"ТОВАРИЩ СТАЛИН СКАЗАЛ, ЧТО МЕНЯ НАДО СПАСТИ!"
Оригинал взят у divov в кого баюкала россия
В ноябре 1943 года с Крымского фронта срочно вызвали в Москву подполковника Сельвинского.
Вообще-то подполковник в масштабах страны это такая инфузория, которую не разглядишь без мелкоскопа.
Сельвинский обрадовался: «Наконец-то в Москве заметили, что я неплохо воюю».
Он и правда неплохо воевал, прямо с сорок первого. Из Сельвинского вышел такой хрестоматийный еврей-политрук, смерть фашистам: в штабах не отсиживается, грязищи и кровищи не боится, воодушевляет войска на переднем крае. Это встало ему в тяжелое ранение и две контузии. У него были наградные золотые часы за текст песни «Боевая крымская» (неофициальный гимн Крымского фронта), орден Красной Звезды (а представляли на БКЗ), «Отечественная война» 1 степени - собственно, Сельвинский думал, что ему сейчас вручат очередную награду в торжественной обстановке, пожмут лапу, потреплют по холке, почешут за ухом и так далее.
Вместо этого его притащили на заседание Оргбюро ЦК ВКП(б) и начали жестоко драть за стихотворение «Кого баюкала Россия», о котором Сельвинский и думать забыл, обоснованно считая проходным и не особо удачным.
Там были, в частности, такие строки:
«Сама - как русская природа
Душа народа моего.
Она пригреет и урода,
Как птицу, выкормит его».
Ну правда ведь стишок - так себе.
Однако на товарищей из ЦК он произвел впечатление.
- Это кто у вас - урод?! - рычал Маленков. - Кого вы имели в виду?!
- А... а вы кого имеете в виду? - отважно промямлил Сельвинский, полностью сбитый с толку.
Где-то в спецхране лежит стенограмма этого заседания Оргбюро, интересно было бы взглянуть. Мы сейчас знаем, что там говорилось, только со слов пострадавшего, многократно искаженных пересказами со всяческими улучшениями ради красного словца и художественными преувеличениями ради лучшего усвоения под водочку на тусовке литераторов. Не так-то просто найти воспоминания самого Сельвинского о том эпизоде (хочется надеяться, записанные близко к оригиналу).
В общем, поэта драли за «урода», поэт ничего не понимал.
- Я имел в виду юродивых... - импровизировал он как мог.
- Неправда! Умел воровать, умей и ответ держать!
Тут дверь открылась, вошел Сталин.
Сельвинский поглядел на рябую физиономию лучшего друга физкультурников и начал что-то подозревать.
Что ему пиздец например.
Простите, девушки, слово «конец» тут не ложится в строку.
А лучший друг физкультурников наклонился к плечу Маленкова и негромко - но так, что все услышали, - произнес:
- С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин!
И пошел себе на выход.
Finita la comedia.
И тут пора разобраться, отчего скромного подполковника из-за какого-то «урода» вызвали аж в целый Центральный Комитет целой Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков) пред светлые очи целого секретаря ЦК, а там вдруг нарисовался самый крутой литературовед СССР и высказал свое авторитетное мнение.
Вообще-то скромный подполковник Сельвинский был литературным генералом.
Илье Сельвинскому исполнилось на тот момент сорок четыре года. Его знала, без преувеличения, вся страна. Здесь неуместно цитировать стихотворение «Я это видел!», написанное в январе 1942 года, - оно просто не монтируется с образом поэта-недотепы, героя забавного исторического анекдота. Найдете и прочтете сами.
Поэтом Сельвинский был разным - неровным, увлекающимся, а еще очень хотел забраться повыше и заработать побольше, и коллеги-литераторы обзывали его приспособленцем, конъюнктурщиком, дельцом; и уж точно он не годился в пролетарские поэты, интеллигентская морда; одного никто не отрицал - безусловно талантлив, сукин сын.
А еще чертовски смел и дьявольски везуч.
