Порнография: Мужчины обладают женщинами - Глава 2. Мужчины и мальчики (окончание)
Перевод третьей части главы "Men and Boys" из книги "Pornography: Men Possessing Women".
Оригинал перевода можно найти здесь.
Оригинал текста можно найти здесь.
Огромное спасибо caballo_marino за редакторскую правку, ценные советы и неоценимую помощь.
Перейти к первой части главы
Перейти ко второй части главы
И я в который раз увидел, что sublata nullum discrimen interfeminas («когда лампу уносят, все женщины одинаковы»).
Джакомо Казанова «История моей жизни»
Я родился в 17 часов 15 минут 7 октября 1927 года в семье, состоящей из моих матери и отца, живших в маленькой трехкомнатной квартирке в южной части Глазго. Мой отец несколько дней не мог заставить себя признаться кому бы то ни было в моем появлении на свет.
Здоровье матери резко пошатнулось. Для ухода за мной была приглашена женщина, которая по прошествии шести недель оказалась пьяной потаскухой, так что пришлось нанять другую. Та тоже была пьяной потаскухой.
Р. Д. Лэйнг «Факты жизни»
Именно это делает мужские устремления в женщине столь опасными, столь сокрушительными. Это выходит за рамки привычного, противоречит всему остальному. Отсюда и трагедия самоуверенных женщин. Так часто они обнаруживают, что вместо снесенного яйца они остаются с правом голоса или вовсе ни с чем.
Д. Г. Лоуренс «Женщины, ставшие мужчинами и мужчины, превратившиеся в женщин» из книги «Секс, литература и цензура»
Интересы работающей женщины зачастую подменяются интересами ее работодателя; вместе они объединяются, чтобы ущемить интересы ребенка (представляющего народ) и попрать законы, принятые в интересах народа (т.е. общества в целом). Работающая женщина желает зарабатывать как можно больше и с наименьшими помехами…
Это ее побуждение далеко не всегда является лишь следствием бедности, а потому повышение зарплаты его не устранит… дом ничего для нее не значит; она приходит туда только спать, а уходит на рассвете или того раньше; она ничего не смыслит даже в простейших из домашних наук; она бродит по собственному дому с неловкостью постороннего или ребенка.
Хэвлок Эллис «Исследования психологии пола»
Хабалка [слэнг., женоподобный мужчина-гей - прим. перевод.] - опаснейшее существо. Он всегда представляет собой почти открытую угрозу маскулинности мужчины - не только потому, что хабалка - полная противоположность мужчине, абсолютное зло, которого следует избегать любой ценой (американское образование в целом ставит себе главной целью воспитывать мальчиков непохожими на девочек), но еще и потому, что он слишком близок к женщине: тут и самый закоренелый гетеросексуал может ошибиться.
Жорж-Мишель Саротт «Как брат, как любовник»
«Вы говорили, что многое в вашем журнале вам самому кажется оскорбительным. Почему же вы тогда продолжаете его издавать?»
«Потому что мужчинам в этой стране нужен «Хастлер». Они чувствуют себя неполноценными, и это действительно так. Женщины от природы стоят выше мужчин; они наша единственная надежда. То есть, моя мать живет со мной. Мы всегда были близки с ней. Она святая. И я поддерживаю женское движение. Но они не желают взять на себя ответственность за то, что пугают мужчин. Почему, вы думаете, в студенческих городках процветает бисексуальность? Почему, вы думаете, мужчины растлевают детей! Потому что боятся иметь дело с освобожденными женщинами».
Ларри Флинт, интервью с Джеффри Клайном
…И почему это Сэмюел Батлер говорит: «Умный мужчина никогда не скажет, что он думает о женщинах»? По-моему, умные мужчины ни о чем другом и не говорят.
Вирджиния Вулф, «Собственная комната»
Мужские представления о женщинах лживы, дики, нелепы. Женские образы, созданные мужчинами в искусстве, литературе, психологии, религиозных текстах, философии и расхожей обывательской премудрости абсурдны, искажены, в лучшем случае отрывочны, по большей части безумны. Сделано все возможное, чтобы целиком и полностью исключить женщин из круга внимания, но женщины, как насекомые, все равно проникают туда. Отыщи малейшую трещинку в мужской броне - и вот, гляди, это мерзкое существо уже пролезает внутрь.
