КАК СРАЗИТЬСЯ С ЛЕВИАФАНОМ
о. Константин Кравцов
КАК СРАЗИТЬСЯ С ЛЕВИАФАНОМ
О богословской подоплеке фильма Андрея Звягинцева
«Левиафан» Андрея Звягинцева заставил высказаться столь многих, что уже одно это говорит о его фильме как о немаловажном событии российской жизни. Впрочем, такая реакция вызвана, возможно, не столько фильмом, сколько самим «историческим моментом», с особой остротой ставящим сейчас вопрос о России, русском народе, русской культуре и русской духовности, коренящейся в православии, о нашей истории, нашем настоящем и будущем. Режиссер дает свой ответ, и этот ответ одними горячо приветствуется, другими столь же горячо отвергается как клевета и политическая конъюнктура, представляющая Россию и русских именно такими, какими они и должны предстать в соответствии с сегодняшними стандартами западной пропаганды. И спор этот, судя по всему, не утихнет еще долго, будучи продолжением не имеющего конца спора, условно говоря, «западников» и «славянофилов». Но есть еще один аспект, который представляется самым главным и мимо которого проходит большинство высказывающихся. Каков «мессидж» - послание, адресованное нам Звягинцевым посредством его фильма?
Начнем с библейского названия - метафоры, смысл которой и раскрывается (иллюстрируется) в происходящим на экране. Отсылает она не столько к Книге Иова, сколько к сочинению английского философа-материалиста XVII века Томаса Гоббса «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и граждан-ского». Государства, определяемого Ницше как «самое холодное из всех холодных чудовищ»: «На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий» -- так рычит чудовище». Его скрывающуюся в морской пучине спину мы видим в одном из кадров, его скелет - в другом. Этот последний, как и полузатопленные, лежащие на боку суденышки, заметаемые снегом и леденеющие в фина-ле, видимо, говорят о гибели прежнего чудища - Советского Союза, а, может, быть предрекают столь же бесславный конец Российской Федерации: образ может быть прочтен и так, и так. Но пока чудовище живо и никто не в силах сразиться с ним - «царем над всеми сынами гордости» (Иов. 41; 26). Однако, именно к этому косвенно призывает Господь страдальца Иова, не давая ни прямых указаний, ни прямых ответов на упреки в неправосудии, а лишь показывая тщетность чисто человеческих усилий не только изменить, но и постигнуть Его волю. Причем - и в этом одно из отличий фильма от Библии - Творец, разворачивая перед Иовом панораму творения, показывает его красоту, в том числе - и красоту левиафана, его мощь - мощь природных сил, а не государства. А коль скоро речь в данном случае идет о гордости, олицетворяемой левиафаном («царем над всеми сынами гордости» и аллегорией дьявола), то внимание Иова переводится таким образом извне вовнутрь. Но вернемся к фильму, где не только не происходит ни-чего подобного, но и не предполагается.
В отличие от библейского рассказа, в ответ главного героя «за что, Господи?» вместо Бога появляется олицетворяющий Его священник, который не только ни-чего не объясняет и никак не утешает добитого смертью жены Николая, но и усугубляет его страдания фарисейской демагогией. Причем, что примечательно: батюшка сначала цитирует отрывок из Книги Иова, а потом, пересказывая ее фабулу, обнаруживает полное незнание сюжета. Чем объяснить такой парадокс - из фильма неясно. Но это нравоучительное словоблудие (вкупе с бездушием) - только цветочки. Ягодки ждут в финале - в проповеди митрополита, «окормляющего» злодея-мэра. При этом упоминание панк-молебна связывает историю, рас-сказанную Звягинцевым, с хорошо всем известным прецедентом, как бы выявляя сработавший в нем тот же самый механизм холодного чудовища - «государства церковного и гражданского». Благодаря чему вырисовываются реальные прототипы киногероев - мэра и митрополита, представляющих собой абсолютное зло, оборотней, ходячие пародии на государство и Церковь. В этом, по мнению, про-одиакона Андрея Кураева антиклерикализм фильма, являющегося, с точки зрения о. Андрея, антиклерикальным, но не атеистическим. Однако, что мешает назвать его как первым, так и вторым?
