Ещё извлечения из "Писем о национализме" Андрея Тесли
(из письма IV)
Вспоминая известную схему З. Баумана, мы вступили в состояние «текучего» или «жидкого модерна»: если ранее власть и сила были преимущественно крепки в пространстве - тогда как слабым и зависимым приходилось перемещаться, то теперь ситуация радикально изменилась. Промышленник в начале прошлого века строил завод из кирпича и рядом с ним воздвигал свой особняк, по возможности придавая тому и другому образы, заимствованные из прошлого - долженствующие удостоверить его статус, его прочность - завод обзаводился чертами феодального замка или греческого храма, универсальный магазин представал дворцом и т.п. Ныне те, у кого преимущество, мобильны - «Ford» или «Toyota» могут решить закрыть завод в стране M и перенести производство в страну N, если сочтут это выгодным, где работают программисты «Microsoft» или «Apple» и кто они по той самой «национальности», о которой пишете Вы - не всегда, быть может, знают и в руководстве корпораций, да это и не важно - для них.
Но не для работников, поскольку если перенести данное производство из одной страны в другую - для корпорации дело сравнительно простое, то для большинства работников - это не так, они не смогут последовать за фабрикой, тем более, что основанием для переноса явится, например, то обстоятельство, что они стали слишком дороги - а в другой стране есть более дешевая рабочая сила. Проблема в том, что мы, т.е. люди, остаемся существами пространственными и территориальными - в отличие от финансов. Чем лучше наше положение в мировой системе, тем менее мы привязаны к пространству, как Вы и пишете - мировые города сообщаются не столько с тем, что окружает их, сколько между собой. Но это означает, что издержки оказываются лежащими на территориальных образованиях, тогда как выгоды получает тот, кто в максимальной степени свободен от этих ограничений. Тот мир «ушедших вперед» - является ли он миром для всех или лишь миром для меньшинства, которому ради того, чтобы оно оставалось способным получать выгоды от своей «текучести», необходимо оставаться немногими?
Иначе говоря, чтобы быть «современным», потребно, чтобы «архаичные» территориальные структуры продолжали существовать - но противоречие здесь в том, что они несут издержки от того, от чего они не получают выгод или получают их сравнительно немного (поскольку не способны контролировать «текучесть», попытка контроля приводит к тому, что «современность» уходит из этих мест), на них перекладываются риски от решений, которые не они принимают и на которые зачастую не способны повлиять. А если так, если мест в этой сияющей «современности» по определению не хватит на всех - то что предложить остальным, что можно предложить им из того, что способно примирить их с их положением?
Что до «гражданской принадлежности», то, увы, я сильно сомневаюсь, что можно выстроить/сохранить нечто, опирающееся лишь на «политико-правовой союз» как на сугубо рациональное - избавленное от тех самых «архаичных коннотаций». Здесь позволю вернуться себе к началу данного письма - «архаичное» не столь архаично, как кажется: «гражданская религия» в своей наиболее знакомой нам форме восходит ко временам Французской революции, столь впечатлившей Вашего земляка - «древо свободы», которое нужно периодически поливать кровью тиранов и патриотов, чуть старше - и отсылает к другому весьма почтенному, собственно республиканскому примеру. Сомневаюсь, что какие-либо рациональные критерии окажутся достаточными, чтобы побудить меня рассматривать другого - к тому же лично мне незнакомого, абстрактного обитателя некой провинции, в которой я никогда не был и вряд ли буду, как «соотечественника», того, ради которого я, например, вынужден поступиться частью своих налогов (всего лишь налогов), в рамках перераспределения между территориями.
----------
(из письма VI)
Мне представляется, что в нашем разговоре постоянно упускается один ключевой момент - национальная общность не является архаичной. Более того, именно нация - модерный феномен, вплоть до рубежа XVIII - XIX веков неизвестный. Могут ли люди образовывать сообщества по иным, не-национальным критериям - да, разумеется, более того - большая часть истории одной только Европы (где, как известно, и возник этот феномен) демонстрирует иные способы объединения.
