Заметки случайного читателя.
Прочитал книгу Солженицына "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов" (подзаголовок книги: "Очерки изгнания", в ней описан период от высылки его на Запад в 1974 году до возвращения в 1994. Первые три части можно скачать с http://www.solzhenicyn.ru/modules/myarticles/topics_topic_id_8.html, четвертую я взял из публикации в "Новом Мире")
Текст довольно объемный, в нем не только изложены события этих двадцати лет, но и отражены особенности отношения Солженицына к Западу (точнее сказать - к журналистам, политикам, издателям, деятелям эмиграции и т.д.), его восприятие событий в России времен Горбачева и Ельцина.
После книги решил прочесть и несколько статей о Солженицыне и Шаламове (из того, что попалось в свое время в сети и давно уже было отложено для прочтения).
Известно, насколько непростыми (мягко говоря) были отношения между писателями. Взгляд Солженицына изложен в его заметках "С Варламом Шаламовым", опубликованные в 1999 году в "Новом Мире". В первой части заметок (1986 года) речь идет о встречах и переписке, о постепенном расхождении, в добавлении 1995 года Солженицын с горечью пишет о тех резких слова Шаламова, которые содержались в опубликованных фрагментах дневников.
После прочтения Солженицына я, конечно же, захотел узнать подробнее об этой коллизии. Взялся за статьи Валерия Есипова (литературовед из Вологды, исследователь творчества Шаламова, составитель сборников, на сайте shalamov.ru несколько его статей). Ну, думаю, сейчас исследователь разъяснит мне ситуацию.
Первой была статья "Работа головы или работа колен? (Варлам Шаламов и Александр Солженицын)". Из этого текста можно понять, что автор очень высоко ставит Шаламова и плохо относится к Солженицыну. В небольшой статье выдержанные в превосходной степени характеристики Шаламова и его прозы чередуются с упреками и снижающими замечаниями в адрес Солженицына. Сначала кажется, что автор статьи особо подчеркивает глубину критичности Шаламова на фоне приспособленчества Солженицына (тот смягчил рассказ "Щ-854", переделав его в пригодный для советской печати текст, получивший название "Один день Ивана Денисовича"). "Надо ли говорить, что Иван Денисович Шухов, с его не раз заклейменным "непротивленчеством", - прямой антипод майора Пугачева и его друзей". Но нет - дальше выясняется, что Солженицын плох своим разрушительным антисоветизмом, тогда как рассказы Шаламова "лишены публицистического пафоса «обличения режима»".
Удивившись такой парадоксальности Есипова, я взялся за вторую его статью "Шаламов и Солженицын: один на один в историческом пространстве"
Из этого большого текста, пестрящего культурологическими терминами и отсылками то к Бурдье и Хейзинге, то к Лотману и Бахтину, читатель может извлечь множество удивительных утверждений. Не претендуя на полноту, выпишу лишь некоторые формулировки: Одним из главных секретов успеха Солженицына на первом этапе его деятельности (до 1965 г.) являлось то, что он сумел не только «возвыситься» над этими общественными нормами, но и позволял себе манипулировать ими и извлекать из этого максимальную выгоду
неоднократное обращение Солженицына к приемам шантажа, запугивания власти своими непредсказуемыми поступками
сборник «Вехи» ... представлял в данном контексте пример .. радикализма
одной из психологических пружин активизации работы над «Архипелагом», а также и усиления его политической остроты, явилось со стороны Солженицына чувство соперничества с Шаламовым, стремление восстановить и укрепить свой статус лидера в лагерной литературе
произведения [Солженицына] (начиная с «Ивана Денисовича» и «Матренина двора») положили начало волне сусального «народничества», спекулятивного и популистского в своей основе
Солженицын ... за пятьдесят лет работы в литературе, с начала 50-х годов, практически не эволюционировал мировоззренчески, оставшись, по точному определению Ю.Буртина, «человеком раз и навсегда решенных вопросов».