Если мэр - кровожадный убийца, которому мало раздавить несчастного механика сносом его дома, но надо еще и засадить его по ложному обвинению на 15 лет, то митрополит-лицемер - убийца вдвойне, так как убивает не только тело, но и душу. И не только тем, что, по сути, благословляет любую расправу, включая убийство, ссылкой на замусоленный 1-й стих 13-й главы Послания к римлянам («нет власти не от Бога»), но и тем, что растлевает народ Божий, проповедуя с амвона под видом евангельской правды сатанинскую ложь. Если вспомнить, что епископ (как и священник, представляющий его, возглавляя богослужение) есть олицетворение Бога, то в данном случае мы видим нарядившегося Христом во славе дьявола, сиречь Антихриста, который и есть «духовная власть» в нашей несчастной Рос-сии.
Возвращаясь к Ницше, можно сказать, что Бог не просто «умер», Его не просто нет - вместо Него выступает под Его видом «лжец и отец лжи, человекоубийца от начала», бороться с которым бесполезно: церковно-государственная машина за-катает тебя в асфальт самым бесчеловечным образом. Лишив не только свободы, достоинства, но и зачатков веры. Однако уместна ли в этом случае аналогия с «кисками» («пуськами»), симметричен ли, как ответ художника на происшедшее, нарисованный Звягинцевым гротеск?
То, что его фильм - антиклерикальный, видно невооруженным глазом и не нуждается в том, чтобы лишний раз оговаривать это. Но что мешает назвать его атеистическим, направленный своим острием не против клерикалов, но также и про-тив Церкви и ее Главы? Иными словами, что указывает в этом фильме на присут-ствие Бога и Его правды в этом мире?
«Левиафан» самим своим названием претендует на некое художественное рас-смотрение богословской проблематики, как и первый фильм Звягинцева «Воз-вращение», где «отец» (Бог), скитавшийся неизвестно где вдруг появляется толь-ко затем, чтобы, заявив свои права и раздав подзатыльники, снова умереть, гоня-ясь за непослушным сыном. В последнем же творении режиссера он приобретает свой законченный дьявольский вид в лице двуликого Януса - церкви и государ-ства, кроме которых никакой «высшей силы» не просматривается. И что это как не топорное «богословие», сводящее религию к пресловутому «опиуму» или, говоря языком Ленина, «сивухе» (которую пьют непрерывно на протяжении всего фильма все без исключения)?
Митрополит Звягинцева при этом никак не Великий Инквизитор, страдающий от того, что подменил Христову правду своей, инквизиторской - он, как и мэр, свободен от какой бы то ни было рефлексии. Рисуя олицетворяемое церковью и государством зло, Звягинцев не обременяет себя ни богословскими «проклятыми вопросами», ни психологизмом, что делает его претендующий на метафизичность фильм в его идеологической составляющей незатейливым спектаклем «Союза воинствующих безбожников». Излишним показалось режиссеру и знание церковных реалий. Например, деталей архиерейского богослужения, известных каждому прихожанину. Где орлец (круглый коврик с орлом) перед солеей, где иподьяконы, где священный собор (собрание священников), неизменно сопровождающий каждую из таких служб? Почему священник стоит среди молящихся, а не в алтаре? Почему, наконец, храм оказывается выстроен на берегу, где никто не живет, а не в черте городской застройки? Все это мелочи, но по ним видно, что режиссер «не в материале», а значит не совсем представляет себе те реалии, о которых берется говорить своим «шершавым языком плаката», а точней - ядовитой карикатуры на церковную жизнь. И только ли на церковную? Не поклеп ли это на жизнь как таковую?
Можно было бы поговорить о сюжетной линии, ее узловых моментах, обусловленных не столь часто встречающейся в реальности самой настоящей одержимостью блудной похотью, овладевающей героями перед едой то в гостиничном ресторане, то во время пикника, а то вдруг в процессе разгрузки погреба, в которой участвует сын героя. Да и водку, по моим наблюдениям, пьют на Руси с меньшим остервенением, не непрерывно, как в голливудским фильмах о «русских свиньях». Но вернемся к нашим «отцам», сиречь - православию, каким оно видится Звягинцеву.
