро людям, вовсе не равнодушен. Эпитет этот скорее подходит суеверному человеку, полагающему, что Бог будет милостив к нему за то, что он произносит непонятные формулы, в то время как в действительности он весьма равнодушен к судьбе своего брата, коему дает погибнуть, даже не протянув ему руку помощи”. За двести с лишним лет, которые отделяют нас от Вольтера, ситуация изменилась очень мало.
Толерантность в религии начинается там, где та или иная конкретная религия перестает быть идеологией, заставляющей человека вступать в те или иные организации, выходить на демонстрации и проч., выражаясь фигурально, орать во всю глотку “распни его”, - и становится чем-то глубоко личным: оправданным только в глубинах моего “я” исповеданием, той встречей, о которой говорит митрополит Антоний Сурожский. И опять вспоминается “иметь” и “быть” Эриха Фромма. “Вера по принципу обладания, - пишет Фромм, - придает уверенность, она претендует на утверждение абсолютно неопровержимого знания”. “Она, - говорит Фромм, - освобождает человека от тяжелой необходимости самостоятельно мыслить и принимать решения”. Именно такая вера исключает всякие надежды на толерантность в сфере религии.
Но есть ведь и вера по принципу “быть”; она - “это прежде всего не верование в определенные идеи, хотя и это также может иметь место, а внутренняя ориентация, установка человека. Правильнее было бы сказать, что человек верит, а не что у него есть вера”, - говорит по этому поводу Эрих Фромм. Эта мысль Фромма оказывается неожиданно близкой к Евангелию от Иоанна, где более 70 раз употребляется глагол “верить” и практически не встречается существительное “вера”. Вера по принципу “быть” всегда динамична. Человек переживает ее как бы заново каждый момент своей жизни, то и дело оказываясь в положении Моисея у неопалимой купины - горящей, но не сгорающей, - как нечто глубоко личное, а поэтому уникальное. Однако, сознавая, что его вера уникальна, такой человек не отказывает вере другого в чем-то иной уникальности. Поэтому можно сказать, что истина в религии абсолютна (в противном случае это будет уже не вера, а какой-то рациональный компромисс с религией другого), но не эксклюзивна. Вот какой парадокс необходимо понять и усвоить.
Вера по принципу “иметь” - это раз и навсегда установленная доктрина, которой нужно неуклонно следовать во всех случаях жизни. Вера по принципу бытия - всегда мистична и поэтому всегда открыта личной вере другого, она всегда в поиске, всегда связана с новыми открытиями и с живым опытом веры для каждого верующего. Естественно, что в реальной жизни невозможно указать на группу верующих и сказать, что они верят по принципу бытия, а затем взять иную группу и сказать, что эти верят по принципу обладания. Разумеется, в реальности оба эти принципа перемешаны внутри каждого из нас. Поэтому речь может идти только о преобладании в нас того или иного из двух принципов веры.
Если выйти за пределы фроммовского вокабуляра, то можно сказать, что учение об этих двух принципах веры задолго до Фромма сформулировал А. Бергсон в книге “Два источника морали и религии”. Бергсон говорит о двух типах религиозности - статическом и динамическом. В статической религии преобладает магизм, ритуал и доктрина. В динамической - только мистицизм и любовь, в которую этот мистицизм и выливается. Мистик чувствует, “что истина, - говорит Бергсон, - течет в него из своего источника как действующая сила. И он уже так же не может больше удержаться от ее распространения, как солнце - от излучения своего света. Только распространять ее он уже будет не просто речами. Ибо любовь, которая его поглощает, - это уже не просто любовь одного человека к Богу, это любовь Бога ко всем людям. Через Бога и посредством Бога он любит все (!) человечество божественной любовью”.
Однако религия как социальный феномен, религия, доступная среднему верующему, представляет собой, по мнению Бергсона, “осуществленную процессом научного охлаждения кристаллизацию того, что мистицизм, пылая, влил в душу человечества”. Иными словами, религия как социальный феномен является обычно статическим вариантом мистического динамизма.
Институциональная религия всегда немного статична. В России сегодня эта статичность заметна значительно больше, чем в Европе или в Америке. Это объясняется только тем, что (как мы подчеркивали выше) основная масса верующих в современной России пришла к вере не более чем 7-8 лет назад. На то, с какими опасностями будет связан в России отход от атеизма к вере, еще в 1930-е годы обращала внимание мать Мария (Скобцова). В докладе “Настоящее и будущее церкви”, прочитанном на монашеском собрании в Париже в марте 1936 г., она поставила вопрос о том, что будет с церковью, когда власть в России дарует ей свободу.
В эту церковь, - говорила мать Мария, - “придут новые кадры людей, советской властью воспитанные… Что это значит?.. Сначала они, в качестве очень жадных и восприимчивых слушателей, будут изучать различные точки зрения… а в какую-то минуту, почувствовав наконец себя церковными людьми по-настоящему… они скажут: вот по этому вопросу существует несколько мнений - какое из них истинно? Потому что несколько одновременно истинными быть не могут. А если вот такое-то истинно, то остальные подлежат истреблению как ложные”.
Далее она сказала: “Если в области тягучего и неопределенного марксистского миропонимания они пылают страстью ересемании и уничтожают противников, то в области православного вероучения они будут еще бóльшими истребителями ересей и хранителями ортодоксии”. Тут надо заметить, что на самом деле сказанное матерью Марией относится не только к православию, но ко всем конфессиям и религиям на территории бывшего СССР. Bellum omnium contra omnes, “война всех против всех” - вот что происходит в среде верующих в России сегодня, разумеется, не на уровне иерархии, где царит мир и развиты цивилизованные способы отношений друг с другом, но на уровне среднего активиста-верующего и на уровне многих около- или псевдоцерковных изданий. “Шаржируя, - продолжила мать Мария, - можно сказать, что за неправильно положенное крестное знамение они будут штрафовать, а за отказ от исповеди ссылать на Соловки”.
Именно с этой ситуацией Россия столкнулась сегодня. В деятельности т.н. православных братств и на принадлежащих им сайтах в интернете можно обнаружить такую агрессивность и нетерпимость, что будет от чего сойти с ума. “Было бы отчего прийти в полное отчаяние, если бы не верить в то, что подлинная Христова истина всегда связана со свободой”. В России сегодня мы переживаем медленное и чрезвычайно трудное, связанное с ошибками и падениями продвижение к этой свободе. И надо надеяться, что у нас есть будущее, которое будет отличаться толерантностью и добрыми доверительными отношениями между так не похожими друг на друга людьми, принадлежащими к разным конфессиям и религиям, к разным социальным слоям и народам, к разным языкам и культурам.
Источник: Священник Георгий Чистяков. Вера и толерантность // Вестник Европы. - 2010. - №28-29.