Севера
Севера - понятие собирательное. Это люди, это территории, снега, льды, долгая зима, это стремительная, спешащая уложиться в короткое лето природа, непуганное зверьё, чистая, вкусная вода, свод неписаных правил и жёсткий суд судьбы, не знающий пощады и ещё многое другое. Для меня это ещё и работа, экспедиции и память которая греет душу. Мечтаю поделиться этими впечатлениями. В очередной раз меня подтолкнул к этому отчёт Виталика Рейфа об осеннем визите в Лапландию.
Начну с рассказика, в основе которого реальные события, произошедшие на Больших Кейвах, в самом центре Кольского полуострова.
Владимиру Алексеевичу Горбатову посвящается
Как он ни спешил, но не успел подойти к ручью вовремя и, когда уже выходил из посёлка, оставляя по правую руку серые, сиротящиеся редкими рёбрами стропил, раздетые на дрова сараи и потемневшие от времени, стоящие среди нетоптанного ягельника основательные срубы, неизвестно как и когда привезённые сюда, а по левую руку чудовищные в своей нелепости и ненужности ржавые остатки какой-то циклопической массивной конструкции неведомого назначения, услышал где-то далеко-далеко за спиной гудение мотора, монотонное и одинокое в этих бескрайних, забытых богом тундрах. Прибавив шаг, он оглянулся, высматривая что-то в бездонно синем небе, но ничего не увидел, а лишь споткнулся об лежащую на колее челюсть кролика. В сердцах, обозвав кого-то «собачьими мордами», поспешил дальше, уже не оглядываясь на догоняющий его звук мотора, стараясь не сбиться со старой вездеходной дороги.
Не раз представлял он себе, как всё должно случиться, прекрасно понимая, что избежать этого невозможно и, рано или поздно, обстоятельства прижмут, вынудив его пойти на этот шаг. Беспросветный пессимизм рисовал в воображении различные варианты предстоящей катастрофы, проигрывая её то так, то эдак. Он искал своё место в каждом варианте, пытаясь предусмотреть все последствия и как-то смягчить их, взяв на себя большую часть ответственности. Это была не огульная жертвенность, а скорее желание помочь другу в деле, в необходимость и важность которого он не особенно-то и верил. Иные называли его мягкотелым всепрощенцем. В этом была доля правды, ибо недругам его всё сходило с рук, и он пребывал со всеми в мирных отношениях. Некоторые пользовались этим и неплохо жили, заставляя его мучительно долго ждать какого-то случайного, со стороны, избавления. Но сейчас, когда он быстрым шагом шел по ребристой гусеничной колее, гнало его не ребячество, а что-то другое, и в этом другом была ещё и глубоко запрятанная потребность в чём-то новом, необычном, недостижимом телесной оболочкой, в том, что двигало всегда и везде армиями романтиков, поэтов и художников. В этой потребности он никогда не признавался никому, и себе в первую очередь. Бесконечное самокопание и попытки утвердить в самом себе свою философию подружили его с поэзией, неожиданно срезонировали с вольным и невольным одиночеством, склонили к собственному стихосложению. Доставшийся ему Пегас хороших кровей имел задиристо-ехидный норов, жевал чаще всего сухую солому иронии и не стремился в облака, не оправдывая данные богом крылья. Как человек хозяйственный, рассудком он пытался избавить коня от ненужных перьев, но тайными движениями души примерял их себе. Летать хотелось самому, без Пегаса и, тем более, не в металлических коробках Аэрофлота, передвигающихся в пространстве по чужой воле.
Поэтому, когда двадцать минут назад неожиданно громким голосом рация сообщила, что на базу прилетел самолёт и можно часа три поработать на нём в воздухе, но пилоты должны взлететь через полчаса, сама собой возникла необходимость добраться до базы тем перепончатокрылым аппаратом, который, догоняя его нудным гудением мотора, пролетал уже над посёлком. Этот моторный дельтаплан мог доставить его от поселка до базы минут за десять, не больше, в то время как пешком 8 километров, да ещё в гору, ему бы пришлось пыхтеть не меньше часа.
Перепончатокрылый ещё учился летать, и высочайшим циркуляром перемещаться на нём кому бы-то ни было, помимо пилотов, строжайше запрещалось. Скинув растоптанные казённые ботинки с квадратными носами, он вошёл в леденящую воду ручья, осторожно нащупывая бледной городской ногой осклизлые бурые камни, побрёл к другому берегу. Там, на сухом и ровном участке дороги, была устроена ближайшая к посёлку взлётная площадка. Когда он почти выходил на берег, прямо над ним, так низко, что слышалось сквозь звук мотора шипение ветра в многочисленных расчалках, пролетел дельтаплан, блеснув на солнце холодным металлом. «Ну вот, сейчас!» - подумал он и тут же поскользнулся, чуть не упав в воду. Вспомнив шакальих детей, он выбрался на берег и, натянув на мокрые ноги уютные казенные ботинки, побежал к дельтаплану. Тот уже развернулся на ягеле и ждал его, не выключая двигателя.
