Я испугался, точно надо мной внезапно грянул гром. Но это было хуже. Это было смешно, да, но - как же это было обидно!.. Он, Шакро, плакал от смеха; я чувствовал себя готовым плакать от другой причины. У меня в горле стоял камень, я не мог говорить и смотрел на него дикими глазами, чем ещё больше усиливал его смех. Он катался по земле, поджав живот; я же всё ещё не мог придти в себя от нанесённого мне оскорбления... Мне была нанесена тяжкая обида, и те немногие, которые, я надеюсь, поймут её, - потому что, может быть, сами испытали нечто подобное, - те снова взвесят в своей душе эту тяжесть. - Перестань!! - бешено крикнул я. Он испугался, вздрогнул, но всё ещё не мог сдержаться, пароксизмы смеха всё ещё схватывали его, он надувал щёки, таращил глаза и вдруг снова разражался хохотом. Тогда я встал и пошёл прочь от него. Я шёл долго, без дум, почти без сознания, полный жгучим ядом обиды. Я обнимал всю природу и молча, всей душой объяснялся ей в любви, в горячей любви человека, который немножко поэт... а она, в лице Шакро, расхохоталась надо мной за моё увлечение! Я далеко зашёл бы в составлении обвинительного акта против природы, Шакро и всех порядков жизни, но за мной раздались быстрые шаги. - Не сэрдысь! - сконфуженно произнёс Шакро, тихонько касаясь моего плеча. - Ты молился? Я нэ знал. Он говорил робким тоном нашалившего ребёнка, и я, несмотря на моё возбуждение, не мог не видеть его жалкой физиономии, смешно искривлённой смущением и страхом. - Я тэбя нэ трону болше. Вэрно! Ныкогда! Он отрицательно тряс головой. - Я выжу, ты смырный. Работаешь. Мэня не заставляешь. Думаю - почэму? Значит - глупый он, как баран... Это он меня утешал! Это он извинялся предо мной! Конечно, после таких утешений и извинений мне ничего не оставалось более, как простить ему не только прошлое, но и будущее. Через полчаса он крепко спал, а я сидел рядом с ним и смотрел на него. Во сне даже сильный человек кажется беззащитным и беспомощным, - Шакро был жалок. Толстые губы, вместе с поднятыми бровями, делали его лицо детским, робко удивлённым. Дышал он ровно, спокойно, но иногда возился и бредил, говоря просительно и торопливо по-грузински. Вокруг нас царила та напряжённая тишина, от которой всегда ждёшь чего-то и которая, если б могла продолжаться долго, сводила бы с ума человека своим совершенным покоем и отсутствием звука, этой яркой тени движения. Тихий шорох волн не долетал до нас, - мы находились в какой-то яме, поросшей цепкими кустарниками и казавшейся мохнатым зевом окаменевшего животного. Я смотрел на Шакро и думал: "Это мой спутник... Я могу бросить его здесь, но не могу уйти от него, ибо имя ему - легион... Это спутник всей моей жизни... он до гроба проводит меня..." Феодосия обманула наши ожидания. Когда мы пришли, там было около четырёхсот человек, чаявших, как и мы, работы и тоже принуждённых удовлетвориться ролью зрителей постройки мола. Работали турки, греки, грузины, смоленцы, полтавцы. Всюду - и в городе, и вокруг него - бродили группами серые, удручённые фигуры "голодающих" и рыскали волчьей рысью азовские и таврические босяки. Мы пошли в Керчь.
было смешно, да, но - как же это было обидно!.. Он, Шакро, плакал от смеха; я чувствовал
себя готовым плакать от другой причины. У меня в горле стоял камень, я не мог говорить
и смотрел на него дикими глазами, чем ещё больше усиливал его смех. Он катался по
земле, поджав живот; я же всё ещё не мог придти в себя от нанесённого мне оскорбления...
Мне была нанесена тяжкая обида, и те немногие, которые, я надеюсь, поймут её, -
потому что, может быть, сами испытали нечто подобное, - те снова взвесят в своей
душе эту тяжесть.
- Перестань!! - бешено крикнул я.
Он испугался, вздрогнул, но всё ещё не мог сдержаться, пароксизмы смеха
всё ещё схватывали его, он надувал щёки, таращил глаза и вдруг снова разражался
хохотом. Тогда я встал и пошёл прочь от него. Я шёл долго, без дум, почти без сознания,
полный жгучим ядом обиды. Я обнимал всю природу и молча, всей душой объяснялся ей
в любви, в горячей любви человека, который немножко поэт... а она, в лице Шакро,
расхохоталась надо мной за моё увлечение! Я далеко зашёл бы в составлении обвинительного
акта против природы, Шакро и всех порядков жизни, но за мной раздались быстрые шаги.
- Не сэрдысь! - сконфуженно произнёс Шакро, тихонько касаясь моего плеча.
- Ты молился? Я нэ знал.
Он говорил робким тоном нашалившего ребёнка, и я, несмотря на моё возбуждение,
не мог не видеть его жалкой физиономии, смешно искривлённой смущением и страхом.
- Я тэбя нэ трону болше. Вэрно! Ныкогда!
Он отрицательно тряс головой.
- Я выжу, ты смырный. Работаешь. Мэня не заставляешь. Думаю - почэму?
Значит - глупый он, как баран...
Это он меня утешал! Это он извинялся предо мной! Конечно, после таких утешений
и извинений мне ничего не оставалось более, как простить ему не только прошлое,
но и будущее.
Через полчаса он крепко спал, а я сидел рядом с ним и смотрел на него. Во
сне даже сильный человек кажется беззащитным и беспомощным, - Шакро был жалок. Толстые
губы, вместе с поднятыми бровями, делали его лицо детским, робко удивлённым. Дышал
он ровно, спокойно, но иногда возился и бредил, говоря просительно и торопливо по-грузински.
Вокруг нас царила та напряжённая тишина, от которой всегда ждёшь чего-то и которая,
если б могла продолжаться долго, сводила бы с ума человека своим совершенным покоем
и отсутствием звука, этой яркой тени движения. Тихий шорох волн не долетал до нас,
- мы находились в какой-то яме, поросшей цепкими кустарниками и казавшейся мохнатым
зевом окаменевшего животного. Я смотрел на Шакро и думал:
"Это мой спутник... Я могу бросить его здесь, но не могу уйти от него, ибо
имя ему - легион... Это спутник всей моей жизни... он до гроба проводит меня..."
Феодосия обманула наши ожидания. Когда мы пришли, там было около четырёхсот
человек, чаявших, как и мы, работы и тоже принуждённых удовлетвориться ролью зрителей
постройки мола. Работали турки, греки, грузины, смоленцы, полтавцы. Всюду - и в
городе, и вокруг него - бродили группами серые, удручённые фигуры "голодающих" и
рыскали волчьей рысью азовские и таврические босяки.
Мы пошли в Керчь.
Reply
Leave a comment