Если угодно, наш разговор определен центрально- и восточно-европейской перспективой - ситуацией, когда между «государством» и «нацией», «национальным», «национальностью» существует очевидная для всех дистанция - и вопрос ставится либо в смысле, можно ли сохранить «государство», не «национализируя» его, или как «национализировать» «государство».
Но я бы обратил Ваше внимание и на другой аспект начавшегося разговора - ведь если говорить о «гражданском сознании», о политической мобилизации масс, то это предполагает, что в артикулируемых проблемах и предлагаемых вариантах действия опознают себя не только те, кто «успешно вошел в современность», если использовать образы из первых Ваших писем, но и кто вне ее (допустим, только пока) - и кто в предлагаемых Вами образах способен разглядеть место для себя, достаточно привлекательное, чтобы присоединиться. Если же предлагаемый образ «наступающей современности» не только чужд большинству (в данном случае сугубо негативно определяемому), но и им не предлагается соблазнительного пути в эту сияющую современность, иначе как поодиночке - то мы сталкиваемся с прямо противоположным искомому «гражданскому сознанию», с предложением каждому искать свой привлекательный путь в одиночку. Напомню, что национализм, по крайней мере на протяжении первых полутора столетий своего существования, был именно «путем в современность», причем что очень важно - коллективным, возможностью улучшить свою общую судьбу.
То, на чем я считаю необходимым настаивать - это на разведении «национального» и «этнического». Понятно, что восточноевропейский контекст вынуждает нас - и меня, смею уверить, не в меньшей степени, чем Вас - слышать за словами о «национальном» сильные отголоски расового и этнического, считывать в первую очередь угрозу исключения, а отнюдь не призыв к гражданской общности, позволяющей объединить нас между собой - призыв к разграничению внутри, а не к объединению в пределах государственного (национального) целого, интересоваться тем, кто еще из «граждан Российской Федерации» окажется в очереди на исключение из числа полноправных, кому еще предстоит быть заподозренным в своей лояльности к этому «воображаемому сообществу». Вас смущают «теплые» и «смутные» смыслы «национализма» - меня тоже, вот только я сомневаюсь, что возможно политическое действие, руководимое одним рациональным интересом - более того, на мой взгляд, когда наступает последнее, там мы имеем дело уже не с политическим, а техническим - фундаментальные вопросы, о том, что побуждает нас жить вместе, в чем смысл этого совместного существования и есть ли в нем нечто, ради чего мы готовы не только жить, но и умирать - все этим вопросы вынесены за скобки. Мне это наводит на ум известный случай с конкурсом проектов идеального города - поступившие проекты весьма отличались друг от друга, но была у них и общая черта - конкурсанты единодушно забыли отвести место под кладбище или колумбарий, в их сияющем мире жили счастливые здоровые люди, а несчастливым и нездоровым там не было места.
И последнее: Вы говорите о страхе перед Левиафаном - не уверен, насколько он в нашем случае обоснован, мне лично представляется, что для нас куда более актуален страх перед Бегемотом. Мне не кажется, что у нас есть избыток государственной власти, что политическая власть в нашем случае слишком сильна - напротив, кажущаяся избыточность власти связана, на мой взгляд, скорее с недостатком, потребностью компенсировать слабость демонстративным ее применением, произвольность применения - множащая неопределенность и тем самым поддерживающая режим личной власти.
-------------
(из письма X)
Приведенный Вами пример с домом мне представляется более чем удачным - благодаря тому, что позволяет как раз продемонстрировать неприложимость его к обсуждаемому нами вопросу о нации. В случае с домом и его обитателями речь идет о «реальном сообществе», о конкретных мужчинах и женщинах, лично знакомых друг с другом или, по крайней мере, имеющих все возможности к тому, чтобы осуществить подобное знакомство. Они объединены конкретной задачей, которую способны решить своими конкретными действиями - и при этом вполне очевидно, что для успеха эти действия должны быть совместными. Ваш выбор между многоквартирным домом и небольшим домом - это ведь, как Вы сами пишите, выбор между множеством, которое имеет мало шансов стать реальным сообществом, если не будет чрезвычайной ситуации, и совсем небольшой группой людей, чьи цели и интересы вполне очевидны и взаимны - что существенно облегчает образование сообщества.