Пилот в большом высотном шлеме со светозащитным забралом протянул ему каску и показал большим пальцем на пустое кресло сзади себя. Впопыхах, надев шлем, он угнездился в этом креслице и застегнул ремень. Пилот похлопал его по коленке и дал газ. Взвыл мотор, дельтаплан чуднО запрыгал на неровной дороге и, когда набрал скорость, вдруг резко, под необычно крутым углом, полез вверх.
Тряска тут же прекратилась, но, вместо восторженного чувства полёта, он вдруг почувствовал страх, потому, что летел аппарат, как ему показалось, прямо в зенит. Огромным усилием воли он подавил в себе инстинктивное желание придать торсу вертикальное положение и напряжённо стал ждать, когда дельтаплан опрокинется на спину и всё будет кончено. Однако ничего подобного не случилось. Через одну - две минуты они забрались метров на сто, и пошли на этой высоте к синеющим вдали холмам. Страх несколько отпустил, и он стал оглядываться по сторонам. Проплывающий внизу посёлок был виден во всех деталях, ибо погода стояла ясная. Он даже разглядел свою зубную щётку на берегу маленького ключика. Ощущения были очень необычны, холодный упругий воздух окружал его со всех сторон, забирался под каску и за ворот телогрейки. За свою жизнь, на чем только не приходилось ему летать - самолёты, вертолёты разных мастей и калибров. Но это! Ничто не отделяло его от прозрачного, но упругого пространства. Он мог смотреть вперёд, вниз, вверх, вправо, влево и единственное, что загораживало обзор - казенные ботинки. Прямо под ним плавно, без суеты проплывали низкорослые корявые тундровые леса, змеилась светлая лента дороги, взбегающая на цепь холмов. Вдаль, до самого горизонта уходила страна озёр и мхов. На границе леса, медленно передвигаясь, мирно паслось стадо оленей. «Господи! Что ещё нужно человеку?» - подумал он, окончательно справившись с напряжением, оставшимся от взлёта. Как засасывает нас трясина суеты, никому не нужных бумаг, докладов, диссертаций, совещаний, планов. Что ещё нужно, кроме этого чувства полёта? Пожалуй, лишь изба, печка, перо, бумага да десяток кубометров берёзовых дров, чтобы дотянуть до весны. И он начал медленно растворяться в этом просторе, в этой прозрачности, уже не замечая гула мотора. Однако, когда на его кресле осталось лишь две материальные молекулы, сквозь шум двигателя он вдруг уловил посторонний треск и, срочно материализовавшись, начал искать причину. «Вот оно! Начинается!» - промелькнуло в сознании очередной раз, но тут же понял, что трещит, вибрируя на ветру, ремешок с пряжкой на шлеме пилота. Ремешок был вспомогательный, и своим появлением весьма досаждал обоим. Пилот попытался нащупать его рукой, но сделать сам ничего не смог. Сообразив, что у него свободны руки, пассажир отстегнул пряжку и сунул её в карман ватника. Событие его развеселило и вселило необычайную уверенность в пилоте и в аппарате, как становится уверенной в своём корабле команда, пройдя сквозь шторм. И действительно, ничто уже больше не отвлекало его от возвышенных мыслей и созерцания.
Вскоре они начали снижаться и, медленно соединившись со своей тенью, покатились по полосе базы, подруливая к биплану. От самолёта к ним направилась группа людей.
Пилот заглушил двигатель, установилась оглушающая тишина. И тут среди встречающих он узнал лицо автора циркуляра…
Эта тишина его и разбудила. «Приснится же такое!» - чертыхнулся он. За окном почти рассвело. По углам избы чуть слышно сопели коллеги. Пора готовить завтрак - всё равно уже не заснуть, подумалось ему. Он вылез из теплого пуховика, спустился с высоких нар, снайперски попав в большие казённые ботинки, снял со стены ватник и, взяв вёдра, осторожно, чтобы не разбудить ребят, вышел из избы. Постояв на крыльце, полюбовавшись бирюзовым небом и проседью инея на кустах, пошёл к ручью, плескаясь, умылся студеной водой, усмехнувшись, ещё раз вспомнил сон, почистил зубы и пошёл к дому. Первые лучи солнца уже окрасили серый сруб в нежно - розоватый цвет. Он остановился, залюбовавшись этим свежим чудесным утром. Жизнь снова показалась прекрасной, чистой и крепкой, как этот утренний морозец. Присев на завалинку, он засунул окоченевшие руки в карманы ватника и вдруг с ужасом, в одном из них, среди мусора нащупал пряжку вспомогательного ремешка.
17.03.87 г.
Фото: Репродукции с работ Витаутаса Дарашкявичуса