Кроме митрополита оно представлено батюшкой, встреченным покупающим вод-ку героем в магазине и представляющим собой упрощенную копию витийствующего с амвона «владыки». Здесь та же, но более корявая высокопарная демагогия вместо сострадания несчастному Николаю - «окамененное нечуствие», как называется это на языке православной аскетики. Бывает ли такое «в реальной жизни»? Разумеется, но в ней кроме бесчувственных демагогов можно отыскать среди духовенсвта и другие, прямо противоположные примеры, на наличие которых в «Левиафане» нет ни единого намека. И чего можно заключить, что режиссер едва ли подозревает о их существовании. Таким образом, все верующие по-казаны Звягинцевым именно в том карикатурном виде, в котором рисовали их в советское время борцы с «религиозным мракобесием». Это не герои Лескова, Достоевского, Толстого или Чехова, а, по сути, те же персонажи «окон РОСТА» и агитпропа 20-х годов, разве что наделенные несколько большим красноречием. Фигуры целиком и полностью отталкивающие и при всем своем витийстве - плоские, не вызывающие какого бы то ни было интереса. И можно было бы гово-рить лишь об антиклерикализме, а не атеизме, если бы во всей этой беспросветности «российской жизни», странным образом соответствующей от и до расхожим представлениям о ней не только «за бугром», но и среди «цвета интеллектуальной элиты», был бы хотя бы один луч света, который можно было бы счесть за божественное Присутствие.
Расстановка сил такова: «маленький человек», выстроивший свой домишко, и сжирающий его, ломая домик ковшом экскаватора дьявол-левиафан (церковь-и-государство). Всё. Соотнесем вслед за режиссером эту очередную нехитрую констатацию того, что нет правды на земле, но нет ее и выше, с библейской поэмой о невинном страдальце, призывающем к ответу Бога. Помимо того, что Иов оказывается в ней оправдан Богом в своем «богоборчестве», а ветхозаветные книж-ники и фарисеи, вызвавшиеся быть адвокатами Творца, осуждены, несообразностям и кошмарам нашего существования в Книге Иова противопоставляется красота и тайна творения, включая того же левиафана - есть ли что-то подобное в фильме? Требовать этого от режиссера было бы, впрочем, наивно: каждый снимает лишь то, что он видит и как видит, и если художник видит лишь торжество зла, то в этом специфика его оптики. Однако, невозможно отделаться от чувства неправды, выдаваемой за правду, более того - истину в последней инстанции, откровение метафизического порядка. В этой-то претензии и все дело. Звягинцев не ограничивается бичеванием «язв общества» и вызовом миропорядку, но и показывает отсутствие в этом мире Добра. То ночная дыра в куполе среди руин, то пустое место со свисающей из его центра веревкой для паникадила.
Миром правит дьявол, против которого человек бессилен и который олицетворяется церковью и государством. Бесчеловечность и преступность одного покрывается другим от лица Бога, апофеозом же чудовищной расправы над человеком оказывается строительство храма на месте его снесенного дома. Храма левиафану-дьяволу им же и построенного на крови и страданиях принесенных ему, этому Молоху, жертв.
Гоббс и Ницше, вероятно, увидели бы в этом адекватную иллюстрацию своих теорий, а «Союз воинствующих безбожников» мог бы использовать фильм в своих целях как незатейливую философию «научного атеизма», выраженного на языке «важнейшего из искусств». При этом доходчиво указывающую, кто виноват и что делать, дабы изменить столь чудовищный порядок вещей. Такого рода ре-омендаций режиссер, понятно, не дает, вариантов же ответа возможно два. Или - не рыпаться, смиряясь с участью бесправного раба, или - уничтожить как церковь, так и государство в полном соответствии со словами коммунистического гимна: «весь мир насилья мы разрушим». И - директивой Вольтера относительно Церкви: «раздавить гадину!». А вместе с ней и «эту страну» убийц, фарисеев, продажного судопроизводства и обреченных спиваться беспомощных жертв левиафана.