трудно не признать, что литературно - политическая стратегия Солженицына с ее ориентацией на влияние из-за рубежа, вызывавшая в свое время аналогии с деятельностью А.Герцена, с гораздо большим основанием может быть сравнима с деятельностью М.Бакунина и С.Нечаева. Речь идет не только об авантюристических антигосударственных установках, свойственных этим деятелям революционно-анархического движения в России, но и о приемах популизма, мистификации, шантажа и прямого обмана, применявшихся ими по отношению не только к противникам, но и к союзникам - в конце концов, о своеобразной нечаевщине ХХ века в литературном воплощении.
Несколько опешив от такого культурологического метода, я не смог уже с должной беспристрастностью воспринимать размышления Есипова о роли Солженицына в крушении СССР.
Ну и самое главное - в большом по объему тексте практически отсутствует собственно литературоведческий анализ особенностей художественного метода. Множество деталей биографии Шаламова и превосходных характеристик его позиции подкрепляются несколькими цитатами - вот и весь анализ. О текстах Солженицина не сказано и этого - одна публицистика с опорой на тексты Решетовской, Островского, Карлайл и других известных недоброжелателей.
Переведя дух после чтения текстов Есипова, я взялся за оставшиеся две статьи из подборки. И вот тут меня ждала редкая удача.
Статья Елены Михайлик "Кот, бегущий между Солженицыным и Шаламовым" начинается с замечания Шаламова об "Иване Денисовиче": Когда «Один день Ивана Денисовича» вышел в «Новом мире», Варлам Шаламов послал Александру Солженицыну очень теплое, восхищенное письмо. Он писал о художественном совершенстве повести, о достоверности, о точном проникновении в психологию персонажей. Смущали его только некоторые, не совпадавшие с его собственным опытом, частные подробности лагерного быта. Например, Шаламову было не понятно, зачем Шухову ложка - ведь суп и каша такой консистенции, что можно пить через борт. Или ... около санчасти ходит кот - тоже невероятно для настоящего лагеря, - кота давно бы съели.
Это же замечание про кота цитировал и Есипов, приводя его как доказательство недостоверности текста Солженицына.
Но мысль Елены Михайлик идет совсем по другому пути:
Солженицын поставил себе традиционную задачу реализма - воспроизвести некое явление (как-то: лагерную жизнь во всей ее полноте), изобразив типический характер - обыкновенного работягу - в типических обстоятельствах обычного дня.
...
Мы хотели бы предположить, что метод, которым воспользовался Солженицын, по структуре напоминает тот прием, при помощи которого Джонатан Свифт некогда описывал разницу в масштабе между Гулливером и лилипутами. Свифт указывал, сколько лилипутских коров ел Гулливер на обед, а Солженицын приводит данные о том, сколько может работать человеческое существо в обмен на 200 грамм некачественного хлеба. «Двести грамм жизнью правят. На двести граммах Беломорканал построен».
С первой фразы («подъем пробили в 5 утра и звук с трудом прошел сквозь стекла, намерзшие на два пальца») Солженицын начинает присваивать лагерные значения общеупотребительным словам - таким как «хлеб», «утро», «температура». Причем, значения, которые автор присваивает всем объектам и событиям повести - в том числе и самой повести - в качестве узуса, даны не как некий единый параметр, а как батарея возможностей. Так, наличие маленького острого ножика имеет в диапазоне значений 10 суток карцера с последующим туберкулезом и два куска печенья с ломтиком колбасы.
На определенном уровне «Один день Ивана Денисовича» существует как толковый словарь лагерных терминов. И взаимодействие этих терминов и комментариев к ним образует потенциальные высказывания - и потенциальные сюжеты - куда более уничтожающего свойства, нежели история з/к Щ-854. Сведя воедино все действительные и потенциальные события текста, читатель получает приближенное значение одного лагерного дня, которое, в свою очередь, следует умножить на соответствующее число дней - в зависимости от срока. «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов - три дня лишних набавлялось...»
А потом взять поправку на относительно благополучные условия каторжного лагеря и литературные корни Ивана Денисовича.
Словарный подход позволяет описать лагерь как систему с точки зрения выжившего - то есть, человека, который: а) обладает достоверным знанием и б) еще способен им поделиться. Получившееся двумерное изображение достраивается до трехмерного за счет потенциала неиспользованных, нереализованных в тесте вариантов.