Но даже такое присутствие - на четвереньках, так сказать, - так безжалостно рушит картину мира, несет в себе такую угрозу, что тут же возникает потребность в приписывании ему злого умысла - немедленном, категоричном, клеветническом, облеченном в такие слова, которые подтвердили бы непререкаемое право мужчины говорить.
Для мужчины любое проникновение женщины в его сознание представляется актом насильственного вторжения. Любой контакт с женщиной не-объектом оскверняет и мучает его. Он теряет почву под ногами. Его собственная маскулинность не в состоянии вынести того, что видится ему агрессией, если только он не растопчет эту нахалку, не раздавит ее любой ценой: оскорблением, ладонью, хлещущей по лицу, или кулаком, врезающимся в него.
Темнота успокаивает его, поскольку скрывает ее индивидуальность. Как Казанова, он занимается сексом в темноте, чтобы убедить себя, что все женщины одинаковы, все они лишены какой бы то ни было личной состоятельности или ценности.
Зависимость от женщины ненавистна ему, так что даже при рождении он окружен пьяными потаскухами, как Лэйнг.
Женщины, желающие работать или голосовать - существа порочные, утратившие последние крохи женской порядочности, качественно отличной от порядочности мужской и ничего общего с ней не имеющей - если верить Д. Г. Лоуренсу и Хэвлоку Эллису. Мужская порядочность чудесным образом переживает совершение убийства или изнасилования; порядочность женская оказывается безнадежно утраченной в ту минуту, когда женщина выходит из дому на работу или голосовать.
Согласно Саротту, мужчина, похожий на женщину, опасен - так как другие мужчины могут спутать подделку с настоящей вещью (слово «вещь» здесь использовано в буквальном значении, а не идиоматически).
Мужчина может даже, как Ларри Флинт, лицемерно приписать женщине какое-то мнимое превосходство, чтобы оправдать свои издевательства над женщинами в реальной жизни, и в этом контексте мать, о которой вспомнили на долю секунды, становится святой.
В общем и в целом, на ужасную Ее возлагается ответственность за все то плохое, пугающее или отталкивающее, что когда-либо случалось с полностью-человечным-Им. Любое утверждение женского «я» неизбежно ведет к упадку общества; и когда ужасная Она привлекает к себе внимание как к человеческому существу - не как к объекту, - тем самым она попирает фундаментальное для мужчины чувство маскулинного «я». Любая попытка заявить права на украденную им человечность навлекает на нее оскорбления, насмешки, насилие.
В его глазах она не женщина, если не ведет себя как женщина согласно его определению женщины. Его определению не обязательно быть сколько-нибудь осмысленным, оно никогда не проверяется на предмет логики, непротиворечивости, или даже простого здравого смысла. Он может строить теории, фантазировать и называть это наукой или искусством. Все, что он говорит о женщине, правда, потому что он так сказал. Только он может авторитетно судить о том, кто она такая, ведь это он сотворил ее - вытесывал, как каменную глыбу, до тех пор, пока не получил свой вожделенный неодушевленный предмет. Как сказала режиссерка Аньес Варда в своем фильме «Одна поет, другая нет», сославшись на авторство Симоны де Бовуар: «Женщинами становятся, а не рождаются».
Мужчины хотят, чтобы женщины были вещами - чтобы ими можно было распоряжаться, как вещами. Женщины, которые не укладываются в это определение, - чудовища, шлюхи, развратницы. А поскольку все женщины в той или иной степени в него не укладываются, все они в той или иной степени считаются чудовищами, шлюхами, развратницами, чьи сексуальные аппетиты столь необузданны, что дай им только волю, и они поглотят мужчину, уничтожат его.
Мужчины знают, что эта вещь все же дышит, но вместо того, чтобы признать значение этого факта, предпочитают думать, что под нею притаилась голодная злая гадюка; что это камень, который ни в коем случае нельзя двигать или поднимать, иначе гадюка бросится на них.
И тут перед нами предстает образ хрупкого, уязвимого мужчины, которому угрожают хищные женские гениталии (например, vagina dentata), пожирающая мать или ненасытное желание нимфоманки. Страх того, что все подавляемое в женщинах мужчинами в один прекрасный момент вырвется наружу и уничтожит последних, делает контроль над женщинами первоочередной и безусловной необходимостью. Мужчины не только не стесняются заявлять, что они беззащитны, но и утверждают, что власть женщин над ними огромна и реальна.