Однако в случае нации ситуация радикально отличается - вместо «реального сообщества» мы имеем дело с сообществом «воображаемым», то есть таким, члены которого не могут быть непосредственно знакомы друг с другом, их взаимная принадлежность к сообществу является опосредованной - они связаны между собой принадлежностью к нации и уже это делает в свою очередь их связанными между собой. Из этого обстоятельства вытекает, в частности, что данное сообщество не может быть ограничено конкретными прагматическими целями - хотя бы вследствие того, что эти цели множественны, они могут быть вполне абстрактны или слишком конкретны и т.д.: например, если воспользоваться категорией «национального интереса», то последняя явно не столь очевидна, как интерес в починке бойлера в нашем небольшом домике.
Но не будем пока углубляться в эти вопросы - давайте ограничимся лишь рамками приведенного Вами примера, а именно - о решении «жить дальше», сохранить сообщество за пределами решения чрезвычайной ситуации, которая и вызвала образование сообщества. В этом случае оказывается, что теперь уже нами руководит не прагматика как таковая, а стремление к «благой жизни» - и это сообщество теперь обрастает своим конституирующим мифом, памятью о решающем событии, ценность принадлежности к сообществу перестает быть инструментальной, а оказывается самостоятельной - тот самый «теплый ламповый звук», «тепло человеческих отношений» и «аура» своего двора и т.п. Иными словами, если исходная ситуация, моделируемая Вами, была вполне прагматична, то уже на втором-третьем шаге между участниками возникшего реального сообщества возникли связи, выходящие за пределы прагматического. Если у этого сообщества будут шансы продлиться во времени, воспроизводиться, то для этого оно обзаведется своим прошлым, своей мифологией, своими ритуалами солидарности и т.п. То есть - дабы достигать прагматичных целей, мы не можем быть вполне прагматичны. Позволю себе исторический пример - сеньор вполне прагматично был заинтересован в том, чтобы его вассалы были ему верны, а для этого ему нужно было быть щедрым (верность всегда дорого стоит), дабы приобретать, ему надлежало расточать - и при этом делать это «широко», дар, для того, чтобы связывать, должен быть именно даром - и только в этом случае он оказывается прагматичным поступком.
------------
(из письма XIV)
Отнюдь не только Вас тревожит ситуация, когда благо нации объявляется высшим благом - к тому же определять, что именно является благом нации в данный момент и где проходит граница нации берут на себя те, с кем я не могу себя отождествить, с кем мне сложно солидаризироваться и за кем не признаю данного права. Но здесь мы попадаем в известную ловушку - когда против нации выступают с точки зрения «иных, высших благ» и при этом объявляют недостойным, порочным преследовать благо нации: высшее благо вполне по-платоновски, но отнюдь не по-аристотелевски поглощает низшие, они лишены автономии - и тот, кто следует высшему, избавлен от низшего (в лучшем случае оказывающегося лишь частным случаем первого). Однако на практике мало кто из националистов придерживается и придерживался когда-либо в истории той позиции, которую им приписывают - даже если учесть крайнее разнообразие конкретных национализмов: нация выступала и выступает в этом случае зачастую предельным благом, но отнюдь не высшим.
Ведь именно из ситуации конфликтующих, противостоящих благ возникает стремление приписать национальному еще и иную характеристику - нам бывает недостаточно утверждать, что это соответствует благу нации, но требуется также утверждать, что это есть справедливое, истинное и т.д. Национальные цели описываются одновременно и как благие, святые, достойные и т.п. - и противоречие возникает тогда, когда между этими характеристиками заподозривается зазор - ради блага нации от меня требуют стремится к чему-либо, что сам я считаю, например, несогласным с моей верой. И если бы я мог утверждать, что благом нации всегда будет то, что соответствует вере, то тогда конфликта нет - тогда я мог бы сказать, что мои оппоненты неправы, они ложным образом истолковали национальное благо. Либо, если бы я полагал, что нация не имеет по отношению ко мне морального требования, то вновь конфликт бы исчез - то есть, я имею в виду внутренний конфликт, а дальше дело бы решалось фактическим принуждением: нация ни к чему не может обязывать меня, мои обязательства имеют иную природу, им я следую, невзирая на то, ко благу и ко вреду для нации приведет меня исполнение моих обязанностей.