И вот здесь мы возвращаемся к шаламовскому комментарию. У коммуникативной модели Солженицына, при всей ее эффективности, есть один существенный недостаток - происходит взаимная контаминация сред. Парадоксальным образом, для изображения настоящего лагеря требуется лагерь «ненастоящий». Используя термины и концепции мира, расположенного по внешнюю сторону колючей проволоки, автор тем самым как бы впускает в текст и их конвенционные семантические ореолы. Раз выбрав носителем информации язык живых, Солженицын вынужден описывать лагерь в категориях жизни.
Соответственно, в рамках «Одного дня» кот ловит мышей, пока автор специально не присвоит ему иное значение.
Нам кажется, что Шаламов так остро отреагировал на «Один день Ивана Денисовича», потому что в своем творчестве столкнулся с той же проблемой. Он также пытался воспроизвести лагерь как явление во всей его полноте - и должен был преодолевать тот же самый коммуникационный барьер. И хотя в письме Солженицыну Шаламов восхищался литературным мастерством последнего, концепция двуязычного переводчика, персонажа, выжившего - или выживающего - в лагере и потому способного транслировать лагерную реальность во вне-лагерную речь, не казалась ему адекватным художественным решением. Ибо, по мнению Шаламова, выживший не мог служить источником достоверной информации о лагере, просто в силу того обстоятельства, что он жив. Один из первых рассказов цикла «Артист лопаты» начинается словами «Все умерли».
Еще более заметна разница в принципах сюжетостроения. В начале «Одного дня Ивана Денисовича» Шухов не попадает в карцер, потому что автору требуется живой проводник - по крайней мере до конца обычного лагерного дня. В целом ряде «КР» действие внезапно обрывается с гибелью центрального персонажа. В «Заклинателе змей» рассказчик умирает еще до начала рассказа. В «КР» лагерная среда обращается со структурными элементами текста, так же, как она обращается со всеми прочими структурными элементами - в частности, человеческими телами.
...
Как и Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича», Шаламов смещает, сдвигает конвенционные значения слов, предметов и действий. Но, в отличие от Солженицына, он не создает словаря, не фиксирует значений. Это просто невозможно. Значения меняются, плывут, переосваивая друг друга. Контекстуальные значения одного и того же слова пребывают, как правило, в состоянии диалога, противопоставления. Так, стол в столовой одновременно может быть и не может быть липким. Единственным постоянным, грамматическим значением любого термина является его распад.
Собственно, сам «Один день Ивана Денисовича» здесь невозможен - как выделить конкретный день из сливающейся череды дней, когда даже год неизвестен? Как выделить из бригады одного Ивана Денисовича, если и внешние отличия, и внутренний мир съедены холодом, голодом и золотом?
И кто будет это делать? В «Одном дне» повествователь, хотя и смотрит через плечо Шухова, все же существует отдельно от него и обладает всеми привилегиями автора. Рассказчик «Тишины» является частью теста - и к середине рассказа не обладает уже некритическим доверием читателя. Запутанные фразы, многословные, наукообразные отступления, резкая смена темы помимо своей основной сюжетной функции - задержки повествования - выполняют еще одну - позиционируют рассказчика как объект. Рассказчик не способен исполнять свои функции повествователя. Его сознание так же подвержено распаду, как и любой другой структурный или значащий элемент текста. Он существует в обстоятельствах рассказа - а потому вся исходящая от него информация является сомнительной.
Таким образом, мы можем постулировать, что семантически смещение в «Тишине» является всеохватным, тотальным. И объектом воздействия, вынужденным воспринимать максимально жесткое сообщение - о смерти человека, о том, что вечные категории зависят, как оказалось, не от звездного неба над головой, а от пресловутой «желудочной шкалы» - в максимально деструктивной форме, является сознание читателя.
Для Шаламова в условиях лагеря человеческое тело и все его производные - память, культура, личность, причинно-следственная связь - просто не могут функционировать. Существо лагеря заключается в его полной враждебности к жизни.
