Два стиха Шевчука
"Питер. Прогулка" и "Проводник".
Питер. Прогулка.
...Питер,
На мне привычные к ходьбе ноги
И старый свитер.
Питер,
Мое тело вырвалось из берлоги,
Сползло с дивана,
Послушать, как решетка Летнего сада
Звенит на ветру.
Питер,
Даже цари здесь когда-то вставали рано,
Бродить во главе парада.
Питер,
Мне надоело бестолковье телеэкрана -
Ленинград, мать его, точка.ру
Питер,
Здесь уже с утра наступает вечер.
Карамельные купола Спаса,
Расцветки моего матраса
Отражают
Милые сердцу уютные представления о рае,
Но мне умирать нечем.
Не мы, Питер нас выбирает,
Остальные живут в другом граде,
Бродят
В многоэтажном, тысячеглазом стаде,
С застывшими в почках обломками Петрова камня.
Я когда-то там был и помню,
Как балансировать между парфюмом и вонью,
Но не верю уже весам я.
Питер,
Марсово поле,
Ленэнерго, белые сны без соли.
Питер,
Блокадник-кондитер,
Сыплющий черствые дольки счастья
В голодные рты.
У Вечного огня - тени,
Греют замерзшие руки.
Всклокоченные и непокорные бомжи,
Отражая звуки,
Становятся на колени
И вспарывают себе животы.
Банзай, Питер!
На постаменте Юпитер.
Суворов - слеза ребенка,
Приваренная к мечу.
Детские игры стали
Совокуплением крови и стали.
Верным слугам Империи
Даже Родина по плечу!
"Музыка весьма пользительна,
Особливо барабан,
помогает ходить строем".
На марше и под конвоем
Приподнимает дух
Этот подъемный кран.
Питер,
Вязь монархических литер,
Еще продолжает быть.
Sine me de me, без меня обо мне, bitter,
Стоит ли говорить?
Питер,
Старый больной репетитор
Утюжит дурные и буйные, недоразвитые мозги,
Что через несколько лет
прекращают мочиться в подъездах
И выступают на писательских съездах,
Посланцы степей и туманов
Азиаты суровой зги.
Питер,
Нева с пепельными лоскутьями льда,
Который ворохом старых писем
Стынет в темных взглядах прохожих.
Близость суровой смерти и ледяная вода
Делают нас моложе.
Я на Троицком мосту - всегда расту.
Питер -
Собаки, вороны, храмы.
Проходняки от БГ до Ламы.
На рекламном щите с кокотством,
Какая-то юная дева,
С бананами и утюгами.
Буржуазная королева
Констатирует наше
с тобой физическое уродство.
Питер,
А где-то цветут заморские страны.
Обдолбанные афроамериканцы,
В объятиях нирваны,
На Hollywood avenue
Требуют только одно - увеличенное меню.
А мы там всегда засранцы,
Мы печальное этих стран отражение,
Мы - гамлетовская тень, вытекающая из раны,
Мы - поражение любой европейской идеи,
Выползаешь на Бродвей, и мысль в башке:
"Иде я?!"
Мы слыхали про политкорректность,
Но то, что дозволено Юпитеру,
Не разрешено быку.
Олухи уплотнительных застроек
В бетонном соку
С упоением вытирают ноги
О ржавый фасад города -
Растреллиевское ку-ка-ре-ку.
Питер -
Конец природы,
Всплески крутой свободы,
Выкидыши и роды,
Горький в чаду машин.
Век на плечах.
Соцреализм - чугунный, пустой кувшин,
Соцреализм - пепел в надгробных речах,
Картины типа "Большая уха на Селигере",
Пьесы типа "Сталевары" -
Пылятся на площадях эти
антикварные пионеры
Революционного перегара.
Питер,
Не пересыхающий мой литр.
Выпивать здесь всегда красиво.
Романтизм, ар-деко, барокко.
Прет классическая перспектива
Альтернативой подпольного рока.