О художественных достоинствах/недостатках предоставлю судить киноведам, отметив попутно лишь то, что Звягинцев, безусловно, талантлив. И вспомнив, что Николай Гумилев в таких случаях говорил так: «дьявол тоже талантлив, тем хуже для него и для нас». При этом запрет на показ, как то сделали в Мурманской области, представляется наихудшим вариантом из попыток решения проблемы. Во-первых, те, кто еще не посмотрел удостоенный «Золотого глобуса» шедевр отечественного кинематографа и так посмотрят в сети, а во-вторых такие меры будут рассматриваться как гонение «на правду». Вот этой то «правде» и следует дать христианскую оценку, коль скоро в фильме затронута религиозная проблематика.
Является ли эта правда о Боге, мире и человеке той же правдой, о которой говорит Писание? Или, как и всякое зло, неизменно смешанное с правдой, так как зла в чистом виде не существует, лишь ее, правды, видимость? И - главное - возможен ли в принципе какой-то внятный ответ на непраздный вопрос Николая «за что, Господи?», случись все показанное в фильме в «реальной жизни»? Едва ли. Во всяком случае, в Книге Иова такого ответа нет - он дан в Новом Завете, где Сам Бог, став человеком, берет на Себя все человеческие муки вплоть до самой позорной и мучительной смерти. Однако ничто в фильме Звягинцева не говорит о том, что эта безусловно известное ему событье имеет для режиссера хоть какое-то значение. Левиафан (дьявол) торжествует окончательно и бесповоротно, как если бы Христос умер и не воскрес. Каифа, власть духовная (митрополит) и Пи-лат, власть кесаря (мэр) торжествуют, безрадостные берега и торчащие из воды каменные обломки заносит серым снегом, в котором нет ничего от библейского символа очищения - только синонимичная зиме смерть. И если я правильно понял Евангелие, именно такой подход к действительности, характеризующийся нежеланием видеть во всем происходящем непостижимый Промысл Того, Кто есть Любовь, и называется хулой на Духа. Клеветой на Него, с чем и связано чувство метафизической гадливости после просмотра этого безусловно талантливо-го «художественного произведения».
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1555541694688443&id=100006978826531
КАК СРАЗИТЬСЯ С ЛЕВИАФАНОМ
О богословской подоплеке фильма Андрея Звягинцева
«Левиафан» Андрея Звягинцева заставил высказаться столь многих, что уже одно это говорит о его фильме как о немаловажном событии российской жизни. Впрочем, такая реакция вызвана, возможно, не столько фильмом, сколько самим «историческим моментом», с особой остротой ставящим сейчас вопрос о России, русском народе, русской культуре и русской духовности, коренящейся в православии, о нашей истории, нашем настоящем и будущем. Режиссер дает свой ответ, и этот ответ одними горячо приветствуется, другими столь же горячо отвергается как клевета и политическая конъюнктура, представляющая Россию и русских именно такими, какими они и должны предстать в соответствии с сегодняшними стандартами западной пропаганды. И спор этот, судя по всему, не утихнет еще долго, будучи продолжением не имеющего конца спора, условно говоря, «западников» и «славянофилов». Но есть еще один аспект, который представляется самым главным и мимо которого проходит большинство высказывающихся. Каков «мессидж» - послание, адресованное нам Звягинцевым посредством его фильма?
Начнем с библейского названия - метафоры, смысл которой и раскрывается (иллюстрируется) в происходящим на экране. Отсылает она не столько к Книге Иова, сколько к сочинению английского философа-материалиста XVII века Томаса Гоббса «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и граждан-ского». Государства, определяемого Ницше как «самое холодное из всех холодных чудовищ»: «На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий» -- так рычит чудовище». Его скрывающуюся в морской пучине спину мы видим в одном из кадров, его скелет - в другом. Этот последний, как и полузатопленные, лежащие на боку суденышки, заметаемые снегом и леденеющие в фина-ле, видимо, говорят о гибели прежнего чудища - Советского Союза, а, может, быть предрекают столь же бесславный конец Российской Федерации: образ может быть прочтен и так, и так. Но пока чудовище живо и никто не в силах сразиться с ним - «царем над всеми сынами гордости» (Иов. 41; 26). Однако, именно к этому косвенно призывает Господь страдальца Иова, не давая ни прямых указаний, ни прямых ответов на упреки в неправосудии, а лишь показывая тщетность чисто человеческих усилий не только изменить, но и постигнуть Его волю. Причем - и в этом одно из отличий фильма от Библии - Творец, разворачивая перед Иовом панораму творения, показывает его красоту, в том числе - и красоту левиафана, его мощь - мощь природных сил, а не государства. А коль скоро речь в данном случае идет о гордости, олицетворяемой левиафаном («царем над всеми сынами гордости» и аллегорией дьявола), то внимание Иова переводится таким образом извне вовнутрь. Но вернемся к фильму, где не только не происходит ни-чего подобного, но и не предполагается.