Однако настоящая моральная проблема возникает ведь не тогда, когда мне надлежит выбрать между моральным и аморальным, угрожающим, принуждающим, соблазняющим меня, а между разными моральными требованиями - пытаясь защититься от этого, националисты на практике поступают так же, как и любые другие люди, они зачастую пытаются снять конфликт, объявив «предустановленную гармонию» национальных требований с любыми иными, мысля конфликт как необходимый элемент различия, без которого гармония была бы не столь полна, либо же более прямолинейно утверждая моральное единство - но нация и в этом случае редко объявляется высшим благом, обычно она утверждается как проявление последнего, то, через что оно реализуется (так, например, Россия способна оборачиваться «христианским царством», но при этом ведь зазор все равно остается: в расколе для раскольников царство изменило себе, пало, а для их противников, напротив, только здесь оно восходит к должному, ранее уклонившись от истины).
В предельном смысле, в предельной ситуации от меня требуется радикальный выбор - да, нация принуждает к нему, но равным образом это можно сказать, например, о церкви или о родном нам человеке: до тех пор, пока мы не находимся в ситуации радикального выбора, мы можем одновременно быть лояльны и по отношению к родному, и по отношению, например, к государству - Антигона прожила почти всю жизнь, не принужденная определяться, равно как и Креонт был избавлен от необходимости ставить Антигону перед подобным выбором. В обычной ситуации и действующее право, например, избавляет нас от одного из такого рода конфликтов - когда мы освобождены в суде от обязанности свидетельствовать против близких родственников, требовать от нас выбирать в этой ситуации было бы слишком большим искушением, значило бы поместить нас без крайней нужды в положение, из которого нет приемлемого выхода - мы либо станем лжесвидетелями, либо предадим родного человека. В этом смысле Кожев отмечал, что, разумеется, католическая церковь теоретически совершенно несовместима с национальным государством - но эмпирически они научились сосуществовать, до известного предела: обе стороны старались и стараются не ставить своих граждан и своих прихожан перед выбором «или-или». Равно как с национальным государством совершенно несовместим коммунизм, утверждающий, что партийная лояльность, приверженность «Французской секции Третьего Интернационала» выше лояльности Франции.
Но ведь в этом же смысле на подобное претендует не только нация - мы существуем в мире сосуществующих и конкурирующих лояльностей и, по счастию, редко оказываемся в ситуации, когда нам необходимо выбирать между ними столь радикальным образом - и вместе с тем нам не следует закрывать глаза перед этим выбором. Борьба за нацию - это ведь и вопрос о том, какой ей быть, насколько она способна претендовать на лояльность, насколько способна воплощать наше стремление к благой жизни. Иными словами, там, где нация оказывается способной стать объектом подобной лояльности - там она оказывается воплощением стремления к благу, а там, где этого не происходит - там, собственно, и нет нации.
-----
Разумеется, «благом нации», «именем нации» и т.п. оправдываются всевозможные мерзости и преступления, разумеется, от лица нации от нас способны требовать и нас могут призывать к действиям, противным нашей совести, принуждать нас к тому, чего мы не желаем и вправе отвергать - но ведь это судьба любого блага. Мерзости и преступления никогда не совершаются во имя их самих - их оправдывают всегда тем, что имеет хотя бы видимость блага. Мы способны оскорблять других, прикрываясь искренностью и чистосердечием, совершать жестокость, прикрываясь справедливостью, доминировать, взывая к любви и т.д. То, что столь много преступлений и насилий было совершено во имя нации, доказывает само по себе лишь то, сколь велика сила этого имени.
