Пунктир автобиографии. «АРХИПЕЛАГ»
Вернусь в начало 80-х. Я уже писал, что в те годы мои представления о советском обществе и его истории были достаточно убогими. Несмотря на острое ощущение зарегулированности и фальши, пропитывавших все вокруг, я был вполне советским человеком. Ежедневная систематическая пропаганда, школьные учебники истории, фильмы про гражданскую войну (особенно про «Неуловимых мстителей») - все это формировало вполне однозначную картину. Я догадывался, что реальность не совсем такова, что-то слышал краем уха про культ личности, незаконные репрессии и лагеря, иногда в книгах попадались какие-то глухие упоминания о доносах и арестах. Но в критическую массу это не складывалось, т.к. никаких альтернативных источников информации у меня не было. Самиздата я не читал, «голосов» почти не слушал (отец и дед иногда ловили «Голос Америки» или «Би-Би-Си», я помню резкий привкус враждебности, ощущавшийся мною не только в содержании передач, но и в особом акценте, каком-то насквозь чужом, совсем не как у советских дикторов).
После своей поездки в Кишинев (на всесоюзную математическую олимпиаду) Леша Родионов рассказал мне про Костю Игнатьева, с которым он там познакомился и поговорил о политике. Игнатьев был антикоммунистом и считал США идеалом общественного устройства. Он утверждал, что в сталинские времена погибло 3-4 миллиона человек.
Я был поражен этими фантастическими цифрами и переспросил, точно ли говорилось про миллионы, может быть про тысячи? Миллионы - в это невозможно было поверить. И США как идеал - это меня тоже шокировало. Какой же это идеал, когда эксплуатация и несправедливость?
Солженицын
Фамилию «Солженицын» я уже тогда слышал, даже читал «Один день Ивана Денисовича» (у Родионова дома хранилась «Роман-Газета» с этой повестью). Слышал я и название «Архипелаг ГУЛАГ», но что это такое, представления не имел.
Однажды (это было, скорее всего, в начале 1984 года) папа принес откуда-то три маленьких томика в картонном переплете. Тонкая, необычно белая папиросная бумага, плотная убористая печать
Александр Солженицын
АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ
1918 - 1956
Опыт художественного исследования
YMCA-PRESS
Paris, 1973
Вечером я начал читать, читал до глубокой ночи. Прочитанные три главы потрясли меня, это было ужасно и неоспоримо. В каком-то оцепенении я заснул, утром проснулся с ощущением случившегося несчастья.
Последующие дни и недели я уже не помню так ярко, помню только, что читал не останавливаясь, и прочитанное уже не могло быть вытеснено, как за несколько лет до того произошло с Шаламовым.
Крушение картины мира
Все представления о великом историческом пути СССР, о хорошем Ленине и плохом Сталине, все фильмы про красных и белых - все это оказалось ложью. Все неправда, вся история на крови, вся идеология на лжи.
Это был полномасштабный крах, рухнула вся моя картина мира. Теперь непонятно было, на что же можно опереться, за что держаться. Дело дошло до того, что я потерял самые базовые представления. Как-то, читая в какой-то книге рассуждения о добре и зле, я поймал себя на том, что не понимаю, что это такое - добро и что - зло. Нужно было строить все практически с нуля.
К тому же эти темы опасно было обсуждать, все нужно было держать в себе. Мы и с отцом не особо обсуждали, он сказал только, чтобы я держал язык за зубами, да я и сам понимал, что за такие книги сажают. Перед тем, как вернуть книгу, я составил краткий конспект, сложил листочки в черный пакет от фотобумаги и спрятал под матрас. Эти выписки я показывал только Леше Родионову.
Но нужно было как-то продолжать жить. Нужно было делать вид, что я по-прежнему советский человек, слушать радио, где каждый день говорят про успехи в социалистическом соревновании, читать газеты, ходить на комсомольские собрания, где из динамиков оглушительно разносятся комсомольские песни. Нужно было посещать занятия по истории КПСС, конспектировать труды классиков марксизма-ленинизма, сдавать зачеты и экзамены. При подготовке к экзамену по истории КПСС мне пришлось прочитать и впустить в себя большие дозы идеологических текстов. Это было овратительно, я вознавидел этот серый "кирпич" под редакцией Б.Н.Пономарева. После экзамена я несколько дней испытывал тошноту, как при отравлении.
Борьба с советским языком
Знание об «Архипелаге» было теперь моей главной идеологической опорой, но само по себе это знание не могло заменить представления о мире и истории.
Постепенно я стал замечать, что «Архипелаг» внутри меня как будто окружается какой-то оболочкой, как инородное тело, попавшее в организм. А разрушенная структура «советской картины мира» как будто начала восстанавливаться, сплетаясь из постоянно воздействующих на сознание словесных конструкций из ежедневных радионовостей, газетных статей и т.п.
Оказалось - мало знать, что тебя обманывали и обманывают. Нужно постоянно противостоять этому потоку, нужно противопоставить ему какой-то другой поток (на современном языке это можно сформулировать так: враждебный дискурс нужно вытеснить своим дискурсом). А если такого противопотока нет во внешнем языке, то приходится создавать его искусственно, постоянно ведя внутри себя спор с советским идеологическим языком.