Довоенная биография Сельвинского была, по тогдашним меркам, весьма впечатляюща, а по нынешним так и вовсе грандиозна - в нашей жизни просто нет аналогов для подобных взлетов и падений. Шумная известность Сельвинского всегда заканчивалась столь же шумной опалой. Но, будучи заплеван с ног до головы, автор каялся в своих прегрешениях, ложился на дно, а потом снова всплывал.
Популярен он стал в начале 20-х, числился одним из вожаков группировки поэтов-конструктивистов. Литературная борьба тогда шла не на шутку: каждая тусовка старалась заручиться поддержкой той или иной властной структуры, выбить себе финансирование и долбать противника административным ресурсом. Долбать крепко. Проигравший садился на голодный паек, а совсем проигравший - на нары. «Красный террор» свирепствовал, и схлопотать клеймо «контрреволюционера» было смертельно опасно независимо от срока заключения: например в СЛОНе обстановочка сложилась такая, что солженицынский ГУЛАГ покажется вполне культурным местом.
К середине двадцатых найти кормушку и «крышу» уже не так просто, как раньше, все сытные места расхватали, но отдельной силой, и очень влиятельной в области культуры, оставалась политическая оппозиция. Туда-то и занесло конструктивистов.
Великий пролетарский поэт Маяковский почуял в конструктивистах силу и предложил союз. Через Маяковского они вышли на Троцкого - их привел за руку Осип Брик, - и нажаловались, как в стране зажимают поэтов-новаторов. Троцкий созвал совещание работников культуры, это кончилось появлением журнала «Новый ЛЕФ», на страницах которого Маяковский клеймил позором Максима Горького. Но союза с конструктивистами не сложилось: если Владимир Владимирович когда-то предлагал сбросить Пушкина с корабля современности, эти ребята собирались уронить вниз головой самого великого пролетарского поэта.
Уже не те были времена, когда Чуковский проносил в концертный зал газетный сверток с провокационной желтой кофтой, в которой Маяковского не пускали выступать по приличным местам; а Маяковский за кулисами надевал кофту и шел на сцену ругательски ругать Чуковского. И не те времена, когда можно дать по морде Беленсону, напечатавшему антисемитскую статью Розанова, а потом отказаться от вызова на дуэль, сказав, что дуэльный кодекс не позволяет дворянину драться с иудеем.
Настало другое время - выпендривайся да оглядывайся, кто задумал тебя схарчить.
И явилось новое поколение - у самих револьверы найдутся.
Публицистическая дискуссия, переходящая в ругань - Сельвинский vs Маяковский - продолжалась несколько лет. Но в тридцатом году вожди конструктивистов внезапно из своего движения выкрестились, публично (и громогласно) раскаялись, а Сельвинский аж до такой степени, что пошел работать сварщиком на электрозавод.
А в тридцать первом оставшихся конструктивистов взяли за жабры по обвинению в создании подпольной контрреволюционной организации.
Это какой нюх надо иметь, чтобы так вовремя спрыгнуть с поезда, идущего под откос.
Следующее всплытие Сельвинского кончилось не просто скандалом, а принудительным погружением в дерьмо. Он и раньше-то не мог написать ни поэмы, ни пьесы, чтобы на него кто-то не вызверился. Отдельно - и справедливо, кстати, - его возили мордой об пол за попытки мимикрировать под искреннего певца пролетариата. В конце 30-х, казалось, он допрыгался. В 1937 году Сельвинский удостоился персональной резолюции Политбюро ЦК насчет пьесы «Умка - Белый Медведь», на которую обиделись чукчи, а в 1939-м вышла резолюция Оргбюро о журнале «Октябрь» и стихах Сельвинского, «антихудожественных и вредных».
Впору повеситься, но - не дождетесь.
Его всю дорогу поочередно угощали то кнутом, то пряником - явно имея в виду, что пряником он подавится насмерть. Однако у Сельвинского было органическое свойство: точно знал, какие подачки еще можно брать, а какие уже западло. Когда ему предложили возглавить Союз Писателей, поэт вовсе не рассыпался в благодарностях, а ушел, хлопнув дверью. Такое, знаете ли, не прощается, и ему не простили. А ведь с другой стороны - он бы там наруководил на два расстрела.