Вспоминая известную схему З. Баумана, мы вступили в состояние «текучего» или «жидкого модерна»: если ранее власть и сила были преимущественно крепки в пространстве - тогда как слабым и зависимым приходилось перемещаться, то теперь ситуация радикально изменилась. Промышленник в начале прошлого века строил завод из кирпича и рядом с ним воздвигал свой особняк, по возможности придавая тому и другому образы, заимствованные из прошлого - долженствующие удостоверить его статус, его прочность - завод обзаводился чертами феодального замка или греческого храма, универсальный магазин представал дворцом и т.п. Ныне те, у кого преимущество, мобильны - «Ford» или «Toyota» могут решить закрыть завод в стране M и перенести производство в страну N, если сочтут это выгодным, где работают программисты «Microsoft» или «Apple» и кто они по той самой «национальности», о которой пишете Вы - не всегда, быть может, знают и в руководстве корпораций, да это и не важно - для них.
Но не для работников, поскольку если перенести данное производство из одной страны в другую - для корпорации дело сравнительно простое, то для большинства работников - это не так, они не смогут последовать за фабрикой, тем более, что основанием для переноса явится, например, то обстоятельство, что они стали слишком дороги - а в другой стране есть более дешевая рабочая сила. Проблема в том, что мы, т.е. люди, остаемся существами пространственными и территориальными - в отличие от финансов. Чем лучше наше положение в мировой системе, тем менее мы привязаны к пространству, как Вы и пишете - мировые города сообщаются не столько с тем, что окружает их, сколько между собой. Но это означает, что издержки оказываются лежащими на территориальных образованиях, тогда как выгоды получает тот, кто в максимальной степени свободен от этих ограничений. Тот мир «ушедших вперед» - является ли он миром для всех или лишь миром для меньшинства, которому ради того, чтобы оно оставалось способным получать выгоды от своей «текучести», необходимо оставаться немногими?
Иначе говоря, чтобы быть «современным», потребно, чтобы «архаичные» территориальные структуры продолжали существовать - но противоречие здесь в том, что они несут издержки от того, от чего они не получают выгод или получают их сравнительно немного (поскольку не способны контролировать «текучесть», попытка контроля приводит к тому, что «современность» уходит из этих мест), на них перекладываются риски от решений, которые не они принимают и на которые зачастую не способны повлиять. А если так, если мест в этой сияющей «современности» по определению не хватит на всех - то что предложить остальным, что можно предложить им из того, что способно примирить их с их положением?
Что до «гражданской принадлежности», то, увы, я сильно сомневаюсь, что можно выстроить/сохранить нечто, опирающееся лишь на «политико-правовой союз» как на сугубо рациональное - избавленное от тех самых «архаичных коннотаций». Здесь позволю вернуться себе к началу данного письма - «архаичное» не столь архаично, как кажется: «гражданская религия» в своей наиболее знакомой нам форме восходит ко временам Французской революции, столь впечатлившей Вашего земляка - «древо свободы», которое нужно периодически поливать кровью тиранов и патриотов, чуть старше - и отсылает к другому весьма почтенному, собственно республиканскому примеру. Сомневаюсь, что какие-либо рациональные критерии окажутся достаточными, чтобы побудить меня рассматривать другого - к тому же лично мне незнакомого, абстрактного обитателя некой провинции, в которой я никогда не был и вряд ли буду, как «соотечественника», того, ради которого я, например, вынужден поступиться частью своих налогов (всего лишь налогов), в рамках перераспределения между территориями.
----------
(из письма VI)
Мне представляется, что в нашем разговоре постоянно упускается один ключевой момент - национальная общность не является архаичной. Более того, именно нация - модерный феномен, вплоть до рубежа XVIII - XIX веков неизвестный. Могут ли люди образовывать сообщества по иным, не-национальным критериям - да, разумеется, более того - большая часть истории одной только Европы (где, как известно, и возник этот феномен) демонстрирует иные способы объединения.
