Двадцать агломераций
http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/249680/peredel_rossii
Презентовано в такой технократически-прогрессистской обертке, и звучит почти поэтически - двадцать агломераций. Так и видишь эти сверкающие россыпи огней посреди окружающего их темного пространства...
Я сразу же вспомнил роман Дмитрия Володихина "Убить миротворца": …Во всем вагоне было лишь трое или четверо пассажиров. Май, суббота, утро… как еще может быть? Что горожанину понадобится в нерабочее время за пределами разделительной полосы? Вот она, кстати, полоса. Циклопическое сооружение, по периметру окружающее всю Московскую агломерацию. Старая, еще бетонная стена семи-восьми метров высотой и пяти - в ширину. Наблюдательные вышки. Антенны. Патрули в серой форме гражданской милиции. Тяжелые бронеколпаки с излучателями. Сдвоенные пулеметы. Ракетные установки. Еще какие-то металлические сетки, прозрачные кабины лифтов, амфибийные ангары, паутина колючей проволоки, странные конструкции - нечто среднее между прожекторами и радарами, - а также совершенно непонятные для Сомова сооружения, похожие на огромных рассерженных насекомых, изготовившихся к нападению, да так и застывших навеки… Над укреплениями стрекотала одноместная авиетка.
Военная громада ощетинивалась нервно подрагивающими усиками, предьявляла грозные жвала, посверкивала броневым хитином и одним своим видом вызывала трепет у стороннего наблюдателя.
В том месте, где полотно монорельса пересекало стену, разделительная полоса набухла настоящим фортом. Этот форт возвели не так давно - уже не из бетона, а из новомодного литоморфа. Центральную его часть занимала «шлюзовая камера» с бронированными воротцами на въезде и выезде. Здесь поезд притормозил.
По вагону прошла группа таможенников. Некоторые из них то и дело направляли на сидения и потолок раструбы искателей… искателей чего? Сомов не знал. Другие бросали туда-сюда цепкие взгляды. Третьи шествовали с оружием, взятым наизготовку. Он еще запомнил: пальцы лежали на спусковых крючках… Проверили у пассажиров идентификационные карточки.
Наконец, поезд тронулся. За стеной обнаружился широкий ров с водой, а дальше, метров на триста-четыреста - совершенно голое, ровное как стол пространство. Ни кустика, ни деревца, ни бугорка. Ничего, способного отбрасывать тень. Ничего, способного служить укрытием.
По Москве поезд тащился не быстрее черепашьего шага. А тут он быстро набирал свою расчетную среднюю скорость - двести пятьдесят километров в час. Столбы высоковольтного заграждения сливались в монотонную шеренгу, вроде солдатского строя.
Сомов провел всю свою жизнь в городе. Точнее, в разных городах. Двадцать лет назад он летал со всем классом в Женеву, на экскурсию. Студенческую практику отбывал в Костроме, незадолго до того переименованной в Ганди. По делам корпорации побывал в Праге, Данциге и Кенигсберге. Провел один отпуск в Каире, а другой в Хельсинки. Оставшиеся 99 % приходятся на родную Московскую агломерацию. Ему никогда не приходилось бывать в рустике, т. е. за пределами разделительных полос, окружающих любой город. Если, конечно, не считать курорты. Но их нельзя называть рустикой, они - цивилизованное место. Туда ведь пускают только полноценных граждан. Сомов ни разу не видел на курортах сельских. Охрана там соответствующая, неожиданности исключены…
В сущности, это его первый выезд на территорию рустики, прежде он разве что летал над ней. Поэтому Сомов вертел головой и вглядывался в придорожный лес, отыскивая глазами любые признаки человеческого присутствия. Тропинки, точно, были. Кое-где - кострища. Но и все. Видимо, местным жителям запрещали селиться в непосредственной близости от монорельса. Сомов не помнил дословно инструктивных документов по этой части, все-таки работал он в Плановом департаменте, а не в Режимном, но общий смысл был, кажется, именно таким. И уж во всяком случае, никто из сельских не мог поставить дом или даже сарай ближе трех километров к транспортному узлу, административному центру, станции снабжения… Не говоря уже о разделительной полосе. В противном случае постройку бы попросту снесли, ни слова не говоря.