Там, где Солженицын выстраивает батарею значений, Шаламов демонстрирует, что значения тоже не выживают. Разъедающий опыт Колымы транслируется не в упорядоченную информацию, а в переизбыток неупорядоченной. Шаламов пытается заставить читательский текст - личную культурную память читателя - взаимодействовать не с текстом рассказа, а с текстом лагеря.
Одновременно, тот же самый переизбыток значений передает саму невозможность перевода лагерной вселенной на человеческий язык - ибо только мертвец способен адекватно соотноситься с лагерными категориями - а мертвые молчат.
Кот, естественно, умирает - как и все вокруг него.
Шаламов и Солженицын расходились во многом. После краткого периода дружбы они перестали общаться. Их поздние заметки друг о друге - очень горькое чтение. Но художественная пропасть между ними куда глубже личной.
Там, где Солженицын расставляет значения, пытаясь создать для лагеря некий трансляционный протокол, Шаламов передает информацию за счет самой невозможности трансляции. Там, где Солженицын пишет текст, Шаламов пытается генерировать читательский опыт.
Там, где Солженицын опирается на конвенцию, на авторитет - от узуального значения слова «валенок» до Льва Толстого, Шаламов зависим от конвенций только в той мере, в которой он разрушает их. Там, где Солженицын вписывает лагерь в мир, Шаламов пытается создать новый континуум, включающий мир и лагерь.
Достаточно прочесть этот краткий текст, чтобы в полной мере ощутить контраст между емким анализом Елены Михайлик и многословной декларативностью Валерия Есипова. В одном случае - профессиональный разговор о литературе, в другом - тенденциозная публицистика.
Вторая статья Михайлик из имевшейся у меня подборки посвящена рассказы Шаламова "Ягоды" (Варлам Шаламов: рассказ «Ягоды». Пример деструктивной прозы).
Я совсем не специалист в литературоведении, поэтому мое мнение говорит больше обо мне самом - но аналитических текстов такого качества я не читал уже давно. Пожалуй, схожий уровень встречался мне в прочитанной лет пять назад книге Григория Хасина о прозе Набокова. Не берусь делать выборку из этого текста, лучше прочитайте целиком.
Стоит ли говорить, что после прочтения этих двух статей мне очень захотелось снять с полки Шаламова и перечитать его рассказы. Ведь последний раз я читал его больше двадцати лет назад.
Текст довольно объемный, в нем не только изложены события этих двадцати лет, но и отражены особенности отношения Солженицына к Западу (точнее сказать - к журналистам, политикам, издателям, деятелям эмиграции и т.д.), его восприятие событий в России времен Горбачева и Ельцина.
После книги решил прочесть и несколько статей о Солженицыне и Шаламове (из того, что попалось в свое время в сети и давно уже было отложено для прочтения).
Известно, насколько непростыми (мягко говоря) были отношения между писателями. Взгляд Солженицына изложен в его заметках "С Варламом Шаламовым", опубликованные в 1999 году в "Новом Мире". В первой части заметок (1986 года) речь идет о встречах и переписке, о постепенном расхождении, в добавлении 1995 года Солженицын с горечью пишет о тех резких слова Шаламова, которые содержались в опубликованных фрагментах дневников.
После прочтения Солженицына я, конечно же, захотел узнать подробнее об этой коллизии. Взялся за статьи Валерия Есипова (литературовед из Вологды, исследователь творчества Шаламова, составитель сборников, на сайте shalamov.ru несколько его статей). Ну, думаю, сейчас исследователь разъяснит мне ситуацию.
Первой была статья "Работа головы или работа колен? (Варлам Шаламов и Александр Солженицын)". Из этого текста можно понять, что автор очень высоко ставит Шаламова и плохо относится к Солженицыну. В небольшой статье выдержанные в превосходной степени характеристики Шаламова и его прозы чередуются с упреками и снижающими замечаниями в адрес Солженицына. Сначала кажется, что автор статьи особо подчеркивает глубину критичности Шаламова на фоне приспособленчества Солженицына (тот смягчил рассказ "Щ-854", переделав его в пригодный для советской печати текст, получивший название "Один день Ивана Денисовича"). "Надо ли говорить, что Иван Денисович Шухов, с его не раз заклейменным "непротивленчеством", - прямой антипод майора Пугачева и его друзей". Но нет - дальше выясняется, что Солженицын плох своим разрушительным антисоветизмом, тогда как рассказы Шаламова "лишены публицистического пафоса «обличения режима»".