Между делом, вернее, между двумя постановлениями ЦК о том, что Сельвинский негодяй, этот негодяй Сельвинский умудрился отхватить Трудовое Красное Знамя.
Такой вот персонаж. Дикий, но симпатичный. Во всяком случае, издали.
Он из того поколения, где поэт одной рукой держит тебя на мушке, а другой строчит вирши о том, как сейчас человечка пристрелит. Их не надо жалеть, ведь они никого не жалели.
Мы сейчас говорим о Сельвинском предельно тезисно, просто чтобы показать масштаб личности. Отдельная история - его влияние на эпоху, на творчество коллег, совсем отдельная - его ученики. И еще «поэма о Сталине», она же поэма о челюскинцах, многократно переписанная. И поистине тошнотворное письмо Сельвинского к Молотову с вопросом, почему ее ни одна газета, включая «Правду», не хочет печатать - нет ли в этом вредительства?
Два варианта поэмы вынужден был прочесть с карандашом в руках Мехлис и пришел к выводу, что это, как ни крути, полная муть. Судя по отрывкам, приведенным в его докладной на имя Молотова, Кагановича и Жданова, он скорее прав.
Сталин говорил: «Сельвинский талантлив. Почти гениален. Но проходит мимо души народа».
Стихотворение «Я это видел!» мимо души народа не прошло. Оно и сейчас лупит прямо в душу.
И вот почти гениальный поэт, которого очень любил Троцкий, сидит на Оргбюро, а Сталин - уходит...
Конец близок, как никогда.
Тут Сельвинский совершил очередной подвиг. Сталина не переспрашивают, не перебивают, и уж точно не кричат ему в спину. А этот - воскликнул:
- Товарищ Сталин! В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал!
Все ты, зараза, отлично понимал. Получше многих. Ну да ладно.
Сталин остановился, поглядел на поэта внимательно, потом вернулся к Маленкову и сказал:
- Поговорите с ним хорошенько: надо спасти человека.
Интересно, как бы отец народов отреагировал, шепни ему кто тогда, что он своей репликой спас поэта самым буквальным образом.
Ведь вернись Сельвинский в Крым, он бы там со стопроцентной вероятностью погиб. Это же очевидно.
Маленков по инерции еще нарычал на жертву:
- Видите, как расценивает вас товарищ Сталин! Он считает вас недостаточно выдержанным ленинцем!
А поэт возьми да ляпни:
- Да, но товарищ Сталин сказал, что меня надо спасти!
«Эта фраза вызвала такой гомерический хохот, - вспоминал Сельвинский, - что теперь уже невозможно было всерьез говорить о моем «преступлении». Возвратился домой совершенно разбитый: на Оргбюро я шел молодым человеком, а вышел оттуда дряхлым стариком».
К периодам опалы и безвестности поэту-конструктивисту не привыкать, но дальше ситуация сложилась абсолютно дурацкая: его из Кремля отпустили в никуда. Приказали ждать. А потом вломили, как в старые добрые времена. В феврале 1944-го вышло очередное персональное постановление Секретариата ЦК «О стихотворении И. Сельвинского “Кого баюкала Россия”»: «… грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ».
Нет, он снова не повесился.
Дальше случилось и вовсе нечто сверхъестественное: подполковник Сельвинский был демобилизован.
Он просился обратно на фронт - строчил рапорты, обивал пороги, все впустую. Накропал стихотворение «Читая Сталина», - тут мнения расходятся, повлияло оно на что-то или нет. Больше года, до ранней весны 45-го Сельвинский проторчал в Москве, будучи в положении хуже губернаторского - никто и звать никак.
В конечном счете его простили, вернули в армию, восстановили в звании, отправили политработником на Прибалтийский фронт.
Сельвинский, неблагодарная скотина, заявил, что ему как литератору воевать на Курляндском плацдарме скучно и неинтересно.