В своей книге «Сирена и минотавр» Дороти Диннерстайн выдвигает предположение, что эта иллюзия берет начало в детском восприятии всемогущей матери; что все противоречивые чувства и гнев, пережитые мужчиной в детстве, вымещаются на женщинах на протяжении всей его жизни. (Если верить Диннерстайн, сами женщины склонны к самобичеванию по причине все того же детского гнева.) Решение, по мнению Диннерстайн, состоит в том, что мужчины должны разделить с женщинами заботу о детях, чтобы наказание распределялось более справедливо.
Однако в действительности вся власть находится в руках у мужчины, и даже маленький ребенок знает и понимает это, пытается минимизировать угрозу, защитить себя от нее. А это означает необходимость объединиться с тем, кто наделен властью - с отцом; и это то, что стремятся делать все мальчики.
Понимание - или даже простое знание без понимания, - что без этого союза ему не выжить, означает, что мальчик перерос младенческое ощущение материнского всевластия над своим непосредственным благополучием. Он увидел ее слабость, и именно это более взрослое понимание женского бесправия, женской неспособности защитить мальчика от власти взрослого мужчины и лежит в основе его взрослого поведения.
Взрослые мужчины заключили грязный пакт с мужской властью и ради мужской власти. Они обрели свое царствие и, получив его, уже не захотят вернуться в оскверненный мир женщин. Потому что, будучи мужчинами, они могут определять реальность, не считаясь с действительностью. Они переворачивают с ног на голову собственный жизненный опыт, чтобы оправдать свою капитуляцию перед властью отца, свое трусливое отречение от матери.
Их чувство вины должно быть огромно.
Во всех своих заявлениях, сделанных во всеуслышание или шепотом, что бы они ни проделывали с женщинами, мужчины называют угрозой именно их - и действительно, любое проявление лояльности к ним угрожает месту мужчины в мужском сообществе. Абсолютно все - включая воспоминания или совесть, - что влечет мужчину к женщинам как к людям, не как к объектам или чудовищам, и в самом деле ставит его в опасное положение.
Однако угроза всегда исходит от других мужчин. И как бы он ни боялся этих мужчин, он дал клятву - один за всех и все за одного, - и он не признается. Женщины и здесь оказываются в роли козлов отпущения. Мужчины приписывают им власть, прекрасно зная, насколько бессильны женщины на самом деле - они знают это так хорошо, что придумают любую ложь и совершат любое преступление, лишь бы только их самих не коснулась стигма этого бессилия.
* * *
Все в жизни взаимосвязано. Ничто не существует само по себе, в отрыве от всего остального.
И хотя на первый взгляд это может показаться самоочевидным, любимым мифом мужской культуры является то, что любой жизненный опыт можно расщепить - буквально раздробить его кости - и затем изучать эти обломки, как если бы они не были частью кости, или как если бы кость не была частью тела. Эта ложь в своих ценностях и методологии восходит к мужскому сексуальному редукционизму и воспроизводит его. Все оказывается расщеплено: интеллект отделяется от чувств и/или воображения; действие от последствий; символ от реальности; разум от тела. Какая-то часть замещает целое, целым жертвуют ради части.
Таким образом, ученый может работать над бомбой или вирусом, литератор над поэмой, фотограф над изображением без малейшего понимания значения своей работы вне ее самой; можно даже свести каждую из этих вещей к абстрактному элементу, отдельной части всей композиции, и сосредоточить все внимание на нем одном и ни на чем другом - в буквальном смысле приписать значение только ему и полностью игнорировать все остальное. В середине двадцатого столетия, в мире после Холокоста для мужчин стало обычным (не) находить смысл в ничем: ничто (не) имеет смысл; Ничто и есть смысл.
В дореволюционной России мужчины изо всех сил старались быть нигилистами и делали для того все возможное. В этом мире, здесь и сейчас, после Освенцима, после Хиросимы, после Вьетнама, после Джонстауна, мужчинам не приходится больше выбиваться из сил. Нигилизм, как и гравитация, - закон природы, мужской природы.
Мужчины, конечно же, утомились. Это был напряженный период истребления и разрушения в доселе невиданных масштабах, новыми методами, с новыми возможностями. Но даже очутившись перед перспективой собственного уничтожения своими же руками, они отказываются взглянуть на целое, принять во внимание все причины и следствия, осмыслить сложную и запутанную систему взаимосвязи между самими собой и создаваемым ими миром.