Удивившись такой парадоксальности Есипова, я взялся за вторую его статью "Шаламов и Солженицын: один на один в историческом пространстве"
Из этого большого текста, пестрящего культурологическими терминами и отсылками то к Бурдье и Хейзинге, то к Лотману и Бахтину, читатель может извлечь множество удивительных утверждений. Не претендуя на полноту, выпишу лишь некоторые формулировки: Одним из главных секретов успеха Солженицына на первом этапе его деятельности (до 1965 г.) являлось то, что он сумел не только «возвыситься» над этими общественными нормами, но и позволял себе манипулировать ими и извлекать из этого максимальную выгоду
неоднократное обращение Солженицына к приемам шантажа, запугивания власти своими непредсказуемыми поступками
сборник «Вехи» ... представлял в данном контексте пример .. радикализма
одной из психологических пружин активизации работы над «Архипелагом», а также и усиления его политической остроты, явилось со стороны Солженицына чувство соперничества с Шаламовым, стремление восстановить и укрепить свой статус лидера в лагерной литературе
произведения [Солженицына] (начиная с «Ивана Денисовича» и «Матренина двора») положили начало волне сусального «народничества», спекулятивного и популистского в своей основе
Солженицын ... за пятьдесят лет работы в литературе, с начала 50-х годов, практически не эволюционировал мировоззренчески, оставшись, по точному определению Ю.Буртина, «человеком раз и навсегда решенных вопросов».
трудно не признать, что литературно - политическая стратегия Солженицына с ее ориентацией на влияние из-за рубежа, вызывавшая в свое время аналогии с деятельностью А.Герцена, с гораздо большим основанием может быть сравнима с деятельностью М.Бакунина и С.Нечаева. Речь идет не только об авантюристических антигосударственных установках, свойственных этим деятелям революционно-анархического движения в России, но и о приемах популизма, мистификации, шантажа и прямого обмана, применявшихся ими по отношению не только к противникам, но и к союзникам - в конце концов, о своеобразной нечаевщине ХХ века в литературном воплощении.
Несколько опешив от такого культурологического метода, я не смог уже с должной беспристрастностью воспринимать размышления Есипова о роли Солженицына в крушении СССР.
Ну и самое главное - в большом по объему тексте практически отсутствует собственно литературоведческий анализ особенностей художественного метода. Множество деталей биографии Шаламова и превосходных характеристик его позиции подкрепляются несколькими цитатами - вот и весь анализ. О текстах Солженицина не сказано и этого - одна публицистика с опорой на тексты Решетовской, Островского, Карлайл и других известных недоброжелателей.
Переведя дух после чтения текстов Есипова, я взялся за оставшиеся две статьи из подборки. И вот тут меня ждала редкая удача.
Статья Елены Михайлик "Кот, бегущий между Солженицыным и Шаламовым" начинается с замечания Шаламова об "Иване Денисовиче": Когда «Один день Ивана Денисовича» вышел в «Новом мире», Варлам Шаламов послал Александру Солженицыну очень теплое, восхищенное письмо. Он писал о художественном совершенстве повести, о достоверности, о точном проникновении в психологию персонажей. Смущали его только некоторые, не совпадавшие с его собственным опытом, частные подробности лагерного быта. Например, Шаламову было не понятно, зачем Шухову ложка - ведь суп и каша такой консистенции, что можно пить через борт. Или ... около санчасти ходит кот - тоже невероятно для настоящего лагеря, - кота давно бы съели.
Это же замечание про кота цитировал и Есипов, приводя его как доказательство недостоверности текста Солженицына.
Но мысль Елены Михайлик идет совсем по другому пути:
Солженицын поставил себе традиционную задачу реализма - воспроизвести некое явление (как-то: лагерную жизнь во всей ее полноте), изобразив типический характер - обыкновенного работягу - в типических обстоятельствах обычного дня.
...