Если угодно, наш разговор определен центрально- и восточно-европейской перспективой - ситуацией, когда между «государством» и «нацией», «национальным», «национальностью» существует очевидная для всех дистанция - и вопрос ставится либо в смысле, можно ли сохранить «государство», не «национализируя» его, или как «национализировать» «государство».
Но я бы обратил Ваше внимание и на другой аспект начавшегося разговора - ведь если говорить о «гражданском сознании», о политической мобилизации масс, то это предполагает, что в артикулируемых проблемах и предлагаемых вариантах действия опознают себя не только те, кто «успешно вошел в современность», если использовать образы из первых Ваших писем, но и кто вне ее (допустим, только пока) - и кто в предлагаемых Вами образах способен разглядеть место для себя, достаточно привлекательное, чтобы присоединиться. Если же предлагаемый образ «наступающей современности» не только чужд большинству (в данном случае сугубо негативно определяемому), но и им не предлагается соблазнительного пути в эту сияющую современность, иначе как поодиночке - то мы сталкиваемся с прямо противоположным искомому «гражданскому сознанию», с предложением каждому искать свой привлекательный путь в одиночку. Напомню, что национализм, по крайней мере на протяжении первых полутора столетий своего существования, был именно «путем в современность», причем что очень важно - коллективным, возможностью улучшить свою общую судьбу.
То, на чем я считаю необходимым настаивать - это на разведении «национального» и «этнического». Понятно, что восточноевропейский контекст вынуждает нас - и меня, смею уверить, не в меньшей степени, чем Вас - слышать за словами о «национальном» сильные отголоски расового и этнического, считывать в первую очередь угрозу исключения, а отнюдь не призыв к гражданской общности, позволяющей объединить нас между собой - призыв к разграничению внутри, а не к объединению в пределах государственного (национального) целого, интересоваться тем, кто еще из «граждан Российской Федерации» окажется в очереди на исключение из числа полноправных, кому еще предстоит быть заподозренным в своей лояльности к этому «воображаемому сообществу». Вас смущают «теплые» и «смутные» смыслы «национализма» - меня тоже, вот только я сомневаюсь, что возможно политическое действие, руководимое одним рациональным интересом - более того, на мой взгляд, когда наступает последнее, там мы имеем дело уже не с политическим, а техническим - фундаментальные вопросы, о том, что побуждает нас жить вместе, в чем смысл этого совместного существования и есть ли в нем нечто, ради чего мы готовы не только жить, но и умирать - все этим вопросы вынесены за скобки. Мне это наводит на ум известный случай с конкурсом проектов идеального города - поступившие проекты весьма отличались друг от друга, но была у них и общая черта - конкурсанты единодушно забыли отвести место под кладбище или колумбарий, в их сияющем мире жили счастливые здоровые люди, а несчастливым и нездоровым там не было места.
И последнее: Вы говорите о страхе перед Левиафаном - не уверен, насколько он в нашем случае обоснован, мне лично представляется, что для нас куда более актуален страх перед Бегемотом. Мне не кажется, что у нас есть избыток государственной власти, что политическая власть в нашем случае слишком сильна - напротив, кажущаяся избыточность власти связана, на мой взгляд, скорее с недостатком, потребностью компенсировать слабость демонстративным ее применением, произвольность применения - множащая неопределенность и тем самым поддерживающая режим личной власти.
-------------
(из письма X)
Приведенный Вами пример с домом мне представляется более чем удачным - благодаря тому, что позволяет как раз продемонстрировать неприложимость его к обсуждаемому нами вопросу о нации. В случае с домом и его обитателями речь идет о «реальном сообществе», о конкретных мужчинах и женщинах, лично знакомых друг с другом или, по крайней мере, имеющих все возможности к тому, чтобы осуществить подобное знакомство. Они объединены конкретной задачей, которую способны решить своими конкретными действиями - и при этом вполне очевидно, что для успеха эти действия должны быть совместными. Ваш выбор между многоквартирным домом и небольшим домом - это ведь, как Вы сами пишите, выбор между множеством, которое имеет мало шансов стать реальным сообществом, если не будет чрезвычайной ситуации, и совсем небольшой группой людей, чьи цели и интересы вполне очевидны и взаимны - что существенно облегчает образование сообщества.