Знаете, можно относиться к нему как угодно, но согласитесь - ну ведь сногсшибательный персонаж.
Особенно если смотреть издали...
Однажды литературный генерал Евгений Евтушенко задался вопросом: отчего Сельвинский, будучи уже в годах, подписался под осуждением Пастернака.
Цитата.
«...Через несколько лет после смерти Сталина Сельвинский написал:
«Как жутко в нашей стороне…
Здесь только ябеде привольно.
Здесь даже воля всей стране
Дается по команде: «Вольно!»
Значит, наступило окончательное прозрение, раз и навсегда избавлявшее от проклятого страха? Но почему в 58-м в ответ на требования осудить Пастернака Сельвинский послушно взял в руку, уже поросшую седым волосом, паркеровскую ручку, чтобы написать позорную присоединиловку к общей травле поэта, о котором в 43-м сказал: «Люблю великий русский стих, Еще не понятый, однако, И всех учителей своих - От Пушкина до Пастернака!»
Значит, страх никуда не делся, а всегда жил в нем, не давая ему быть тем, кем он лишь и хотел быть...»
С моей точки зрения литературного сержанта запаса, какой тут страх - товарищ Евтушенко просто забывает, что Сельвинский неплохо знал Пастернака вблизи, в личном общении, и с одной трибуны Союза Писателей им случалось читать доклады, и так далее.
Это мое сугубо личное мнение, и я его никому не навязываю, но кажется, оно кое-что объясняет. Да, многие «совписы» - многие, хотя далеко не все, - жили в атмосфере страха. Но каннибализмом занимались не с целью доказать свою преданность или выслужиться, а вполне искренне.
Они там все слишком хорошо знали друг друга, эти идейные большевики, недобитые меньшевики, троцкистско-зиновьевские сволочи, террористы и контрреволюционеры, далее по списку.
Они сплошь и рядом друг друга ненавидели - литературные майоры, полковники и генералы. Вам ли не знать, товарищ Евтушенко, как это бывает. Ненавидели, а потом раскаивались и клялись в вечной преданности. И снова ненавидели.
Они жрали друг друга, пили кровь, перемалывали зубами кости.
А потом, виляя хвостами, бежали к вождю, чтобы почесал за ухом.
Какой тут страх, товарищ генерал, о чем вы?
Не о своих ли страхах, загнанных глубоко внутрь?..
Поколение авторов, к которому принадлежу я, еще застало советские порядки, но не успело по счастью напиться той отравы. И нашими судьбами рулят не партийные бонзы и функционеры СП, а «невидимая рука рынка», будь она неладна. Нам не перед кем выслуживаться и некого бояться. Нас можно устранить из литературного процесса только физически.
Но стоит сделать шаг вправо или влево, и сразу мы слышим обвинения в том, что заискиваем перед Кремлем, Вашингтонским обкомом или мировой закулисой. Этот - продался. Того - запугали.
Ну действительно, откуда у писателя собственная жизненная позиция.
О чем вы, люди добрые?
Не о своих ли страхах?
Справедливости ради, помню один случай, когда автор сходил к Темнейшему на поклон с делегацией молодых писателей - и через какое-то время действительно обрел жизненную позицию, да такую, что мало не покажется. А я говорил: не ходи, козленочком станешь. Западло это для автора, с властями ручкаться, объяснял я, за одним разве исключением - если тебе внезапно Государственную премию дают, от нее прибавка к пенсии будет, это уж святое... Но тот отмахнулся. Молодой, горячий, сказал, пойдет ради благого дела - выбивать административный ресурс зачем-то там. Ну и пошел, дурачок. Вручил Темнейшему свои книжки. Вместо административного ресурса получил хрен с маслом. Несколько лет вроде держался молодцом, а потом жизненная позиция таки набухла и прорвалась: осознал, что Темнейший - исчадие ада, а сраная Рашка - враг всего прогрессивного человечества.
Кстати, с ним еще тогда Прилепин ходил.
И примерно через то же время проявил яркую и выпуклую жизненную позицию.