Мы хотели бы предположить, что метод, которым воспользовался Солженицын, по структуре напоминает тот прием, при помощи которого Джонатан Свифт некогда описывал разницу в масштабе между Гулливером и лилипутами. Свифт указывал, сколько лилипутских коров ел Гулливер на обед, а Солженицын приводит данные о том, сколько может работать человеческое существо в обмен на 200 грамм некачественного хлеба. «Двести грамм жизнью правят. На двести граммах Беломорканал построен».
С первой фразы («подъем пробили в 5 утра и звук с трудом прошел сквозь стекла, намерзшие на два пальца») Солженицын начинает присваивать лагерные значения общеупотребительным словам - таким как «хлеб», «утро», «температура». Причем, значения, которые автор присваивает всем объектам и событиям повести - в том числе и самой повести - в качестве узуса, даны не как некий единый параметр, а как батарея возможностей. Так, наличие маленького острого ножика имеет в диапазоне значений 10 суток карцера с последующим туберкулезом и два куска печенья с ломтиком колбасы.
На определенном уровне «Один день Ивана Денисовича» существует как толковый словарь лагерных терминов. И взаимодействие этих терминов и комментариев к ним образует потенциальные высказывания - и потенциальные сюжеты - куда более уничтожающего свойства, нежели история з/к Щ-854. Сведя воедино все действительные и потенциальные события текста, читатель получает приближенное значение одного лагерного дня, которое, в свою очередь, следует умножить на соответствующее число дней - в зависимости от срока. «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов - три дня лишних набавлялось...»
А потом взять поправку на относительно благополучные условия каторжного лагеря и литературные корни Ивана Денисовича.
Словарный подход позволяет описать лагерь как систему с точки зрения выжившего - то есть, человека, который: а) обладает достоверным знанием и б) еще способен им поделиться. Получившееся двумерное изображение достраивается до трехмерного за счет потенциала неиспользованных, нереализованных в тесте вариантов.
И вот здесь мы возвращаемся к шаламовскому комментарию. У коммуникативной модели Солженицына, при всей ее эффективности, есть один существенный недостаток - происходит взаимная контаминация сред. Парадоксальным образом, для изображения настоящего лагеря требуется лагерь «ненастоящий». Используя термины и концепции мира, расположенного по внешнюю сторону колючей проволоки, автор тем самым как бы впускает в текст и их конвенционные семантические ореолы. Раз выбрав носителем информации язык живых, Солженицын вынужден описывать лагерь в категориях жизни.
Соответственно, в рамках «Одного дня» кот ловит мышей, пока автор специально не присвоит ему иное значение.
Нам кажется, что Шаламов так остро отреагировал на «Один день Ивана Денисовича», потому что в своем творчестве столкнулся с той же проблемой. Он также пытался воспроизвести лагерь как явление во всей его полноте - и должен был преодолевать тот же самый коммуникационный барьер. И хотя в письме Солженицыну Шаламов восхищался литературным мастерством последнего, концепция двуязычного переводчика, персонажа, выжившего - или выживающего - в лагере и потому способного транслировать лагерную реальность во вне-лагерную речь, не казалась ему адекватным художественным решением. Ибо, по мнению Шаламова, выживший не мог служить источником достоверной информации о лагере, просто в силу того обстоятельства, что он жив. Один из первых рассказов цикла «Артист лопаты» начинается словами «Все умерли».
Еще более заметна разница в принципах сюжетостроения. В начале «Одного дня Ивана Денисовича» Шухов не попадает в карцер, потому что автору требуется живой проводник - по крайней мере до конца обычного лагерного дня. В целом ряде «КР» действие внезапно обрывается с гибелью центрального персонажа. В «Заклинателе змей» рассказчик умирает еще до начала рассказа. В «КР» лагерная среда обращается со структурными элементами текста, так же, как она обращается со всеми прочими структурными элементами - в частности, человеческими телами.
...
Как и Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича», Шаламов смещает, сдвигает конвенционные значения слов, предметов и действий. Но, в отличие от Солженицына, он не создает словаря, не фиксирует значений. Это просто невозможно. Значения меняются, плывут, переосваивая друг друга. Контекстуальные значения одного и того же слова пребывают, как правило, в состоянии диалога, противопоставления. Так, стол в столовой одновременно может быть и не может быть липким. Единственным постоянным, грамматическим значением любого термина является его распад.
