Встречи. Карамзин и Кант
Место встречи: Кенигсберг, Пруссия.
Дата встречи: 18 июня 1789.
Возраст: Карамзину 22 года, Канту - 65.
Будучи практически в самом начале своего путешествия по Европе, которое продлится полтора года, Николай Карамзин, прибыв в 7 утра в столицу Пруссии Кенигсберг, едва пообедав, отправляется незваным гостем к великому и ужасному Иммануилу Канту.
Размышляя о целях путешествия Карамзина в целом и посещения европейских властителей дум в частности, Ю. М. Лотман напрочь отвергает версию о легкомысленном, "туристическом" настрое будущего росского летописца. Так, он отмечает, что "при каждой из встреч его со знаменитыми деятелями культуры выясняется, что путешественник уже предварительно прочел все важнейшие сочинения этого автора и теперь хочет дополнить знание его идей впечатлением от его личности" и приходит к выводу, что "Карамзин отправился в путешествие, чтобы заглянуть в лицо европейской культуры. Его интересовали не знаменитости. Он не был туристом, спешащим увидеть неизвестное. Ему надо было увидеть хорошо известное, поверить впечатления от книг личным знакомством так же, как он поверял хорошо изученные по книгам и описаниям пейзажи и исторические памятники непосредственными впечатлениями. Отправляясь в путь, он уже знал Европу. Надо было выяснить, можно ли ей верить" (Лотман Ю. Сотворение Карамзина).
Поблагодарив Юрия Михайловича за разъяснения, предоставим, однако, слово и самому "русскому путешественнику":
"Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика, который опровергает и Малебранша и Лейбница, и Юма и Боннета, - Канта, которого иудейский Сократ, покойный Мендельзон, иначе не называл, как der allez zermalmende Kant, то есть все сокрушающий Кант. Я не имел к нему писем, но смелость города берет, - и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: "Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту". Он тотчас попросил меня сесть, говоря: "Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости". С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как немцы говорят, дело постороннее. Потом я, не без скачка, обратил разговор на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти из его рассуждений:
"Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим. Дай человеку все, чего желает, но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где, узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием. Я утешаюсь тем, что мне уже шестьдесят лет и что скоро придет конец жизни моей, ибо надеюсь вступить в другую, лучшую. Помышляя о тех услаждениях, которые имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия, но, представляя себе те случаи, где действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь. Говорю о нравственном законе: назовем его совестию, чувством добра и зла - но они есть. Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно. - Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив все, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, глазами увидели ее? Если бы она нам очень полюбилась, мы бы не могли уже заниматься нынешнею жизнью и были в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше! - Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь, и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное". - Почтенный муж! Прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!
Он знает Лафатера и переписывался с ним. "Лафатер весьма любезен по доброте своего сердца, - говорит он, - но, имея чрезмерно живое воображение, часто ослепляется мечтами, верит магнетизму и проч." - Коснулись до его неприятелей. "Вы их узнаете, - сказал он, - и увидите, что они все добрые люди".
Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал: "Kritik der praktischen Vernunft" и "Меtaphysik der Sitten" ["Критика практического разума" и "Метафизика нравов" (нем.)] - и сию записку буду хранить как священный памятник.
Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались.
Вот вам, друзья мои, краткое описание весьма любопытной для меня беседы, которая продолжалась около трех часов. - Кант говорит скоро, весьма тихо и невразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нерв слуха. Домик у него маленький, и внутри приборов немного. Все просто, кроме... его метафизики"
Карамзин Н. Письма русского путешественника.
Дата встречи: 18 июня 1789.
Возраст: Карамзину 22 года, Канту - 65.
Будучи практически в самом начале своего путешествия по Европе, которое продлится полтора года, Николай Карамзин, прибыв в 7 утра в столицу Пруссии Кенигсберг, едва пообедав, отправляется незваным гостем к великому и ужасному Иммануилу Канту.
Размышляя о целях путешествия Карамзина в целом и посещения европейских властителей дум в частности, Ю. М. Лотман напрочь отвергает версию о легкомысленном, "туристическом" настрое будущего росского летописца. Так, он отмечает, что "при каждой из встреч его со знаменитыми деятелями культуры выясняется, что путешественник уже предварительно прочел все важнейшие сочинения этого автора и теперь хочет дополнить знание его идей впечатлением от его личности" и приходит к выводу, что "Карамзин отправился в путешествие, чтобы заглянуть в лицо европейской культуры. Его интересовали не знаменитости. Он не был туристом, спешащим увидеть неизвестное. Ему надо было увидеть хорошо известное, поверить впечатления от книг личным знакомством так же, как он поверял хорошо изученные по книгам и описаниям пейзажи и исторические памятники непосредственными впечатлениями. Отправляясь в путь, он уже знал Европу. Надо было выяснить, можно ли ей верить" (Лотман Ю. Сотворение Карамзина).
Поблагодарив Юрия Михайловича за разъяснения, предоставим, однако, слово и самому "русскому путешественнику":
"Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика, который опровергает и Малебранша и Лейбница, и Юма и Боннета, - Канта, которого иудейский Сократ, покойный Мендельзон, иначе не называл, как der allez zermalmende Kant, то есть все сокрушающий Кант. Я не имел к нему писем, но смелость города берет, - и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: "Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту". Он тотчас попросил меня сесть, говоря: "Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости". С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как немцы говорят, дело постороннее. Потом я, не без скачка, обратил разговор на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти из его рассуждений:
"Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим. Дай человеку все, чего желает, но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где, узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием. Я утешаюсь тем, что мне уже шестьдесят лет и что скоро придет конец жизни моей, ибо надеюсь вступить в другую, лучшую. Помышляя о тех услаждениях, которые имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия, но, представляя себе те случаи, где действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь. Говорю о нравственном законе: назовем его совестию, чувством добра и зла - но они есть. Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно. - Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив все, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, глазами увидели ее? Если бы она нам очень полюбилась, мы бы не могли уже заниматься нынешнею жизнью и были в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше! - Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь, и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное". - Почтенный муж! Прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!
Он знает Лафатера и переписывался с ним. "Лафатер весьма любезен по доброте своего сердца, - говорит он, - но, имея чрезмерно живое воображение, часто ослепляется мечтами, верит магнетизму и проч." - Коснулись до его неприятелей. "Вы их узнаете, - сказал он, - и увидите, что они все добрые люди".
Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал: "Kritik der praktischen Vernunft" и "Меtaphysik der Sitten" ["Критика практического разума" и "Метафизика нравов" (нем.)] - и сию записку буду хранить как священный памятник.
Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались.
Вот вам, друзья мои, краткое описание весьма любопытной для меня беседы, которая продолжалась около трех часов. - Кант говорит скоро, весьма тихо и невразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нерв слуха. Домик у него маленький, и внутри приборов немного. Все просто, кроме... его метафизики"
Карамзин Н. Письма русского путешественника.