Интересно, что сказал бы по этому поводу товарищ Сталин.
Он-то, в отличие от нынешних, в литературе понимал.
В ноябре 1943 года с Крымского фронта срочно вызвали в Москву подполковника Сельвинского.
Вообще-то подполковник в масштабах страны это такая инфузория, которую не разглядишь без мелкоскопа.
Сельвинский обрадовался: «Наконец-то в Москве заметили, что я неплохо воюю».
Он и правда неплохо воевал, прямо с сорок первого. Из Сельвинского вышел такой хрестоматийный еврей-политрук, смерть фашистам: в штабах не отсиживается, грязищи и кровищи не боится, воодушевляет войска на переднем крае. Это встало ему в тяжелое ранение и две контузии. У него были наградные золотые часы за текст песни «Боевая крымская» (неофициальный гимн Крымского фронта), орден Красной Звезды (а представляли на БКЗ), «Отечественная война» 1 степени - собственно, Сельвинский думал, что ему сейчас вручат очередную награду в торжественной обстановке, пожмут лапу, потреплют по холке, почешут за ухом и так далее.
Вместо этого его притащили на заседание Оргбюро ЦК ВКП(б) и начали жестоко драть за стихотворение «Кого баюкала Россия», о котором Сельвинский и думать забыл, обоснованно считая проходным и не особо удачным.
Там были, в частности, такие строки:
«Сама - как русская природа
Душа народа моего.
Она пригреет и урода,
Как птицу, выкормит его».
Ну правда ведь стишок - так себе.
Однако на товарищей из ЦК он произвел впечатление.
- Это кто у вас - урод?! - рычал Маленков. - Кого вы имели в виду?!
- А... а вы кого имеете в виду? - отважно промямлил Сельвинский, полностью сбитый с толку.
Где-то в спецхране лежит стенограмма этого заседания Оргбюро, интересно было бы взглянуть. Мы сейчас знаем, что там говорилось, только со слов пострадавшего, многократно искаженных пересказами со всяческими улучшениями ради красного словца и художественными преувеличениями ради лучшего усвоения под водочку на тусовке литераторов. Не так-то просто найти воспоминания самого Сельвинского о том эпизоде (хочется надеяться, записанные близко к оригиналу).
В общем, поэта драли за «урода», поэт ничего не понимал.
- Я имел в виду юродивых... - импровизировал он как мог.
- Неправда! Умел воровать, умей и ответ держать!
Тут дверь открылась, вошел Сталин.
Сельвинский поглядел на рябую физиономию лучшего друга физкультурников и начал что-то подозревать.
Что ему пиздец например.
Простите, девушки, слово «конец» тут не ложится в строку.
А лучший друг физкультурников наклонился к плечу Маленкова и негромко - но так, что все услышали, - произнес:
- С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин!
И пошел себе на выход.
Finita la comedia.
И тут пора разобраться, отчего скромного подполковника из-за какого-то «урода» вызвали аж в целый Центральный Комитет целой Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков) пред светлые очи целого секретаря ЦК, а там вдруг нарисовался самый крутой литературовед СССР и высказал свое авторитетное мнение.
Вообще-то скромный подполковник Сельвинский был литературным генералом.
Илье Сельвинскому исполнилось на тот момент сорок четыре года. Его знала, без преувеличения, вся страна. Здесь неуместно цитировать стихотворение «Я это видел!», написанное в январе 1942 года, - оно просто не монтируется с образом поэта-недотепы, героя забавного исторического анекдота. Найдете и прочтете сами.
Поэтом Сельвинский был разным - неровным, увлекающимся, а еще очень хотел забраться повыше и заработать побольше, и коллеги-литераторы обзывали его приспособленцем, конъюнктурщиком, дельцом; и уж точно он не годился в пролетарские поэты, интеллигентская морда; одного никто не отрицал - безусловно талантлив, сукин сын.
А еще чертовски смел и дьявольски везуч.