Они говорят, что им претит этот мир боли и страданий; они романтизируют эту отстраненность, чтобы избежать ответственности за то, что делают и кем являются. В мужской эмоциональной отделенности от жизни нет ничего нового или особо современного - новы лишь ее масштаб и глубина.
И какой же успокоительной и привычной в водовороте этого дивного нового мира кажется зверская жестокость к женщинам. Старомодные ценности все еще в чести. Мир может подойти к концу хоть завтра, но сегодня у нас есть изнасилование - поцелуй, е…ля, шлепок по заднице, кулак в лицо. В интимном мире мужчин и женщин середина двадцатого века ничем не отличается от любого другого столетия - в ней царят все те же законы: женщина существует, чтобы ее имели; как ее поимеют - будет решать мужчина. Это древность и современность; феодализм, капитализм и социализм; пещерный человек и космонавт; крестьянин и рабочий; горожанин и селянин. Право на насилие над женщинами является для мужчин чем-то фундаментальным, первоосновой без начала (если только нет желания приписать его происхождение Богу) и без конца в сколько-нибудь обозримом будущем. Право контролировать и насиловать тела женщин кажется им успокоительной константой в этом мире, обреченном в любой момент взлететь на воздух.
В порнографии мужчины выражают догматы своей незыблемой веры: то, во что они должны верить относительно женщин и самих себя, чтобы ничего в себе не менять, чтобы и дальше отгораживаться от осознания того, что стезя маскулинности - это обоюдоострый путь как к суициду, так и к геноциду.
В жизни эти вещи сопротивляются, бунтуют, требуют, чтобы с каждым их дыханием считались, как если бы оно было дыханием живого человека, а не гадюки, придавленной камнем, - настоящего, наделенного собственной волей живого существа. В порнографии же эта вещь - шлюха, которая засовывает кинжалы себе во влагалище и улыбается.
Библия, веками копящая свои заветы; тайное писание, ставшее явным; личный дневник, ставший политическим, - порнография является священным мужским бастионом, монастырским приютом маскулинности, стоящей на грани собственного уничтожения.
Когда мы просматриваем фотографии истязуемых и искалеченных, читаем истории о групповых изнасилованиях и связывании, за ними с безжалостной ясностью проступает образ мужчин, которым необходимо верить в свою полную, непреходящую, присносущую, вечную, безграничную власть над другими.
Каждое изображение повествует нам не о так называемой вещи, а о мужчине, которому она нужна: чтобы его хрен казался большим - при том, что после каждого фиаско он уменьшается до карликовых размеров; чтобы сохранить чувство своего маскулинного «я» - при том, что сотворенный им мир превратил это маскулинное «я» в бесполезный и довольно нелепый анахронизм; чтобы продолжать считать врагами именно женщин - при том, что уничтожат его мужчины и что, храня им верность, он становится ответственным за собственное уничтожение; чтобы и дальше верить в оправданность своих реальных издевательств над женщинами - при том, что им нельзя было бы найти ни оправдания, ни прощения, осмелься он признать их тем, чем они есть на самом деле - зверскими выходками труса, слишком боящегося других мужчин, чтобы предать или оставить их.
Порнография - священное писание мужчин, которые скорее умрут, чем изменятся.
Дахау, перенесенный в спальню и его прославление, каждая гнусная тюрьма или темница, перенесенная в спальню и ее прославление, пытки полицейских и фантазии садиста, перенесенные в спальню и их прославление - в этих картинах реальной истории, подчищенных и приукрашенных, выдаваемых за типичное содержимое мужских эротических желаний, мужчины рассказывают о самих себе и о том, что для них важнее всего.
Эти картинки и рассказы восходят напрямую к истории - к порабощенным, искалеченным, убитым людям, - поскольку свидетельствуют о том, что для мужчин история тех чудовищных преступлений, о которых они притворно скорбят, является закономерной и совершенно преднамеренной, если рассматривать ее как порождение мужской сексуальной одержимости. Порнография свидетельствует о том, что рабство, связывание, убийство и нанесение увечий были неразрывно связаны с удовольствием для тех, кто их совершал или тех, кто опосредованно испытал выраженную в них власть.
Порнография свидетельствует о том, что мужское удовольствие неразрывно связано с насилием, причинением боли, эксплуатацией; что радость и страсть секса в сокровенных тайниках мужского воображения неотделимы от жестокости мужской истории. Частный мир сексуального доминирования, почитаемый мужчинами их правом и свободой, - это зеркальное отражение того самого садизма и тех самых злодеяний, которые мужчины непрестанно и фарисейски осуждают. Именно в мужском переживании удовольствия можем мы найти значение мужской истории.