Город всегда чуть побаивался неистовства сельских. То и дело ушей Сомова достигали слухи: вот мол, прорвали, мерзавцы, периметр где-то в районе Бронниц и разграбили несколько кварталов. Или даже добрались до центра, жуткий был налет… Впрочем, любые неприятные слухи имеют необоримую тягу к материализации. Эти, о сельских, - не исключение. Года три назад он получил на чип официальную информацию о беспорядках как раз где-то в Зарайском дистрикте. Что там было? Всего он не помнил, застряла только одна фраза: «…абсолютно неправильным было бы интерпретировать как голодный бунт…» Годом раньше половина информканалов передавала куда более устрашающие репортажи: на территории Франклиновского дистрикта Петербургской агломерации шли настоящие бои, дело дошло до тяжелой бронетехники… И так целые сутки.
Что он, в сущности, знал о сельских? Конечно, они отличались от населения резерватов. У них не было гражданства Женевской Федерации, точно так же, как и гражданства какой-либо иной страны. В ближайшем, Уральском, то есть, резервате, целых три государства: Екатеринбургская империя, Свободная Анархо-синдикалистская зона и Уфимское исламское государство. Выехать туда из цивилизованного мира нетрудно. Да хоть на постоянное жительство. Зато вернуться почти невозможно… Сельские - не иностранцы, а маргиналы. Там живут личности с пониженным индексом социальной ответственности, иными словами, неспособные как следует впрячься в общественную машину и нести наравне со всеми бремя цивилизации. У сельских нет ни прав, ни обязанностей, ни даже идентификационных карточек. Более того, за пределами городских агломераций и контролируемых ими территорий кредитные пластины превращаются в бесполезные куски пластика. У сельских нет и не может быть денег. Разве что, какие-нибудь примитивные виды натурального обмена… На их землях не действуют законы. Еще со школьной скамьи Сомов помнил: к чему устанавливать законы там, где их все равно никто не способен соблюдать? Общество щедро дарит сельским множество благ. Им предоставляют пищу, одежду, медикаменты, обеспечивают энергией основные их поселки, иногда даже предоставляют кое-какие инструменты… разумеется, и речи быть не может о какой-либо электронике. Все дети тамошних жителей по три-четыре раза проходят профессиональное обследование, и те, кого социальные работники сочтут подающими надежды, в обязательном порядке переселяются в город. Двери элитных школ-пансионатов открыты для них. При этом, конечно, связь с семьей расторгается: иначе невозможно дать ребенку правильное воспитание. Мир защищенных ценностей накладывает на сельских минимум ограничений. В сущности, совсем немного. Им нельзя хранить и производить оружие опаснее кухонного ножа или топора. Конечно, в местностях, где расплодились дикие животные, делаются временные послабления… Но в сущности, основная политика - не давать спички в руки психам. Им нельзя также развивать энергетику и кое-какие средства связи. И это понятно: мировая энергетическая система под напором кустарных изобретений может дать недопустимые сбои. Им, кроме того, нельзя заниматься строительством в полосе особых интересов города. Яснее ясного: безопасность прежде всего. Остальное и вовсе смехотворно: сельским запрещается строить летательные и плавательные аппараты сложнее воздушных шаров и рыбацких лодок, развивать химическое производство, предпринимать попытки к половым контактам с гражданами Федерации или иностранцами из резерватов. Это не столько запрет, полагал Дмитрий, сколько констатация факта. К регулярному техническому творчеству эти буйные люди просто не способны, а от секса с ними любые здравомыслящие люди воздержаться из соображений санитарии… Да и простой инстинкт самосохранения должен бы сработать у любого, кто не извращенец. Регистрация легальных сексуальных меньшинств приостановлена вот уже три десятилетия назад. У некоторых из них даже отобран статус «кредиторов социума»: общество, по мнению Мирового совета, уже искупило свою вину перед ними, и не стоит перегружать его льготниками!