Довоенная биография Сельвинского была, по тогдашним меркам, весьма впечатляюща, а по нынешним так и вовсе грандиозна - в нашей жизни просто нет аналогов для подобных взлетов и падений. Шумная известность Сельвинского всегда заканчивалась столь же шумной опалой. Но, будучи заплеван с ног до головы, автор каялся в своих прегрешениях, ложился на дно, а потом снова всплывал.
Популярен он стал в начале 20-х, числился одним из вожаков группировки поэтов-конструктивистов. Литературная борьба тогда шла не на шутку: каждая тусовка старалась заручиться поддержкой той или иной властной структуры, выбить себе финансирование и долбать противника административным ресурсом. Долбать крепко. Проигравший садился на голодный паек, а совсем проигравший - на нары. «Красный террор» свирепствовал, и схлопотать клеймо «контрреволюционера» было смертельно опасно независимо от срока заключения: например в СЛОНе обстановочка сложилась такая, что солженицынский ГУЛАГ покажется вполне культурным местом.
К середине двадцатых найти кормушку и «крышу» уже не так просто, как раньше, все сытные места расхватали, но отдельной силой, и очень влиятельной в области культуры, оставалась политическая оппозиция. Туда-то и занесло конструктивистов.
Великий пролетарский поэт Маяковский почуял в конструктивистах силу и предложил союз. Через Маяковского они вышли на Троцкого - их привел за руку Осип Брик, - и нажаловались, как в стране зажимают поэтов-новаторов. Троцкий созвал совещание работников культуры, это кончилось появлением журнала «Новый ЛЕФ», на страницах которого Маяковский клеймил позором Максима Горького. Но союза с конструктивистами не сложилось: если Владимир Владимирович когда-то предлагал сбросить Пушкина с корабля современности, эти ребята собирались уронить вниз головой самого великого пролетарского поэта.
Уже не те были времена, когда Чуковский проносил в концертный зал газетный сверток с провокационной желтой кофтой, в которой Маяковского не пускали выступать по приличным местам; а Маяковский за кулисами надевал кофту и шел на сцену ругательски ругать Чуковского. И не те времена, когда можно дать по морде Беленсону, напечатавшему антисемитскую статью Розанова, а потом отказаться от вызова на дуэль, сказав, что дуэльный кодекс не позволяет дворянину драться с иудеем.
Настало другое время - выпендривайся да оглядывайся, кто задумал тебя схарчить.
И явилось новое поколение - у самих револьверы найдутся.
Публицистическая дискуссия, переходящая в ругань - Сельвинский vs Маяковский - продолжалась несколько лет. Но в тридцатом году вожди конструктивистов внезапно из своего движения выкрестились, публично (и громогласно) раскаялись, а Сельвинский аж до такой степени, что пошел работать сварщиком на электрозавод.
А в тридцать первом оставшихся конструктивистов взяли за жабры по обвинению в создании подпольной контрреволюционной организации.
Это какой нюх надо иметь, чтобы так вовремя спрыгнуть с поезда, идущего под откос.
Следующее всплытие Сельвинского кончилось не просто скандалом, а принудительным погружением в дерьмо. Он и раньше-то не мог написать ни поэмы, ни пьесы, чтобы на него кто-то не вызверился. Отдельно - и справедливо, кстати, - его возили мордой об пол за попытки мимикрировать под искреннего певца пролетариата. В конце 30-х, казалось, он допрыгался. В 1937 году Сельвинский удостоился персональной резолюции Политбюро ЦК насчет пьесы «Умка - Белый Медведь», на которую обиделись чукчи, а в 1939-м вышла резолюция Оргбюро о журнале «Октябрь» и стихах Сельвинского, «антихудожественных и вредных».
Впору повеситься, но - не дождетесь.
Его всю дорогу поочередно угощали то кнутом, то пряником - явно имея в виду, что пряником он подавится насмерть. Однако у Сельвинского было органическое свойство: точно знал, какие подачки еще можно брать, а какие уже западло. Когда ему предложили возглавить Союз Писателей, поэт вовсе не рассыпался в благодарностях, а ушел, хлопнув дверью. Такое, знаете ли, не прощается, и ему не простили. А ведь с другой стороны - он бы там наруководил на два расстрела.