Оригинал перевода можно найти здесь.
Оригинал текста можно найти здесь.
Огромное спасибо caballo_marino за редакторскую правку, ценные советы и неоценимую помощь.
Перейти к первой части главы
Перейти ко второй части главы
И я в который раз увидел, что sublata nullum discrimen interfeminas («когда лампу уносят, все женщины одинаковы»).
Джакомо Казанова «История моей жизни»
Я родился в 17 часов 15 минут 7 октября 1927 года в семье, состоящей из моих матери и отца, живших в маленькой трехкомнатной квартирке в южной части Глазго. Мой отец несколько дней не мог заставить себя признаться кому бы то ни было в моем появлении на свет.
Здоровье матери резко пошатнулось. Для ухода за мной была приглашена женщина, которая по прошествии шести недель оказалась пьяной потаскухой, так что пришлось нанять другую. Та тоже была пьяной потаскухой.
Р. Д. Лэйнг «Факты жизни»
Именно это делает мужские устремления в женщине столь опасными, столь сокрушительными. Это выходит за рамки привычного, противоречит всему остальному. Отсюда и трагедия самоуверенных женщин. Так часто они обнаруживают, что вместо снесенного яйца они остаются с правом голоса или вовсе ни с чем.
Д. Г. Лоуренс «Женщины, ставшие мужчинами и мужчины, превратившиеся в женщин» из книги «Секс, литература и цензура»
Интересы работающей женщины зачастую подменяются интересами ее работодателя; вместе они объединяются, чтобы ущемить интересы ребенка (представляющего народ) и попрать законы, принятые в интересах народа (т.е. общества в целом). Работающая женщина желает зарабатывать как можно больше и с наименьшими помехами…
Это ее побуждение далеко не всегда является лишь следствием бедности, а потому повышение зарплаты его не устранит… дом ничего для нее не значит; она приходит туда только спать, а уходит на рассвете или того раньше; она ничего не смыслит даже в простейших из домашних наук; она бродит по собственному дому с неловкостью постороннего или ребенка.
Хэвлок Эллис «Исследования психологии пола»
Хабалка [слэнг., женоподобный мужчина-гей - прим. перевод.] - опаснейшее существо. Он всегда представляет собой почти открытую угрозу маскулинности мужчины - не только потому, что хабалка - полная противоположность мужчине, абсолютное зло, которого следует избегать любой ценой (американское образование в целом ставит себе главной целью воспитывать мальчиков непохожими на девочек), но еще и потому, что он слишком близок к женщине: тут и самый закоренелый гетеросексуал может ошибиться.
Жорж-Мишель Саротт «Как брат, как любовник»
«Вы говорили, что многое в вашем журнале вам самому кажется оскорбительным. Почему же вы тогда продолжаете его издавать?»
«Потому что мужчинам в этой стране нужен «Хастлер». Они чувствуют себя неполноценными, и это действительно так. Женщины от природы стоят выше мужчин; они наша единственная надежда. То есть, моя мать живет со мной. Мы всегда были близки с ней. Она святая. И я поддерживаю женское движение. Но они не желают взять на себя ответственность за то, что пугают мужчин. Почему, вы думаете, в студенческих городках процветает бисексуальность? Почему, вы думаете, мужчины растлевают детей! Потому что боятся иметь дело с освобожденными женщинами».
Ларри Флинт, интервью с Джеффри Клайном
…И почему это Сэмюел Батлер говорит: «Умный мужчина никогда не скажет, что он думает о женщинах»? По-моему, умные мужчины ни о чем другом и не говорят.
Вирджиния Вулф, «Собственная комната»
Мужские представления о женщинах лживы, дики, нелепы. Женские образы, созданные мужчинами в искусстве, литературе, психологии, религиозных текстах, философии и расхожей обывательской премудрости абсурдны, искажены, в лучшем случае отрывочны, по большей части безумны. Сделано все возможное, чтобы целиком и полностью исключить женщин из круга внимания, но женщины, как насекомые, все равно проникают туда. Отыщи малейшую трещинку в мужской броне - и вот, гляди, это мерзкое существо уже пролезает внутрь.
Но даже такое присутствие - на четвереньках, так сказать, - так безжалостно рушит картину мира, несет в себе такую угрозу, что тут же возникает потребность в приписывании ему злого умысла - немедленном, категоричном, клеветническом, облеченном в такие слова, которые подтвердили бы непререкаемое право мужчины говорить.