Рустика не только не-город. Она еще и не-общество. Кого высылают туда из городов? Только тех, кто неспособен зарабатывать себе на хлеб, то есть тунеядцев, опасных преступников, тяжелых наркоманов, а также неизлечимо асоциальных личностей. Каждый полноправный гражданин имеет индекс социальной ответственности, который присваивается коллегией психоаналитиков, социальных работников и политических менеджеров. Там всегда присутствует представитель с места работы и с места жительства. Когда кто-нибудь претендует на его повышение, ему следует собрать множество положительных характеристик, так или иначе подтвердить свой трудовой вклад и, кроме того, написать вольное эссе на заданную коллегией тему. Потом с ним проводится собеседование. В тот же день имярек получает твердый ответ: да, вы достойны. Или: нет, оставайтесь, где были. А может быть и так: пожалуй, есть все признаки регресса… констатируем понижение. Если общество естественным путем отторгает недисциплинированного человека, его вызывают на коллегию принудительно. Индекс социальной ответственности задает, помимо всего прочего, профессиональную деятельность, которая может быть разрешена для отдельного члена общества. В городах нет работы, оплачиваемой ниже 200 евродолларов за месяц. Это просто запрещено, дабы не плодить нищих. Тот, кому индекс не позволяет работать нигде, автоматически высылается из города. Что это означает? Человек - существо общественное. Таков один из главных признаков, по которому он выделяется из мира животных. Неспособность выполнять требования, накладываемые обществом на человека, говорит лишь об одном: он должен утратить само право так именоваться. Масса бывших людей, скопившаяся в рустике, не способна создавать социум, поскольку вряд ли можно ожидать одновременной регенерации у всех тамошних жителей способности к общественной жизни. А хаотические вспышки социальности ничего не значат и ни к чему не способны привести. Вернее всего было бы охарактеризовать вне-городскую жизнь словами «социальный промискуитет». Там, за периметрами разделительных полос, нет ни общества, ни цивилизации, ни людей.
Такова горькая истина. Четыре миллиарда не-вполне-людей на планете Земля.
Презентовано в такой технократически-прогрессистской обертке, и звучит почти поэтически - двадцать агломераций. Так и видишь эти сверкающие россыпи огней посреди окружающего их темного пространства...
Я сразу же вспомнил роман Дмитрия Володихина "Убить миротворца": …Во всем вагоне было лишь трое или четверо пассажиров. Май, суббота, утро… как еще может быть? Что горожанину понадобится в нерабочее время за пределами разделительной полосы? Вот она, кстати, полоса. Циклопическое сооружение, по периметру окружающее всю Московскую агломерацию. Старая, еще бетонная стена семи-восьми метров высотой и пяти - в ширину. Наблюдательные вышки. Антенны. Патрули в серой форме гражданской милиции. Тяжелые бронеколпаки с излучателями. Сдвоенные пулеметы. Ракетные установки. Еще какие-то металлические сетки, прозрачные кабины лифтов, амфибийные ангары, паутина колючей проволоки, странные конструкции - нечто среднее между прожекторами и радарами, - а также совершенно непонятные для Сомова сооружения, похожие на огромных рассерженных насекомых, изготовившихся к нападению, да так и застывших навеки… Над укреплениями стрекотала одноместная авиетка.
Военная громада ощетинивалась нервно подрагивающими усиками, предьявляла грозные жвала, посверкивала броневым хитином и одним своим видом вызывала трепет у стороннего наблюдателя.
В том месте, где полотно монорельса пересекало стену, разделительная полоса набухла настоящим фортом. Этот форт возвели не так давно - уже не из бетона, а из новомодного литоморфа. Центральную его часть занимала «шлюзовая камера» с бронированными воротцами на въезде и выезде. Здесь поезд притормозил.
По вагону прошла группа таможенников. Некоторые из них то и дело направляли на сидения и потолок раструбы искателей… искателей чего? Сомов не знал. Другие бросали туда-сюда цепкие взгляды. Третьи шествовали с оружием, взятым наизготовку. Он еще запомнил: пальцы лежали на спусковых крючках… Проверили у пассажиров идентификационные карточки.