Между делом, вернее, между двумя постановлениями ЦК о том, что Сельвинский негодяй, этот негодяй Сельвинский умудрился отхватить Трудовое Красное Знамя.
Такой вот персонаж. Дикий, но симпатичный. Во всяком случае, издали.
Он из того поколения, где поэт одной рукой держит тебя на мушке, а другой строчит вирши о том, как сейчас человечка пристрелит. Их не надо жалеть, ведь они никого не жалели.
Мы сейчас говорим о Сельвинском предельно тезисно, просто чтобы показать масштаб личности. Отдельная история - его влияние на эпоху, на творчество коллег, совсем отдельная - его ученики. И еще «поэма о Сталине», она же поэма о челюскинцах, многократно переписанная. И поистине тошнотворное письмо Сельвинского к Молотову с вопросом, почему ее ни одна газета, включая «Правду», не хочет печатать - нет ли в этом вредительства?
Два варианта поэмы вынужден был прочесть с карандашом в руках Мехлис и пришел к выводу, что это, как ни крути, полная муть. Судя по отрывкам, приведенным в его докладной на имя Молотова, Кагановича и Жданова, он скорее прав.
Сталин говорил: «Сельвинский талантлив. Почти гениален. Но проходит мимо души народа».
Стихотворение «Я это видел!» мимо души народа не прошло. Оно и сейчас лупит прямо в душу.
И вот почти гениальный поэт, которого очень любил Троцкий, сидит на Оргбюро, а Сталин - уходит...
Конец близок, как никогда.
Тут Сельвинский совершил очередной подвиг. Сталина не переспрашивают, не перебивают, и уж точно не кричат ему в спину. А этот - воскликнул:
- Товарищ Сталин! В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал!
Все ты, зараза, отлично понимал. Получше многих. Ну да ладно.
Сталин остановился, поглядел на поэта внимательно, потом вернулся к Маленкову и сказал:
- Поговорите с ним хорошенько: надо спасти человека.
Интересно, как бы отец народов отреагировал, шепни ему кто тогда, что он своей репликой спас поэта самым буквальным образом.
Ведь вернись Сельвинский в Крым, он бы там со стопроцентной вероятностью погиб. Это же очевидно.
Маленков по инерции еще нарычал на жертву:
- Видите, как расценивает вас товарищ Сталин! Он считает вас недостаточно выдержанным ленинцем!
А поэт возьми да ляпни:
- Да, но товарищ Сталин сказал, что меня надо спасти!
«Эта фраза вызвала такой гомерический хохот, - вспоминал Сельвинский, - что теперь уже невозможно было всерьез говорить о моем «преступлении». Возвратился домой совершенно разбитый: на Оргбюро я шел молодым человеком, а вышел оттуда дряхлым стариком».
К периодам опалы и безвестности поэту-конструктивисту не привыкать, но дальше ситуация сложилась абсолютно дурацкая: его из Кремля отпустили в никуда. Приказали ждать. А потом вломили, как в старые добрые времена. В феврале 1944-го вышло очередное персональное постановление Секретариата ЦК «О стихотворении И. Сельвинского “Кого баюкала Россия”»: «… грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ».
Нет, он снова не повесился.
Дальше случилось и вовсе нечто сверхъестественное: подполковник Сельвинский был демобилизован.
Он просился обратно на фронт - строчил рапорты, обивал пороги, все впустую. Накропал стихотворение «Читая Сталина», - тут мнения расходятся, повлияло оно на что-то или нет. Больше года, до ранней весны 45-го Сельвинский проторчал в Москве, будучи в положении хуже губернаторского - никто и звать никак.
В конечном счете его простили, вернули в армию, восстановили в звании, отправили политработником на Прибалтийский фронт.
Сельвинский, неблагодарная скотина, заявил, что ему как литератору воевать на Курляндском плацдарме скучно и неинтересно.
Знаете, можно относиться к нему как угодно, но согласитесь - ну ведь сногсшибательный персонаж.