Для мужчины любое проникновение женщины в его сознание представляется актом насильственного вторжения. Любой контакт с женщиной не-объектом оскверняет и мучает его. Он теряет почву под ногами. Его собственная маскулинность не в состоянии вынести того, что видится ему агрессией, если только он не растопчет эту нахалку, не раздавит ее любой ценой: оскорблением, ладонью, хлещущей по лицу, или кулаком, врезающимся в него.
Темнота успокаивает его, поскольку скрывает ее индивидуальность. Как Казанова, он занимается сексом в темноте, чтобы убедить себя, что все женщины одинаковы, все они лишены какой бы то ни было личной состоятельности или ценности.
Зависимость от женщины ненавистна ему, так что даже при рождении он окружен пьяными потаскухами, как Лэйнг.
Женщины, желающие работать или голосовать - существа порочные, утратившие последние крохи женской порядочности, качественно отличной от порядочности мужской и ничего общего с ней не имеющей - если верить Д. Г. Лоуренсу и Хэвлоку Эллису. Мужская порядочность чудесным образом переживает совершение убийства или изнасилования; порядочность женская оказывается безнадежно утраченной в ту минуту, когда женщина выходит из дому на работу или голосовать.
Согласно Саротту, мужчина, похожий на женщину, опасен - так как другие мужчины могут спутать подделку с настоящей вещью (слово «вещь» здесь использовано в буквальном значении, а не идиоматически).
Мужчина может даже, как Ларри Флинт, лицемерно приписать женщине какое-то мнимое превосходство, чтобы оправдать свои издевательства над женщинами в реальной жизни, и в этом контексте мать, о которой вспомнили на долю секунды, становится святой.
В общем и в целом, на ужасную Ее возлагается ответственность за все то плохое, пугающее или отталкивающее, что когда-либо случалось с полностью-человечным-Им. Любое утверждение женского «я» неизбежно ведет к упадку общества; и когда ужасная Она привлекает к себе внимание как к человеческому существу - не как к объекту, - тем самым она попирает фундаментальное для мужчины чувство маскулинного «я». Любая попытка заявить права на украденную им человечность навлекает на нее оскорбления, насмешки, насилие.
В его глазах она не женщина, если не ведет себя как женщина согласно его определению женщины. Его определению не обязательно быть сколько-нибудь осмысленным, оно никогда не проверяется на предмет логики, непротиворечивости, или даже простого здравого смысла. Он может строить теории, фантазировать и называть это наукой или искусством. Все, что он говорит о женщине, правда, потому что он так сказал. Только он может авторитетно судить о том, кто она такая, ведь это он сотворил ее - вытесывал, как каменную глыбу, до тех пор, пока не получил свой вожделенный неодушевленный предмет. Как сказала режиссерка Аньес Варда в своем фильме «Одна поет, другая нет», сославшись на авторство Симоны де Бовуар: «Женщинами становятся, а не рождаются».
Мужчины хотят, чтобы женщины были вещами - чтобы ими можно было распоряжаться, как вещами. Женщины, которые не укладываются в это определение, - чудовища, шлюхи, развратницы. А поскольку все женщины в той или иной степени в него не укладываются, все они в той или иной степени считаются чудовищами, шлюхами, развратницами, чьи сексуальные аппетиты столь необузданны, что дай им только волю, и они поглотят мужчину, уничтожат его.
Мужчины знают, что эта вещь все же дышит, но вместо того, чтобы признать значение этого факта, предпочитают думать, что под нею притаилась голодная злая гадюка; что это камень, который ни в коем случае нельзя двигать или поднимать, иначе гадюка бросится на них.
И тут перед нами предстает образ хрупкого, уязвимого мужчины, которому угрожают хищные женские гениталии (например, vagina dentata), пожирающая мать или ненасытное желание нимфоманки. Страх того, что все подавляемое в женщинах мужчинами в один прекрасный момент вырвется наружу и уничтожит последних, делает контроль над женщинами первоочередной и безусловной необходимостью. Мужчины не только не стесняются заявлять, что они беззащитны, но и утверждают, что власть женщин над ними огромна и реальна.