В отличие от библейского рассказа, в ответ главного героя «за что, Господи?» вместо Бога появляется олицетворяющий Его священник, который не только ни-чего не объясняет и никак не утешает добитого смертью жены Николая, но и усугубляет его страдания фарисейской демагогией. Причем, что примечательно: батюшка сначала цитирует отрывок из Книги Иова, а потом, пересказывая ее фабулу, обнаруживает полное незнание сюжета. Чем объяснить такой парадокс - из фильма неясно. Но это нравоучительное словоблудие (вкупе с бездушием) - только цветочки. Ягодки ждут в финале - в проповеди митрополита, «окормляющего» злодея-мэра. При этом упоминание панк-молебна связывает историю, рас-сказанную Звягинцевым, с хорошо всем известным прецедентом, как бы выявляя сработавший в нем тот же самый механизм холодного чудовища - «государства церковного и гражданского». Благодаря чему вырисовываются реальные прототипы киногероев - мэра и митрополита, представляющих собой абсолютное зло, оборотней, ходячие пародии на государство и Церковь. В этом, по мнению, про-одиакона Андрея Кураева антиклерикализм фильма, являющегося, с точки зрения о. Андрея, антиклерикальным, но не атеистическим. Однако, что мешает назвать его как первым, так и вторым?
Если мэр - кровожадный убийца, которому мало раздавить несчастного механика сносом его дома, но надо еще и засадить его по ложному обвинению на 15 лет, то митрополит-лицемер - убийца вдвойне, так как убивает не только тело, но и душу. И не только тем, что, по сути, благословляет любую расправу, включая убийство, ссылкой на замусоленный 1-й стих 13-й главы Послания к римлянам («нет власти не от Бога»), но и тем, что растлевает народ Божий, проповедуя с амвона под видом евангельской правды сатанинскую ложь. Если вспомнить, что епископ (как и священник, представляющий его, возглавляя богослужение) есть олицетворение Бога, то в данном случае мы видим нарядившегося Христом во славе дьявола, сиречь Антихриста, который и есть «духовная власть» в нашей несчастной Рос-сии.
Возвращаясь к Ницше, можно сказать, что Бог не просто «умер», Его не просто нет - вместо Него выступает под Его видом «лжец и отец лжи, человекоубийца от начала», бороться с которым бесполезно: церковно-государственная машина за-катает тебя в асфальт самым бесчеловечным образом. Лишив не только свободы, достоинства, но и зачатков веры. Однако уместна ли в этом случае аналогия с «кисками» («пуськами»), симметричен ли, как ответ художника на происшедшее, нарисованный Звягинцевым гротеск?
То, что его фильм - антиклерикальный, видно невооруженным глазом и не нуждается в том, чтобы лишний раз оговаривать это. Но что мешает назвать его атеистическим, направленный своим острием не против клерикалов, но также и про-тив Церкви и ее Главы? Иными словами, что указывает в этом фильме на присут-ствие Бога и Его правды в этом мире?
«Левиафан» самим своим названием претендует на некое художественное рас-смотрение богословской проблематики, как и первый фильм Звягинцева «Воз-вращение», где «отец» (Бог), скитавшийся неизвестно где вдруг появляется толь-ко затем, чтобы, заявив свои права и раздав подзатыльники, снова умереть, гоня-ясь за непослушным сыном. В последнем же творении режиссера он приобретает свой законченный дьявольский вид в лице двуликого Януса - церкви и государ-ства, кроме которых никакой «высшей силы» не просматривается. И что это как не топорное «богословие», сводящее религию к пресловутому «опиуму» или, говоря языком Ленина, «сивухе» (которую пьют непрерывно на протяжении всего фильма все без исключения)?