Пили Герцен и Достоевский,
Исторический овердрайв,
Как Распутин блевал на Невский,
Голося: "Rock'n'roll is live!".
Питер,
Проясняет случайность твоего существования.
Питер - экзистенциальная
и метафизическая свобода.
А если проще -
никому ты здесь на хрен не нужен,
Не вписывается твоя гармонь
В его симфоническую партитуру.
Этот конь,
В пространстве, изнасилованном архитектурой,
Поедает тебя на ужин.
И поэтому здесь уже не существует народа
В понимании объема нации.
Здесь каждый, если хотите, инопланетного рода.
Пассионарят лишь скинхеды-наци, и
На каждое их "бля" -
Одиночество твоего "я".
Питер, Питер,
Я устал,
Я устал,
Я устал от плевел отделять зерно,
Я устал от гнилой контркультуры,
От попсовой своей натуры,
От "Тойот", "Жигулей" и "Рено",
Я устал
На-гора выдавать говно,
Я устал наблюдать в метели
Эротизм Петропавловской щели.
Я устал жить во тьме, в бреду.
Вечно в очереди, нулем в ряду.
И хоть мучит меня бессилье,
Я не с "Единой Россией".
Я пространство люблю не хором,
Интонирую частным взором.
Ведь ты тоже индивидуалист, Питер,
И мы кладем на них всех с прибором.
Проводник
Что мне расскажет спящий проводник?
Пустые, дребезжащие стаканы
на столике купейном у окна,
несущегося мимо
станции, вспорхнувшей в темноте.
Мента, курящего в кулак
заснеженной пустыни,
точнее - глубины.
Где, как нетрезвый, глупый ученик,
стыдливо вывернув карманы,-
мир наш пред Господом поник.
Когда со мною встретится она -
веселая, без грима,
проявятся ли строчки на листе
бумаги, что я комкал и таскал
в башке своей, как в мусорной корзине,
поверив благородной пантомиме -
ее безмолвной красоте?
Когда минуты станут длинными руками
неотвратимой смерти,
чем время будем мерить мы?
Во что сыграем с ветром, облаками -
одни среди зимы?
Что мне расскажет Родина моя
с плывущими кусками на экране
Любви замерзшей, вьюгой февраля,
в пустой и темной пропасти зрачка
по расширяющейся звездной пилораме?
С водой технической, прокисшей в кране,
в разбитом шприце тощего торчка,
что в туалете просыпается, зевая,
и смотрит на поля.
Страж у дороги - пухлый снеговик,
смотрящий зорко черными углями
на сползший в яму старый грузовик,
и тусклый мат, и полный жизни крик.
Заливисто сверкает детвора,
лишенная абстрактного мышления,
мир символов нелепых разрушая,
ни с чем чужим взгляд этот не мешая,
сметает нас, как мусор со двора.
Что мне расскажет нищая старуха
на злом перроне, с полным котелком
картошки сваренной -
назойливая муха,
под хамством мокнущая, как под кипятком?
За поездом устало семенит -
глазами, полными разлуки и труда,
руками, верными прощению и ласке.
- Сынки, еда... - чуть слышно говорит, -
кому, сыночки, деточки, - беда?
Что мне расскажут эти города:
Многоэтажки, склады, чьи-то норы,
Одушевленные граффити гаражи
и серые бетонные заборы?
Унылая, неверная среда
всех дней недели, ловит поезда,
что до смерти ей надоели.
Окраин грязных этого покоя
никто не ценит, верится с трудом,
что столько поколений есть в крови
сего надоя.
Но там, где третий, рядом ещё двое,
и свечкой теплятся церквушка и роддом.
Куда они все едут? Что влечет
нас всех в пространствах этих дальних,
что в этих городах суицидальных
где точно всё и всё так любит счёт?
Там всё конечно, кроме пустяков,
что вечностью особенно любимы.
И хочется простить мне остряков,
в пространство бросивших:
«Нет, не рабы мы!»
«Нет, не рабы мы!»