В своей книге «Сирена и минотавр» Дороти Диннерстайн выдвигает предположение, что эта иллюзия берет начало в детском восприятии всемогущей матери; что все противоречивые чувства и гнев, пережитые мужчиной в детстве, вымещаются на женщинах на протяжении всей его жизни. (Если верить Диннерстайн, сами женщины склонны к самобичеванию по причине все того же детского гнева.) Решение, по мнению Диннерстайн, состоит в том, что мужчины должны разделить с женщинами заботу о детях, чтобы наказание распределялось более справедливо.
Однако в действительности вся власть находится в руках у мужчины, и даже маленький ребенок знает и понимает это, пытается минимизировать угрозу, защитить себя от нее. А это означает необходимость объединиться с тем, кто наделен властью - с отцом; и это то, что стремятся делать все мальчики.
Понимание - или даже простое знание без понимания, - что без этого союза ему не выжить, означает, что мальчик перерос младенческое ощущение материнского всевластия над своим непосредственным благополучием. Он увидел ее слабость, и именно это более взрослое понимание женского бесправия, женской неспособности защитить мальчика от власти взрослого мужчины и лежит в основе его взрослого поведения.
Взрослые мужчины заключили грязный пакт с мужской властью и ради мужской власти. Они обрели свое царствие и, получив его, уже не захотят вернуться в оскверненный мир женщин. Потому что, будучи мужчинами, они могут определять реальность, не считаясь с действительностью. Они переворачивают с ног на голову собственный жизненный опыт, чтобы оправдать свою капитуляцию перед властью отца, свое трусливое отречение от матери.
Их чувство вины должно быть огромно.
Во всех своих заявлениях, сделанных во всеуслышание или шепотом, что бы они ни проделывали с женщинами, мужчины называют угрозой именно их - и действительно, любое проявление лояльности к ним угрожает месту мужчины в мужском сообществе. Абсолютно все - включая воспоминания или совесть, - что влечет мужчину к женщинам как к людям, не как к объектам или чудовищам, и в самом деле ставит его в опасное положение.
Однако угроза всегда исходит от других мужчин. И как бы он ни боялся этих мужчин, он дал клятву - один за всех и все за одного, - и он не признается. Женщины и здесь оказываются в роли козлов отпущения. Мужчины приписывают им власть, прекрасно зная, насколько бессильны женщины на самом деле - они знают это так хорошо, что придумают любую ложь и совершат любое преступление, лишь бы только их самих не коснулась стигма этого бессилия.
* * *
Все в жизни взаимосвязано. Ничто не существует само по себе, в отрыве от всего остального.
И хотя на первый взгляд это может показаться самоочевидным, любимым мифом мужской культуры является то, что любой жизненный опыт можно расщепить - буквально раздробить его кости - и затем изучать эти обломки, как если бы они не были частью кости, или как если бы кость не была частью тела. Эта ложь в своих ценностях и методологии восходит к мужскому сексуальному редукционизму и воспроизводит его. Все оказывается расщеплено: интеллект отделяется от чувств и/или воображения; действие от последствий; символ от реальности; разум от тела. Какая-то часть замещает целое, целым жертвуют ради части.
Таким образом, ученый может работать над бомбой или вирусом, литератор над поэмой, фотограф над изображением без малейшего понимания значения своей работы вне ее самой; можно даже свести каждую из этих вещей к абстрактному элементу, отдельной части всей композиции, и сосредоточить все внимание на нем одном и ни на чем другом - в буквальном смысле приписать значение только ему и полностью игнорировать все остальное. В середине двадцатого столетия, в мире после Холокоста для мужчин стало обычным (не) находить смысл в ничем: ничто (не) имеет смысл; Ничто и есть смысл.
В дореволюционной России мужчины изо всех сил старались быть нигилистами и делали для того все возможное. В этом мире, здесь и сейчас, после Освенцима, после Хиросимы, после Вьетнама, после Джонстауна, мужчинам не приходится больше выбиваться из сил. Нигилизм, как и гравитация, - закон природы, мужской природы.
Мужчины, конечно же, утомились. Это был напряженный период истребления и разрушения в доселе невиданных масштабах, новыми методами, с новыми возможностями. Но даже очутившись перед перспективой собственного уничтожения своими же руками, они отказываются взглянуть на целое, принять во внимание все причины и следствия, осмыслить сложную и запутанную систему взаимосвязи между самими собой и создаваемым ими миром.
Они говорят, что им претит этот мир боли и страданий; они романтизируют эту отстраненность, чтобы избежать ответственности за то, что делают и кем являются. В мужской эмоциональной отделенности от жизни нет ничего нового или особо современного - новы лишь ее масштаб и глубина.