Митрополит Звягинцева при этом никак не Великий Инквизитор, страдающий от того, что подменил Христову правду своей, инквизиторской - он, как и мэр, свободен от какой бы то ни было рефлексии. Рисуя олицетворяемое церковью и государством зло, Звягинцев не обременяет себя ни богословскими «проклятыми вопросами», ни психологизмом, что делает его претендующий на метафизичность фильм в его идеологической составляющей незатейливым спектаклем «Союза воинствующих безбожников». Излишним показалось режиссеру и знание церковных реалий. Например, деталей архиерейского богослужения, известных каждому прихожанину. Где орлец (круглый коврик с орлом) перед солеей, где иподьяконы, где священный собор (собрание священников), неизменно сопровождающий каждую из таких служб? Почему священник стоит среди молящихся, а не в алтаре? Почему, наконец, храм оказывается выстроен на берегу, где никто не живет, а не в черте городской застройки? Все это мелочи, но по ним видно, что режиссер «не в материале», а значит не совсем представляет себе те реалии, о которых берется говорить своим «шершавым языком плаката», а точней - ядовитой карикатуры на церковную жизнь. И только ли на церковную? Не поклеп ли это на жизнь как таковую?
Можно было бы поговорить о сюжетной линии, ее узловых моментах, обусловленных не столь часто встречающейся в реальности самой настоящей одержимостью блудной похотью, овладевающей героями перед едой то в гостиничном ресторане, то во время пикника, а то вдруг в процессе разгрузки погреба, в которой участвует сын героя. Да и водку, по моим наблюдениям, пьют на Руси с меньшим остервенением, не непрерывно, как в голливудским фильмах о «русских свиньях». Но вернемся к нашим «отцам», сиречь - православию, каким оно видится Звягинцеву.
Кроме митрополита оно представлено батюшкой, встреченным покупающим вод-ку героем в магазине и представляющим собой упрощенную копию витийствующего с амвона «владыки». Здесь та же, но более корявая высокопарная демагогия вместо сострадания несчастному Николаю - «окамененное нечуствие», как называется это на языке православной аскетики. Бывает ли такое «в реальной жизни»? Разумеется, но в ней кроме бесчувственных демагогов можно отыскать среди духовенсвта и другие, прямо противоположные примеры, на наличие которых в «Левиафане» нет ни единого намека. И чего можно заключить, что режиссер едва ли подозревает о их существовании. Таким образом, все верующие по-казаны Звягинцевым именно в том карикатурном виде, в котором рисовали их в советское время борцы с «религиозным мракобесием». Это не герои Лескова, Достоевского, Толстого или Чехова, а, по сути, те же персонажи «окон РОСТА» и агитпропа 20-х годов, разве что наделенные несколько большим красноречием. Фигуры целиком и полностью отталкивающие и при всем своем витийстве - плоские, не вызывающие какого бы то ни было интереса. И можно было бы гово-рить лишь об антиклерикализме, а не атеизме, если бы во всей этой беспросветности «российской жизни», странным образом соответствующей от и до расхожим представлениям о ней не только «за бугром», но и среди «цвета интеллектуальной элиты», был бы хотя бы один луч света, который можно было бы счесть за божественное Присутствие.