НЕТ,
НЕ РАБЫ МЫ!?
Питер. Прогулка.
...Питер,
На мне привычные к ходьбе ноги
И старый свитер.
Питер,
Мое тело вырвалось из берлоги,
Сползло с дивана,
Послушать, как решетка Летнего сада
Звенит на ветру.
Питер,
Даже цари здесь когда-то вставали рано,
Бродить во главе парада.
Питер,
Мне надоело бестолковье телеэкрана -
Ленинград, мать его, точка.ру
Питер,
Здесь уже с утра наступает вечер.
Карамельные купола Спаса,
Расцветки моего матраса
Отражают
Милые сердцу уютные представления о рае,
Но мне умирать нечем.
Не мы, Питер нас выбирает,
Остальные живут в другом граде,
Бродят
В многоэтажном, тысячеглазом стаде,
С застывшими в почках обломками Петрова камня.
Я когда-то там был и помню,
Как балансировать между парфюмом и вонью,
Но не верю уже весам я.
Питер,
Марсово поле,
Ленэнерго, белые сны без соли.
Питер,
Блокадник-кондитер,
Сыплющий черствые дольки счастья
В голодные рты.
У Вечного огня - тени,
Греют замерзшие руки.
Всклокоченные и непокорные бомжи,
Отражая звуки,
Становятся на колени
И вспарывают себе животы.
Банзай, Питер!
На постаменте Юпитер.
Суворов - слеза ребенка,
Приваренная к мечу.
Детские игры стали
Совокуплением крови и стали.
Верным слугам Империи
Даже Родина по плечу!
"Музыка весьма пользительна,
Особливо барабан,
помогает ходить строем".
На марше и под конвоем
Приподнимает дух
Этот подъемный кран.
Питер,
Вязь монархических литер,
Еще продолжает быть.
Sine me de me, без меня обо мне, bitter,
Стоит ли говорить?
Питер,
Старый больной репетитор
Утюжит дурные и буйные, недоразвитые мозги,
Что через несколько лет
прекращают мочиться в подъездах
И выступают на писательских съездах,
Посланцы степей и туманов
Азиаты суровой зги.
Питер,
Нева с пепельными лоскутьями льда,
Который ворохом старых писем
Стынет в темных взглядах прохожих.
Близость суровой смерти и ледяная вода
Делают нас моложе.
Я на Троицком мосту - всегда расту.
Питер -
Собаки, вороны, храмы.
Проходняки от БГ до Ламы.
На рекламном щите с кокотством,
Какая-то юная дева,
С бананами и утюгами.
Буржуазная королева
Констатирует наше
с тобой физическое уродство.
Питер,
А где-то цветут заморские страны.
Обдолбанные афроамериканцы,
В объятиях нирваны,
На Hollywood avenue
Требуют только одно - увеличенное меню.
А мы там всегда засранцы,
Мы печальное этих стран отражение,
Мы - гамлетовская тень, вытекающая из раны,
Мы - поражение любой европейской идеи,
Выползаешь на Бродвей, и мысль в башке:
"Иде я?!"
Мы слыхали про политкорректность,
Но то, что дозволено Юпитеру,
Не разрешено быку.
Олухи уплотнительных застроек
В бетонном соку
С упоением вытирают ноги
О ржавый фасад города -
Растреллиевское ку-ка-ре-ку.
Питер -
Конец природы,
Всплески крутой свободы,
Выкидыши и роды,
Горький в чаду машин.
Век на плечах.
Соцреализм - чугунный, пустой кувшин,
Соцреализм - пепел в надгробных речах,
Картины типа "Большая уха на Селигере",
Пьесы типа "Сталевары" -
Пылятся на площадях эти
антикварные пионеры
Революционного перегара.
Питер,
Не пересыхающий мой литр.
Выпивать здесь всегда красиво.
Романтизм, ар-деко, барокко.
Прет классическая перспектива
Альтернативой подпольного рока.