Григорий Свирский
Через несколько месяцев у нас дома оказалась целая коллекция тамиздата (папин друг, ожидая обыска, попросил его взять на время сумку с книгами). Среди прочего там был тот самый «АРХИПЕЛАГ», «Большой террор» Роберта Конквеста, «Красный террор» Мельгунова, книги о литературе, мемуары, стихи и т.п.
Я стал читать.
Особенно повлияла на меня книга Григория Свирского «На Лобном месте», описывавшая послевоенную историю советской литературы, от Казакевича и В.Некрасова, Бека и Гроссмана, через противоборство Твардовского и «Нового Мира» с кочетовским «Октябрем» - и до Быкова, Абрамова и Распутина. Книга Свирского дала мне альтернативный взгляд на эту историю и позволила как-то соединить замурованный в памяти «АРХИПЕЛАГ» с именами и событиями, присутствовавшими в «советской» реальности. Некоторое время я даже использовал эту книгу как справочник по советской литературе, ища в ней информацию о том или ином писателе, его характеристику и оценку. Оценки эти были крайне бескомпромиссные, линия фронта проводилась между теми, кто сопротивлялся режиму и теми, кто служил ему.
И когда несколько лет спустя Родионов заметил в разговоре, что художественное произведение должно в первую очередь оцениваться по художественным критериям, для меня это было настоящим откровением.
Прибавление о Свирском
Я знал, что Свирский был выслан из СССР в 1972 году, потом жил в Торонто, и совершенно не предполагал, что мне придется лично познакомиться с ним. Однако в декабре 1998 года в дискуссии на форуме газеты «Московские Новости» я вдруг увидел его фамилию. Он там пытался вступиьь в спор о политике и литературе, ссылался на свои книги, к тому моменту уже изданные в Москве, получил грубый ответ (в том духе, что нечего тут лезть куда не просят со своими книгами, о которых никто никогда и не слышал).
Я вступился за Свирского, кратко написав о нем и о его книге. Он был мне очень благодарен, завязалась переписка. Он долгое время был отрезан от России, видно было, как он рад возможности общения. Я как завсегдатай политического интернета рекомендовал ему, где и что почитать, помогал советами по дизайну его сайта (советы большей частью остались нереализованными). В 1999 году он собирался в Москву, я дал ему свои координаты, но как раз тогда у меня родилась дочка и встреча не состоялась.
Потом наша переписка постепенно заглохла, я даже беспокоился, не случилось ли что - возраст уже преклонный.
Примерно год назад я обнаружил на его сайте ссылку на форум, на форуме - множество его статей и фрагментов воспоминаний, посвященных исключительно борьбе с КГБ-ФСБ. Других аспектов в истории России для него теперь практически не существует.
Я не стал ему писать, понимая, что это совершенно бесполезно. Зачем ему переживать, думая, что Саша Бугаев оказался агентом ФСБ. Пусть лучше считает, что я его забыл.
Оглавление
После своей поездки в Кишинев (на всесоюзную математическую олимпиаду) Леша Родионов рассказал мне про Костю Игнатьева, с которым он там познакомился и поговорил о политике. Игнатьев был антикоммунистом и считал США идеалом общественного устройства. Он утверждал, что в сталинские времена погибло 3-4 миллиона человек.
Я был поражен этими фантастическими цифрами и переспросил, точно ли говорилось про миллионы, может быть про тысячи? Миллионы - в это невозможно было поверить. И США как идеал - это меня тоже шокировало. Какой же это идеал, когда эксплуатация и несправедливость?
Солженицын
Фамилию «Солженицын» я уже тогда слышал, даже читал «Один день Ивана Денисовича» (у Родионова дома хранилась «Роман-Газета» с этой повестью). Слышал я и название «Архипелаг ГУЛАГ», но что это такое, представления не имел.
Однажды (это было, скорее всего, в начале 1984 года) папа принес откуда-то три маленьких томика в картонном переплете. Тонкая, необычно белая папиросная бумага, плотная убористая печать
Александр Солженицын
АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ
1918 - 1956
Опыт художественного исследования
YMCA-PRESS
Paris, 1973
Вечером я начал читать, читал до глубокой ночи. Прочитанные три главы потрясли меня, это было ужасно и неоспоримо. В каком-то оцепенении я заснул, утром проснулся с ощущением случившегося несчастья.
Последующие дни и недели я уже не помню так ярко, помню только, что читал не останавливаясь, и прочитанное уже не могло быть вытеснено, как за несколько лет до того произошло с Шаламовым.
Крушение картины мира
Все представления о великом историческом пути СССР, о хорошем Ленине и плохом Сталине, все фильмы про красных и белых - все это оказалось ложью. Все неправда, вся история на крови, вся идеология на лжи.
Это был полномасштабный крах, рухнула вся моя картина мира. Теперь непонятно было, на что же можно опереться, за что держаться. Дело дошло до того, что я потерял самые базовые представления. Как-то, читая в какой-то книге рассуждения о добре и зле, я поймал себя на том, что не понимаю, что это такое - добро и что - зло. Нужно было строить все практически с нуля.