Однако в случае нации ситуация радикально отличается - вместо «реального сообщества» мы имеем дело с сообществом «воображаемым», то есть таким, члены которого не могут быть непосредственно знакомы друг с другом, их взаимная принадлежность к сообществу является опосредованной - они связаны между собой принадлежностью к нации и уже это делает в свою очередь их связанными между собой. Из этого обстоятельства вытекает, в частности, что данное сообщество не может быть ограничено конкретными прагматическими целями - хотя бы вследствие того, что эти цели множественны, они могут быть вполне абстрактны или слишком конкретны и т.д.: например, если воспользоваться категорией «национального интереса», то последняя явно не столь очевидна, как интерес в починке бойлера в нашем небольшом домике.
Но не будем пока углубляться в эти вопросы - давайте ограничимся лишь рамками приведенного Вами примера, а именно - о решении «жить дальше», сохранить сообщество за пределами решения чрезвычайной ситуации, которая и вызвала образование сообщества. В этом случае оказывается, что теперь уже нами руководит не прагматика как таковая, а стремление к «благой жизни» - и это сообщество теперь обрастает своим конституирующим мифом, памятью о решающем событии, ценность принадлежности к сообществу перестает быть инструментальной, а оказывается самостоятельной - тот самый «теплый ламповый звук», «тепло человеческих отношений» и «аура» своего двора и т.п. Иными словами, если исходная ситуация, моделируемая Вами, была вполне прагматична, то уже на втором-третьем шаге между участниками возникшего реального сообщества возникли связи, выходящие за пределы прагматического. Если у этого сообщества будут шансы продлиться во времени, воспроизводиться, то для этого оно обзаведется своим прошлым, своей мифологией, своими ритуалами солидарности и т.п. То есть - дабы достигать прагматичных целей, мы не можем быть вполне прагматичны. Позволю себе исторический пример - сеньор вполне прагматично был заинтересован в том, чтобы его вассалы были ему верны, а для этого ему нужно было быть щедрым (верность всегда дорого стоит), дабы приобретать, ему надлежало расточать - и при этом делать это «широко», дар, для того, чтобы связывать, должен быть именно даром - и только в этом случае он оказывается прагматичным поступком.
------------
(из письма XIV)
Отнюдь не только Вас тревожит ситуация, когда благо нации объявляется высшим благом - к тому же определять, что именно является благом нации в данный момент и где проходит граница нации берут на себя те, с кем я не могу себя отождествить, с кем мне сложно солидаризироваться и за кем не признаю данного права. Но здесь мы попадаем в известную ловушку - когда против нации выступают с точки зрения «иных, высших благ» и при этом объявляют недостойным, порочным преследовать благо нации: высшее благо вполне по-платоновски, но отнюдь не по-аристотелевски поглощает низшие, они лишены автономии - и тот, кто следует высшему, избавлен от низшего (в лучшем случае оказывающегося лишь частным случаем первого). Однако на практике мало кто из националистов придерживается и придерживался когда-либо в истории той позиции, которую им приписывают - даже если учесть крайнее разнообразие конкретных национализмов: нация выступала и выступает в этом случае зачастую предельным благом, но отнюдь не высшим.
Ведь именно из ситуации конфликтующих, противостоящих благ возникает стремление приписать национальному еще и иную характеристику - нам бывает недостаточно утверждать, что это соответствует благу нации, но требуется также утверждать, что это есть справедливое, истинное и т.д. Национальные цели описываются одновременно и как благие, святые, достойные и т.п. - и противоречие возникает тогда, когда между этими характеристиками заподозривается зазор - ради блага нации от меня требуют стремится к чему-либо, что сам я считаю, например, несогласным с моей верой. И если бы я мог утверждать, что благом нации всегда будет то, что соответствует вере, то тогда конфликта нет - тогда я мог бы сказать, что мои оппоненты неправы, они ложным образом истолковали национальное благо. Либо, если бы я полагал, что нация не имеет по отношению ко мне морального требования, то вновь конфликт бы исчез - то есть, я имею в виду внутренний конфликт, а дальше дело бы решалось фактическим принуждением: нация ни к чему не может обязывать меня, мои обязательства имеют иную природу, им я следую, невзирая на то, ко благу и ко вреду для нации приведет меня исполнение моих обязанностей.