Собственно, сам «Один день Ивана Денисовича» здесь невозможен - как выделить конкретный день из сливающейся череды дней, когда даже год неизвестен? Как выделить из бригады одного Ивана Денисовича, если и внешние отличия, и внутренний мир съедены холодом, голодом и золотом?
И кто будет это делать? В «Одном дне» повествователь, хотя и смотрит через плечо Шухова, все же существует отдельно от него и обладает всеми привилегиями автора. Рассказчик «Тишины» является частью теста - и к середине рассказа не обладает уже некритическим доверием читателя. Запутанные фразы, многословные, наукообразные отступления, резкая смена темы помимо своей основной сюжетной функции - задержки повествования - выполняют еще одну - позиционируют рассказчика как объект. Рассказчик не способен исполнять свои функции повествователя. Его сознание так же подвержено распаду, как и любой другой структурный или значащий элемент текста. Он существует в обстоятельствах рассказа - а потому вся исходящая от него информация является сомнительной.
Таким образом, мы можем постулировать, что семантически смещение в «Тишине» является всеохватным, тотальным. И объектом воздействия, вынужденным воспринимать максимально жесткое сообщение - о смерти человека, о том, что вечные категории зависят, как оказалось, не от звездного неба над головой, а от пресловутой «желудочной шкалы» - в максимально деструктивной форме, является сознание читателя.
Для Шаламова в условиях лагеря человеческое тело и все его производные - память, культура, личность, причинно-следственная связь - просто не могут функционировать. Существо лагеря заключается в его полной враждебности к жизни.
Там, где Солженицын выстраивает батарею значений, Шаламов демонстрирует, что значения тоже не выживают. Разъедающий опыт Колымы транслируется не в упорядоченную информацию, а в переизбыток неупорядоченной. Шаламов пытается заставить читательский текст - личную культурную память читателя - взаимодействовать не с текстом рассказа, а с текстом лагеря.
Одновременно, тот же самый переизбыток значений передает саму невозможность перевода лагерной вселенной на человеческий язык - ибо только мертвец способен адекватно соотноситься с лагерными категориями - а мертвые молчат.
Кот, естественно, умирает - как и все вокруг него.
Шаламов и Солженицын расходились во многом. После краткого периода дружбы они перестали общаться. Их поздние заметки друг о друге - очень горькое чтение. Но художественная пропасть между ними куда глубже личной.
Там, где Солженицын расставляет значения, пытаясь создать для лагеря некий трансляционный протокол, Шаламов передает информацию за счет самой невозможности трансляции. Там, где Солженицын пишет текст, Шаламов пытается генерировать читательский опыт.
Там, где Солженицын опирается на конвенцию, на авторитет - от узуального значения слова «валенок» до Льва Толстого, Шаламов зависим от конвенций только в той мере, в которой он разрушает их. Там, где Солженицын вписывает лагерь в мир, Шаламов пытается создать новый континуум, включающий мир и лагерь.
Достаточно прочесть этот краткий текст, чтобы в полной мере ощутить контраст между емким анализом Елены Михайлик и многословной декларативностью Валерия Есипова. В одном случае - профессиональный разговор о литературе, в другом - тенденциозная публицистика.
Вторая статья Михайлик из имевшейся у меня подборки посвящена рассказы Шаламова "Ягоды" (Варлам Шаламов: рассказ «Ягоды». Пример деструктивной прозы).
Я совсем не специалист в литературоведении, поэтому мое мнение говорит больше обо мне самом - но аналитических текстов такого качества я не читал уже давно. Пожалуй, схожий уровень встречался мне в прочитанной лет пять назад книге Григория Хасина о прозе Набокова. Не берусь делать выборку из этого текста, лучше прочитайте целиком.
Стоит ли говорить, что после прочтения этих двух статей мне очень захотелось снять с полки Шаламова и перечитать его рассказы. Ведь последний раз я читал его больше двадцати лет назад.