Расстановка сил такова: «маленький человек», выстроивший свой домишко, и сжирающий его, ломая домик ковшом экскаватора дьявол-левиафан (церковь-и-государство). Всё. Соотнесем вслед за режиссером эту очередную нехитрую констатацию того, что нет правды на земле, но нет ее и выше, с библейской поэмой о невинном страдальце, призывающем к ответу Бога. Помимо того, что Иов оказывается в ней оправдан Богом в своем «богоборчестве», а ветхозаветные книж-ники и фарисеи, вызвавшиеся быть адвокатами Творца, осуждены, несообразностям и кошмарам нашего существования в Книге Иова противопоставляется красота и тайна творения, включая того же левиафана - есть ли что-то подобное в фильме? Требовать этого от режиссера было бы, впрочем, наивно: каждый снимает лишь то, что он видит и как видит, и если художник видит лишь торжество зла, то в этом специфика его оптики. Однако, невозможно отделаться от чувства неправды, выдаваемой за правду, более того - истину в последней инстанции, откровение метафизического порядка. В этой-то претензии и все дело. Звягинцев не ограничивается бичеванием «язв общества» и вызовом миропорядку, но и показывает отсутствие в этом мире Добра. То ночная дыра в куполе среди руин, то пустое место со свисающей из его центра веревкой для паникадила.
Миром правит дьявол, против которого человек бессилен и который олицетворяется церковью и государством. Бесчеловечность и преступность одного покрывается другим от лица Бога, апофеозом же чудовищной расправы над человеком оказывается строительство храма на месте его снесенного дома. Храма левиафану-дьяволу им же и построенного на крови и страданиях принесенных ему, этому Молоху, жертв.
Гоббс и Ницше, вероятно, увидели бы в этом адекватную иллюстрацию своих теорий, а «Союз воинствующих безбожников» мог бы использовать фильм в своих целях как незатейливую философию «научного атеизма», выраженного на языке «важнейшего из искусств». При этом доходчиво указывающую, кто виноват и что делать, дабы изменить столь чудовищный порядок вещей. Такого рода ре-омендаций режиссер, понятно, не дает, вариантов же ответа возможно два. Или - не рыпаться, смиряясь с участью бесправного раба, или - уничтожить как церковь, так и государство в полном соответствии со словами коммунистического гимна: «весь мир насилья мы разрушим». И - директивой Вольтера относительно Церкви: «раздавить гадину!». А вместе с ней и «эту страну» убийц, фарисеев, продажного судопроизводства и обреченных спиваться беспомощных жертв левиафана.
О художественных достоинствах/недостатках предоставлю судить киноведам, отметив попутно лишь то, что Звягинцев, безусловно, талантлив. И вспомнив, что Николай Гумилев в таких случаях говорил так: «дьявол тоже талантлив, тем хуже для него и для нас». При этом запрет на показ, как то сделали в Мурманской области, представляется наихудшим вариантом из попыток решения проблемы. Во-первых, те, кто еще не посмотрел удостоенный «Золотого глобуса» шедевр отечественного кинематографа и так посмотрят в сети, а во-вторых такие меры будут рассматриваться как гонение «на правду». Вот этой то «правде» и следует дать христианскую оценку, коль скоро в фильме затронута религиозная проблематика.
Является ли эта правда о Боге, мире и человеке той же правдой, о которой говорит Писание? Или, как и всякое зло, неизменно смешанное с правдой, так как зла в чистом виде не существует, лишь ее, правды, видимость? И - главное - возможен ли в принципе какой-то внятный ответ на непраздный вопрос Николая «за что, Господи?», случись все показанное в фильме в «реальной жизни»? Едва ли. Во всяком случае, в Книге Иова такого ответа нет - он дан в Новом Завете, где Сам Бог, став человеком, берет на Себя все человеческие муки вплоть до самой позорной и мучительной смерти. Однако ничто в фильме Звягинцева не говорит о том, что эта безусловно известное ему событье имеет для режиссера хоть какое-то значение. Левиафан (дьявол) торжествует окончательно и бесповоротно, как если бы Христос умер и не воскрес. Каифа, власть духовная (митрополит) и Пи-лат, власть кесаря (мэр) торжествуют, безрадостные берега и торчащие из воды каменные обломки заносит серым снегом, в котором нет ничего от библейского символа очищения - только синонимичная зиме смерть. И если я правильно понял Евангелие, именно такой подход к действительности, характеризующийся нежеланием видеть во всем происходящем непостижимый Промысл Того, Кто есть Любовь, и называется хулой на Духа. Клеветой на Него, с чем и связано чувство метафизической гадливости после просмотра этого безусловно талантливо-го «художественного произведения».
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1555541694688443&id=100006978826531