Наконец, поезд тронулся. За стеной обнаружился широкий ров с водой, а дальше, метров на триста-четыреста - совершенно голое, ровное как стол пространство. Ни кустика, ни деревца, ни бугорка. Ничего, способного отбрасывать тень. Ничего, способного служить укрытием.
По Москве поезд тащился не быстрее черепашьего шага. А тут он быстро набирал свою расчетную среднюю скорость - двести пятьдесят километров в час. Столбы высоковольтного заграждения сливались в монотонную шеренгу, вроде солдатского строя.
Сомов провел всю свою жизнь в городе. Точнее, в разных городах. Двадцать лет назад он летал со всем классом в Женеву, на экскурсию. Студенческую практику отбывал в Костроме, незадолго до того переименованной в Ганди. По делам корпорации побывал в Праге, Данциге и Кенигсберге. Провел один отпуск в Каире, а другой в Хельсинки. Оставшиеся 99 % приходятся на родную Московскую агломерацию. Ему никогда не приходилось бывать в рустике, т. е. за пределами разделительных полос, окружающих любой город. Если, конечно, не считать курорты. Но их нельзя называть рустикой, они - цивилизованное место. Туда ведь пускают только полноценных граждан. Сомов ни разу не видел на курортах сельских. Охрана там соответствующая, неожиданности исключены…
В сущности, это его первый выезд на территорию рустики, прежде он разве что летал над ней. Поэтому Сомов вертел головой и вглядывался в придорожный лес, отыскивая глазами любые признаки человеческого присутствия. Тропинки, точно, были. Кое-где - кострища. Но и все. Видимо, местным жителям запрещали селиться в непосредственной близости от монорельса. Сомов не помнил дословно инструктивных документов по этой части, все-таки работал он в Плановом департаменте, а не в Режимном, но общий смысл был, кажется, именно таким. И уж во всяком случае, никто из сельских не мог поставить дом или даже сарай ближе трех километров к транспортному узлу, административному центру, станции снабжения… Не говоря уже о разделительной полосе. В противном случае постройку бы попросту снесли, ни слова не говоря.
Город всегда чуть побаивался неистовства сельских. То и дело ушей Сомова достигали слухи: вот мол, прорвали, мерзавцы, периметр где-то в районе Бронниц и разграбили несколько кварталов. Или даже добрались до центра, жуткий был налет… Впрочем, любые неприятные слухи имеют необоримую тягу к материализации. Эти, о сельских, - не исключение. Года три назад он получил на чип официальную информацию о беспорядках как раз где-то в Зарайском дистрикте. Что там было? Всего он не помнил, застряла только одна фраза: «…абсолютно неправильным было бы интерпретировать как голодный бунт…» Годом раньше половина информканалов передавала куда более устрашающие репортажи: на территории Франклиновского дистрикта Петербургской агломерации шли настоящие бои, дело дошло до тяжелой бронетехники… И так целые сутки.
