Почерневшие фиалки
Жене, Фаризе, Карлу
Внучка известного поэта, похороненная между двумя генерал-майорами, загадала желание. Что загадала - не сказала. Просто побоялась, вдруг не сбудется. А неудовлетворенных желаний ей при жизни хватило. Хотела вот стиральную машину, но не успела накопить денег. Теперь, решила, хватит - все с чистого листа. За ее спиной была унылая, скучная, одинокая жизнь, и умерла она не своей смертью. Ей досталась смерть седого священника, который ее исповедовал. У смерти накануне был корпоратив, у нее что-то клацало в мозжечке, и в исповедальню она вошла не с той стороны.
С погребением тоже, честно говоря, некрасиво вышло. Собирались хоронить, согласно последней воле, под томно изогнутой ивой у ручья. Там в гордом одиночестве лежал ее прославленный дед, который откровенно скучал: тридцать лет без публикаций - это, мягко говоря, неприятно для художника. На беду, ее свежевырытая могила приглянулась своим исключительным расположением депутату, у которого на днях скончался тесть. У внучки поэта живых родственников не было - был только пыльный кот, но он за место под ивой побороться не мог. Так она оказалась между генерал-майорами. Тоже злая шутка: военных она всю жизнь терпеть не могла - слишком шумные. А она от шума бежала. Вообще от людей бежала.
Депутат, отдадим ему должное, любил поэзию: в знак уважения к великому деду усопшей под крестом высадили кусты фиалки - компенсация за причиненные неудобства. Правда, пафосная пошлость цветов не прижилась, и к вечеру они завяли. Я смотрю на почерневшие цветы и завидую внучке поэта. У нее теперь стабильно крепкий сон, а я уже два месяца не могу заснуть. Мне не верят. Врач усмехнулся, сказал, кто столько не спит - тот не жилец. И хотелось бы расстроиться, обидеться - но потерялся навык. Стараюсь, но не могу.
Не могу есть. Пить могу - пью водку. Думаю, может, начать курить. Хочется поломать себя. Все равно меня как бы нет. Утром в супермаркете передо мной не открылись механические двери. Подошла женщина с ребенком - двери послушно поплыли в стороны. Женщина удивленно на меня посмотрела, но через минуту уже обо мне не помнила... А тележку я всегда беру с синей ручкой. С желтой - никогда, ни в коем случае. Смешно, но такие, казалось бы, мелочи по-прежнему очень важны.
После супермаркета - сразу сюда. Рассматриваю надгробные камни и кресты. Я знаю всё - про каждого, кто здесь похоронен. У меня волшебные способности. Об этом я никому не говорю, потому что больше всего боюсь несвободы закрытых пространств. Нужно стараться, чтобы как можно дольше не закрывали. Имитировать незнание и изображать тупость. Я каждый день надеваю пальто - огромное, коричневое. Теряюсь в нем - прохожие тщетно стараются разобрать мой пол. Хожу улицами. Сначала смотрю на живых людей - свысока, как в зоопарке смотрят на глупых животных. Потом иду к мертвым. Остро чувствую свою непринадлежность.
Нас таких немало, ненужных. Нас замечают, но не запоминают. На каменной скамье, рядом с помпезным готическим склепом - маленький конопатый мальчик уткнулся в комиксы. Ему всего семь, но он - наш. Книга комиксов - всегда одна и та же. Иногда он, словно спохватившись, перелистывает страницу и снова застывает. Яркие картинки расплываются перед глазами. Он не сказал ни слова, но мне известно: его мать нашла ему нового отца, а он оказался не готов. Его мать - растрепанная сова за толстыми линзами квадратных очков, в вязаном пестром балахоне, который она не снимает никогда, с седыми кудрявыми волосами, с широкими плечами, покрытыми газовой розовой шалью. Ее парфюм - лаванда и брокколи. Недавно в ее квартиру постучался щуплый альбинос и спросил, верует ли она в бога. Она угостила его тофу со вкусом половой тряпки, а через полчаса, когда они, оставив на кухне красочные листовки с изображением Иеговы и барашков, перешли в спальню, на нее снизошло божественное озарение. Вновь обретенная религия украла ее у сына. Ему семь, но он знает: от своих убегать тяжелее, чем от чужих.
Иногда я захожу в церковь у кладбища. Там - каждый считает себя верующим. Так должно. Зайдите в шортах или без платка - прощайтесь с жизнью. Кровь ваша на вас. Многие ли из этих верующих знают «Отче наш» или «Символ Веры»? Вовсе нет. А я знаю много молитв. Моя бабушка верила, подарила мне «Молитвослов для дошколят». Красивые пустые слова - кто бы мог подумать! - не забыты с детства. Мне всегда легче было запоминать абстрактные, ни к чему не обязывающие фразы. Мне легче было вызубрить пухлый «Закон Божий», чем стройную таблицу умножения. Английский алфавит никак мне не давался - а эльфийский язык из детской книжки был освоен в совершенстве. Бессмысленная искренняя красота вянет, чернеет, если в ней заставляют искать пользу. Я теряю к ней интерес.
Я вижу, как из помпезного склепа, застегивая ширинку, выходит костлявый мужчина. Он нервно роется в карманах и неуверенно протягивает мятую купюру крупной женщине, показавшейся вслед за ним. Она давно тут работает. Комендант в курсе, иногда заходит к ней сыграть партию в шашки. Она хорошая, теплая, своя. Представляется Вандой. Хотя в ней нет ни намека на властность, ни тени жестокости. Ей за пятьдесят, она постоянно курит. Ее сын рядом. Ему было три, когда в церкви на него упало мраморное распятие: Ванда (тогда ее никто так не звал) забегала поставить свечку за упокой мужниной души. С тех пор ее сыну всегда три. Он чувствует, что мама рядом, переворачивается на другой бок, спит дальше. Благословенен плод чрева твоего, Ванда.
Она по-прежнему верна своему Богу. Это и восхищает, и невероятно злит меня. У меня много злости и своя религия. Там есть ты. Ты там - святый дух. Аз есмь с тобою, и никтоже на ты. А если что, у меня в карманах пальто - тяжелые булыжники. Могу нанести увечья. А придут закрывать - зайду в воду, и они утянут меня на дно... Я киваю Ванде - здравствуй! Она курит и грустно улыбается мне. Жалеет. Удивительно, но только ее жалость не раздражает. Иногда мы с ней пьем вместе. Я рассказываю ей о тебе и - как странно! - не чувствую, что предаю. Потом я тихо плачу, глажу ее плечи... Я и Ванда, мы каждый день - среди тысячи мертвых. Но я оплакиваю тебя - хотя ты среди живых.
Маленький конопатый мальчик закрывает комиксы и зевает. Ванда думает, что у него «срастется». Говорит, что у его матери с этим сектантом ненадолго. Он скорпион, она водолей. Их отношения обречены. Ванда хорошая, теплая, своя. Я заглядываю мальчику через плечо, смотрю на пластиковый циферблат его девчачьих часов (скоро его за них побьют). Вздыхаю: водки мне уже не продадут. Срываю фиалку с могилы внучки поэта, растираю черные лепестки в пепел.
Аз есмь с тобою, но ты не причисляешь меня к живым. Кровь моя на мне.