К тому же эти темы опасно было обсуждать, все нужно было держать в себе. Мы и с отцом не особо обсуждали, он сказал только, чтобы я держал язык за зубами, да я и сам понимал, что за такие книги сажают. Перед тем, как вернуть книгу, я составил краткий конспект, сложил листочки в черный пакет от фотобумаги и спрятал под матрас. Эти выписки я показывал только Леше Родионову.
Но нужно было как-то продолжать жить. Нужно было делать вид, что я по-прежнему советский человек, слушать радио, где каждый день говорят про успехи в социалистическом соревновании, читать газеты, ходить на комсомольские собрания, где из динамиков оглушительно разносятся комсомольские песни. Нужно было посещать занятия по истории КПСС, конспектировать труды классиков марксизма-ленинизма, сдавать зачеты и экзамены. При подготовке к экзамену по истории КПСС мне пришлось прочитать и впустить в себя большие дозы идеологических текстов. Это было овратительно, я вознавидел этот серый "кирпич" под редакцией Б.Н.Пономарева. После экзамена я несколько дней испытывал тошноту, как при отравлении.
Борьба с советским языком
Знание об «Архипелаге» было теперь моей главной идеологической опорой, но само по себе это знание не могло заменить представления о мире и истории.
Постепенно я стал замечать, что «Архипелаг» внутри меня как будто окружается какой-то оболочкой, как инородное тело, попавшее в организм. А разрушенная структура «советской картины мира» как будто начала восстанавливаться, сплетаясь из постоянно воздействующих на сознание словесных конструкций из ежедневных радионовостей, газетных статей и т.п.
Оказалось - мало знать, что тебя обманывали и обманывают. Нужно постоянно противостоять этому потоку, нужно противопоставить ему какой-то другой поток (на современном языке это можно сформулировать так: враждебный дискурс нужно вытеснить своим дискурсом). А если такого противопотока нет во внешнем языке, то приходится создавать его искусственно, постоянно ведя внутри себя спор с советским идеологическим языком.
Григорий Свирский
Через несколько месяцев у нас дома оказалась целая коллекция тамиздата (папин друг, ожидая обыска, попросил его взять на время сумку с книгами). Среди прочего там был тот самый «АРХИПЕЛАГ», «Большой террор» Роберта Конквеста, «Красный террор» Мельгунова, книги о литературе, мемуары, стихи и т.п.
Я стал читать.
Особенно повлияла на меня книга Григория Свирского «На Лобном месте», описывавшая послевоенную историю советской литературы, от Казакевича и В.Некрасова, Бека и Гроссмана, через противоборство Твардовского и «Нового Мира» с кочетовским «Октябрем» - и до Быкова, Абрамова и Распутина. Книга Свирского дала мне альтернативный взгляд на эту историю и позволила как-то соединить замурованный в памяти «АРХИПЕЛАГ» с именами и событиями, присутствовавшими в «советской» реальности. Некоторое время я даже использовал эту книгу как справочник по советской литературе, ища в ней информацию о том или ином писателе, его характеристику и оценку. Оценки эти были крайне бескомпромиссные, линия фронта проводилась между теми, кто сопротивлялся режиму и теми, кто служил ему.
И когда несколько лет спустя Родионов заметил в разговоре, что художественное произведение должно в первую очередь оцениваться по художественным критериям, для меня это было настоящим откровением.
Прибавление о Свирском
Я знал, что Свирский был выслан из СССР в 1972 году, потом жил в Торонто, и совершенно не предполагал, что мне придется лично познакомиться с ним. Однако в декабре 1998 года в дискуссии на форуме газеты «Московские Новости» я вдруг увидел его фамилию. Он там пытался вступиьь в спор о политике и литературе, ссылался на свои книги, к тому моменту уже изданные в Москве, получил грубый ответ (в том духе, что нечего тут лезть куда не просят со своими книгами, о которых никто никогда и не слышал).
Я вступился за Свирского, кратко написав о нем и о его книге. Он был мне очень благодарен, завязалась переписка. Он долгое время был отрезан от России, видно было, как он рад возможности общения. Я как завсегдатай политического интернета рекомендовал ему, где и что почитать, помогал советами по дизайну его сайта (советы большей частью остались нереализованными). В 1999 году он собирался в Москву, я дал ему свои координаты, но как раз тогда у меня родилась дочка и встреча не состоялась.
Потом наша переписка постепенно заглохла, я даже беспокоился, не случилось ли что - возраст уже преклонный.
Примерно год назад я обнаружил на его сайте ссылку на форум, на форуме - множество его статей и фрагментов воспоминаний, посвященных исключительно борьбе с КГБ-ФСБ. Других аспектов в истории России для него теперь практически не существует.
Я не стал ему писать, понимая, что это совершенно бесполезно. Зачем ему переживать, думая, что Саша Бугаев оказался агентом ФСБ. Пусть лучше считает, что я его забыл.
Оглавление