Пили Герцен и Достоевский,
Исторический овердрайв,
Как Распутин блевал на Невский,
Голося: "Rock'n'roll is live!".
Питер,
Проясняет случайность твоего существования.
Питер - экзистенциальная
и метафизическая свобода.
А если проще -
никому ты здесь на хрен не нужен,
Не вписывается твоя гармонь
В его симфоническую партитуру.
Этот конь,
В пространстве, изнасилованном архитектурой,
Поедает тебя на ужин.
И поэтому здесь уже не существует народа
В понимании объема нации.
Здесь каждый, если хотите, инопланетного рода.
Пассионарят лишь скинхеды-наци, и
На каждое их "бля" -
Одиночество твоего "я".
Питер, Питер,
Я устал,
Я устал,
Я устал от плевел отделять зерно,
Я устал от гнилой контркультуры,
От попсовой своей натуры,
От "Тойот", "Жигулей" и "Рено",
Я устал
На-гора выдавать говно,
Я устал наблюдать в метели
Эротизм Петропавловской щели.
Я устал жить во тьме, в бреду.
Вечно в очереди, нулем в ряду.
И хоть мучит меня бессилье,
Я не с "Единой Россией".
Я пространство люблю не хором,
Интонирую частным взором.
Ведь ты тоже индивидуалист, Питер,
И мы кладем на них всех с прибором.
Проводник
Что мне расскажет спящий проводник?
Пустые, дребезжащие стаканы
на столике купейном у окна,
несущегося мимо
станции, вспорхнувшей в темноте.
Мента, курящего в кулак
заснеженной пустыни,
точнее - глубины.
Где, как нетрезвый, глупый ученик,
стыдливо вывернув карманы,-
мир наш пред Господом поник.
Когда со мною встретится она -
веселая, без грима,
проявятся ли строчки на листе
бумаги, что я комкал и таскал
в башке своей, как в мусорной корзине,
поверив благородной пантомиме -
ее безмолвной красоте?
Когда минуты станут длинными руками
неотвратимой смерти,
чем время будем мерить мы?
Во что сыграем с ветром, облаками -
одни среди зимы?
Что мне расскажет Родина моя
с плывущими кусками на экране
Любви замерзшей, вьюгой февраля,
в пустой и темной пропасти зрачка
по расширяющейся звездной пилораме?
С водой технической, прокисшей в кране,
в разбитом шприце тощего торчка,
что в туалете просыпается, зевая,
и смотрит на поля.
Страж у дороги - пухлый снеговик,
смотрящий зорко черными углями
на сползший в яму старый грузовик,
и тусклый мат, и полный жизни крик.
Заливисто сверкает детвора,
лишенная абстрактного мышления,
мир символов нелепых разрушая,
ни с чем чужим взгляд этот не мешая,
сметает нас, как мусор со двора.
Что мне расскажет нищая старуха
на злом перроне, с полным котелком
картошки сваренной -
назойливая муха,
под хамством мокнущая, как под кипятком?
За поездом устало семенит -
глазами, полными разлуки и труда,
руками, верными прощению и ласке.
- Сынки, еда... - чуть слышно говорит, -
кому, сыночки, деточки, - беда?
Что мне расскажут эти города:
Многоэтажки, склады, чьи-то норы,
Одушевленные граффити гаражи
и серые бетонные заборы?
Унылая, неверная среда
всех дней недели, ловит поезда,
что до смерти ей надоели.
Окраин грязных этого покоя
никто не ценит, верится с трудом,
что столько поколений есть в крови
сего надоя.
Но там, где третий, рядом ещё двое,
и свечкой теплятся церквушка и роддом.
Куда они все едут? Что влечет
нас всех в пространствах этих дальних,
что в этих городах суицидальных
где точно всё и всё так любит счёт?
Там всё конечно, кроме пустяков,
что вечностью особенно любимы.
И хочется простить мне остряков,
в пространство бросивших:
«Нет, не рабы мы!»
«Нет, не рабы мы!»
НЕТ,
НЕ РАБЫ МЫ!?