И какой же успокоительной и привычной в водовороте этого дивного нового мира кажется зверская жестокость к женщинам. Старомодные ценности все еще в чести. Мир может подойти к концу хоть завтра, но сегодня у нас есть изнасилование - поцелуй, е…ля, шлепок по заднице, кулак в лицо. В интимном мире мужчин и женщин середина двадцатого века ничем не отличается от любого другого столетия - в ней царят все те же законы: женщина существует, чтобы ее имели; как ее поимеют - будет решать мужчина. Это древность и современность; феодализм, капитализм и социализм; пещерный человек и космонавт; крестьянин и рабочий; горожанин и селянин. Право на насилие над женщинами является для мужчин чем-то фундаментальным, первоосновой без начала (если только нет желания приписать его происхождение Богу) и без конца в сколько-нибудь обозримом будущем. Право контролировать и насиловать тела женщин кажется им успокоительной константой в этом мире, обреченном в любой момент взлететь на воздух.
В порнографии мужчины выражают догматы своей незыблемой веры: то, во что они должны верить относительно женщин и самих себя, чтобы ничего в себе не менять, чтобы и дальше отгораживаться от осознания того, что стезя маскулинности - это обоюдоострый путь как к суициду, так и к геноциду.
В жизни эти вещи сопротивляются, бунтуют, требуют, чтобы с каждым их дыханием считались, как если бы оно было дыханием живого человека, а не гадюки, придавленной камнем, - настоящего, наделенного собственной волей живого существа. В порнографии же эта вещь - шлюха, которая засовывает кинжалы себе во влагалище и улыбается.
Библия, веками копящая свои заветы; тайное писание, ставшее явным; личный дневник, ставший политическим, - порнография является священным мужским бастионом, монастырским приютом маскулинности, стоящей на грани собственного уничтожения.
Когда мы просматриваем фотографии истязуемых и искалеченных, читаем истории о групповых изнасилованиях и связывании, за ними с безжалостной ясностью проступает образ мужчин, которым необходимо верить в свою полную, непреходящую, присносущую, вечную, безграничную власть над другими.
Каждое изображение повествует нам не о так называемой вещи, а о мужчине, которому она нужна: чтобы его хрен казался большим - при том, что после каждого фиаско он уменьшается до карликовых размеров; чтобы сохранить чувство своего маскулинного «я» - при том, что сотворенный им мир превратил это маскулинное «я» в бесполезный и довольно нелепый анахронизм; чтобы продолжать считать врагами именно женщин - при том, что уничтожат его мужчины и что, храня им верность, он становится ответственным за собственное уничтожение; чтобы и дальше верить в оправданность своих реальных издевательств над женщинами - при том, что им нельзя было бы найти ни оправдания, ни прощения, осмелься он признать их тем, чем они есть на самом деле - зверскими выходками труса, слишком боящегося других мужчин, чтобы предать или оставить их.
Порнография - священное писание мужчин, которые скорее умрут, чем изменятся.
Дахау, перенесенный в спальню и его прославление, каждая гнусная тюрьма или темница, перенесенная в спальню и ее прославление, пытки полицейских и фантазии садиста, перенесенные в спальню и их прославление - в этих картинах реальной истории, подчищенных и приукрашенных, выдаваемых за типичное содержимое мужских эротических желаний, мужчины рассказывают о самих себе и о том, что для них важнее всего.
Эти картинки и рассказы восходят напрямую к истории - к порабощенным, искалеченным, убитым людям, - поскольку свидетельствуют о том, что для мужчин история тех чудовищных преступлений, о которых они притворно скорбят, является закономерной и совершенно преднамеренной, если рассматривать ее как порождение мужской сексуальной одержимости. Порнография свидетельствует о том, что рабство, связывание, убийство и нанесение увечий были неразрывно связаны с удовольствием для тех, кто их совершал или тех, кто опосредованно испытал выраженную в них власть.
Порнография свидетельствует о том, что мужское удовольствие неразрывно связано с насилием, причинением боли, эксплуатацией; что радость и страсть секса в сокровенных тайниках мужского воображения неотделимы от жестокости мужской истории. Частный мир сексуального доминирования, почитаемый мужчинами их правом и свободой, - это зеркальное отражение того самого садизма и тех самых злодеяний, которые мужчины непрестанно и фарисейски осуждают. Именно в мужском переживании удовольствия можем мы найти значение мужской истории.