Особенно если смотреть издали...
Однажды литературный генерал Евгений Евтушенко задался вопросом: отчего Сельвинский, будучи уже в годах, подписался под осуждением Пастернака.
Цитата.
«...Через несколько лет после смерти Сталина Сельвинский написал:
«Как жутко в нашей стороне…
Здесь только ябеде привольно.
Здесь даже воля всей стране
Дается по команде: «Вольно!»
Значит, наступило окончательное прозрение, раз и навсегда избавлявшее от проклятого страха? Но почему в 58-м в ответ на требования осудить Пастернака Сельвинский послушно взял в руку, уже поросшую седым волосом, паркеровскую ручку, чтобы написать позорную присоединиловку к общей травле поэта, о котором в 43-м сказал: «Люблю великий русский стих, Еще не понятый, однако, И всех учителей своих - От Пушкина до Пастернака!»
Значит, страх никуда не делся, а всегда жил в нем, не давая ему быть тем, кем он лишь и хотел быть...»
С моей точки зрения литературного сержанта запаса, какой тут страх - товарищ Евтушенко просто забывает, что Сельвинский неплохо знал Пастернака вблизи, в личном общении, и с одной трибуны Союза Писателей им случалось читать доклады, и так далее.
Это мое сугубо личное мнение, и я его никому не навязываю, но кажется, оно кое-что объясняет. Да, многие «совписы» - многие, хотя далеко не все, - жили в атмосфере страха. Но каннибализмом занимались не с целью доказать свою преданность или выслужиться, а вполне искренне.
Они там все слишком хорошо знали друг друга, эти идейные большевики, недобитые меньшевики, троцкистско-зиновьевские сволочи, террористы и контрреволюционеры, далее по списку.
Они сплошь и рядом друг друга ненавидели - литературные майоры, полковники и генералы. Вам ли не знать, товарищ Евтушенко, как это бывает. Ненавидели, а потом раскаивались и клялись в вечной преданности. И снова ненавидели.
Они жрали друг друга, пили кровь, перемалывали зубами кости.
А потом, виляя хвостами, бежали к вождю, чтобы почесал за ухом.
Какой тут страх, товарищ генерал, о чем вы?
Не о своих ли страхах, загнанных глубоко внутрь?..
Поколение авторов, к которому принадлежу я, еще застало советские порядки, но не успело по счастью напиться той отравы. И нашими судьбами рулят не партийные бонзы и функционеры СП, а «невидимая рука рынка», будь она неладна. Нам не перед кем выслуживаться и некого бояться. Нас можно устранить из литературного процесса только физически.
Но стоит сделать шаг вправо или влево, и сразу мы слышим обвинения в том, что заискиваем перед Кремлем, Вашингтонским обкомом или мировой закулисой. Этот - продался. Того - запугали.
Ну действительно, откуда у писателя собственная жизненная позиция.
О чем вы, люди добрые?
Не о своих ли страхах?
Справедливости ради, помню один случай, когда автор сходил к Темнейшему на поклон с делегацией молодых писателей - и через какое-то время действительно обрел жизненную позицию, да такую, что мало не покажется. А я говорил: не ходи, козленочком станешь. Западло это для автора, с властями ручкаться, объяснял я, за одним разве исключением - если тебе внезапно Государственную премию дают, от нее прибавка к пенсии будет, это уж святое... Но тот отмахнулся. Молодой, горячий, сказал, пойдет ради благого дела - выбивать административный ресурс зачем-то там. Ну и пошел, дурачок. Вручил Темнейшему свои книжки. Вместо административного ресурса получил хрен с маслом. Несколько лет вроде держался молодцом, а потом жизненная позиция таки набухла и прорвалась: осознал, что Темнейший - исчадие ада, а сраная Рашка - враг всего прогрессивного человечества.
Кстати, с ним еще тогда Прилепин ходил.
И примерно через то же время проявил яркую и выпуклую жизненную позицию.
Интересно, что сказал бы по этому поводу товарищ Сталин.
Он-то, в отличие от нынешних, в литературе понимал.