Что он, в сущности, знал о сельских? Конечно, они отличались от населения резерватов. У них не было гражданства Женевской Федерации, точно так же, как и гражданства какой-либо иной страны. В ближайшем, Уральском, то есть, резервате, целых три государства: Екатеринбургская империя, Свободная Анархо-синдикалистская зона и Уфимское исламское государство. Выехать туда из цивилизованного мира нетрудно. Да хоть на постоянное жительство. Зато вернуться почти невозможно… Сельские - не иностранцы, а маргиналы. Там живут личности с пониженным индексом социальной ответственности, иными словами, неспособные как следует впрячься в общественную машину и нести наравне со всеми бремя цивилизации. У сельских нет ни прав, ни обязанностей, ни даже идентификационных карточек. Более того, за пределами городских агломераций и контролируемых ими территорий кредитные пластины превращаются в бесполезные куски пластика. У сельских нет и не может быть денег. Разве что, какие-нибудь примитивные виды натурального обмена… На их землях не действуют законы. Еще со школьной скамьи Сомов помнил: к чему устанавливать законы там, где их все равно никто не способен соблюдать? Общество щедро дарит сельским множество благ. Им предоставляют пищу, одежду, медикаменты, обеспечивают энергией основные их поселки, иногда даже предоставляют кое-какие инструменты… разумеется, и речи быть не может о какой-либо электронике. Все дети тамошних жителей по три-четыре раза проходят профессиональное обследование, и те, кого социальные работники сочтут подающими надежды, в обязательном порядке переселяются в город. Двери элитных школ-пансионатов открыты для них. При этом, конечно, связь с семьей расторгается: иначе невозможно дать ребенку правильное воспитание. Мир защищенных ценностей накладывает на сельских минимум ограничений. В сущности, совсем немного. Им нельзя хранить и производить оружие опаснее кухонного ножа или топора. Конечно, в местностях, где расплодились дикие животные, делаются временные послабления… Но в сущности, основная политика - не давать спички в руки психам. Им нельзя также развивать энергетику и кое-какие средства связи. И это понятно: мировая энергетическая система под напором кустарных изобретений может дать недопустимые сбои. Им, кроме того, нельзя заниматься строительством в полосе особых интересов города. Яснее ясного: безопасность прежде всего. Остальное и вовсе смехотворно: сельским запрещается строить летательные и плавательные аппараты сложнее воздушных шаров и рыбацких лодок, развивать химическое производство, предпринимать попытки к половым контактам с гражданами Федерации или иностранцами из резерватов. Это не столько запрет, полагал Дмитрий, сколько констатация факта. К регулярному техническому творчеству эти буйные люди просто не способны, а от секса с ними любые здравомыслящие люди воздержаться из соображений санитарии… Да и простой инстинкт самосохранения должен бы сработать у любого, кто не извращенец. Регистрация легальных сексуальных меньшинств приостановлена вот уже три десятилетия назад. У некоторых из них даже отобран статус «кредиторов социума»: общество, по мнению Мирового совета, уже искупило свою вину перед ними, и не стоит перегружать его льготниками!
Рустика не только не-город. Она еще и не-общество. Кого высылают туда из городов? Только тех, кто неспособен зарабатывать себе на хлеб, то есть тунеядцев, опасных преступников, тяжелых наркоманов, а также неизлечимо асоциальных личностей. Каждый полноправный гражданин имеет индекс социальной ответственности, который присваивается коллегией психоаналитиков, социальных работников и политических менеджеров. Там всегда присутствует представитель с места работы и с места жительства. Когда кто-нибудь претендует на его повышение, ему следует собрать множество положительных характеристик, так или иначе подтвердить свой трудовой вклад и, кроме того, написать вольное эссе на заданную коллегией тему. Потом с ним проводится собеседование. В тот же день имярек получает твердый ответ: да, вы достойны. Или: нет, оставайтесь, где были. А может быть и так: пожалуй, есть все признаки регресса… констатируем понижение. Если общество естественным путем отторгает недисциплинированного человека, его вызывают на коллегию принудительно. Индекс социальной ответственности задает, помимо всего прочего, профессиональную деятельность, которая может быть разрешена для отдельного члена общества. В городах нет работы, оплачиваемой ниже 200 евродолларов за месяц. Это просто запрещено, дабы не плодить нищих. Тот, кому индекс не позволяет работать нигде, автоматически высылается из города. Что это означает? Человек - существо общественное. Таков один из главных признаков, по которому он выделяется из мира животных. Неспособность выполнять требования, накладываемые обществом на человека, говорит лишь об одном: он должен утратить само право так именоваться. Масса бывших людей, скопившаяся в рустике, не способна создавать социум, поскольку вряд ли можно ожидать одновременной регенерации у всех тамошних жителей способности к общественной жизни. А хаотические вспышки социальности ничего не значат и ни к чему не способны привести. Вернее всего было бы охарактеризовать вне-городскую жизнь словами «социальный промискуитет». Там, за периметрами разделительных полос, нет ни общества, ни цивилизации, ни людей.
Такова горькая истина. Четыре миллиарда не-вполне-людей на планете Земля.