Однако настоящая моральная проблема возникает ведь не тогда, когда мне надлежит выбрать между моральным и аморальным, угрожающим, принуждающим, соблазняющим меня, а между разными моральными требованиями - пытаясь защититься от этого, националисты на практике поступают так же, как и любые другие люди, они зачастую пытаются снять конфликт, объявив «предустановленную гармонию» национальных требований с любыми иными, мысля конфликт как необходимый элемент различия, без которого гармония была бы не столь полна, либо же более прямолинейно утверждая моральное единство - но нация и в этом случае редко объявляется высшим благом, обычно она утверждается как проявление последнего, то, через что оно реализуется (так, например, Россия способна оборачиваться «христианским царством», но при этом ведь зазор все равно остается: в расколе для раскольников царство изменило себе, пало, а для их противников, напротив, только здесь оно восходит к должному, ранее уклонившись от истины).
В предельном смысле, в предельной ситуации от меня требуется радикальный выбор - да, нация принуждает к нему, но равным образом это можно сказать, например, о церкви или о родном нам человеке: до тех пор, пока мы не находимся в ситуации радикального выбора, мы можем одновременно быть лояльны и по отношению к родному, и по отношению, например, к государству - Антигона прожила почти всю жизнь, не принужденная определяться, равно как и Креонт был избавлен от необходимости ставить Антигону перед подобным выбором. В обычной ситуации и действующее право, например, избавляет нас от одного из такого рода конфликтов - когда мы освобождены в суде от обязанности свидетельствовать против близких родственников, требовать от нас выбирать в этой ситуации было бы слишком большим искушением, значило бы поместить нас без крайней нужды в положение, из которого нет приемлемого выхода - мы либо станем лжесвидетелями, либо предадим родного человека. В этом смысле Кожев отмечал, что, разумеется, католическая церковь теоретически совершенно несовместима с национальным государством - но эмпирически они научились сосуществовать, до известного предела: обе стороны старались и стараются не ставить своих граждан и своих прихожан перед выбором «или-или». Равно как с национальным государством совершенно несовместим коммунизм, утверждающий, что партийная лояльность, приверженность «Французской секции Третьего Интернационала» выше лояльности Франции.
Но ведь в этом же смысле на подобное претендует не только нация - мы существуем в мире сосуществующих и конкурирующих лояльностей и, по счастию, редко оказываемся в ситуации, когда нам необходимо выбирать между ними столь радикальным образом - и вместе с тем нам не следует закрывать глаза перед этим выбором. Борьба за нацию - это ведь и вопрос о том, какой ей быть, насколько она способна претендовать на лояльность, насколько способна воплощать наше стремление к благой жизни. Иными словами, там, где нация оказывается способной стать объектом подобной лояльности - там она оказывается воплощением стремления к благу, а там, где этого не происходит - там, собственно, и нет нации.
-----
Разумеется, «благом нации», «именем нации» и т.п. оправдываются всевозможные мерзости и преступления, разумеется, от лица нации от нас способны требовать и нас могут призывать к действиям, противным нашей совести, принуждать нас к тому, чего мы не желаем и вправе отвергать - но ведь это судьба любого блага. Мерзости и преступления никогда не совершаются во имя их самих - их оправдывают всегда тем, что имеет хотя бы видимость блага. Мы способны оскорблять других, прикрываясь искренностью и чистосердечием, совершать жестокость, прикрываясь справедливостью, доминировать, взывая к любви и т.д. То, что столь много преступлений и насилий было совершено во имя нации, доказывает само по себе лишь то, сколь велика сила этого имени.