От отца-неба и матери-кукурузы / О жертвоприношениях
А если я ребёнок Солнца, значит - я ребёнок солнечного божества. Я не раз пыталась забраться на священную гору Коатепек. При этом я очень рисковала, так как одно неверное движение, шаг в нежелательном направлении - я лицом к лицу со своими беспокойными, с воинственными причёсками и с острыми копьями детьми из моего индейского прошлого - это очень опасно, и шансов спастись у меня бы не оставалось. Я лепила из глины к каждому воскресенью птицу колибри, чтобы отнести её к жертвенному сроку в храм на горе Коатепек. Но мне не удавалось достичь вершины к заходу солнца, я спускалась, огорчённая, вниз и зарывала глиняные фигурки у подножия золотой горы и наблюдала ритуальный закат.
Иногда моё воображение рисовало на потухающем матовом вечернем небе ацтекский профиль солнечного бога Уицилопочтли: на голове у него был шлем в виде птицы-колибри, в руках - синий щит, украшенный пятью пуховыми шариками, и синее копьё; лицо его было расписано жёлтыми полосами, а руки и ноги раскрашены синей краской.
Я возвращалась домой с двумя початками кукурузы и до полуночи низала бусы из кукурузных зёрен. А утром будила своего вечно недовольного и с надменной улыбкой речного каймана (он плевать хотел на Центральную Америку и на мать свою - землю, хотя наполовину он было тоже - индеец) запахом печёного теста с мёдом.
Что мне снилось ночью? Постоянным и навязчивым видением был раздосадованный художник, закрывающий собой пыльный, обрызганный лиловой краской этюдник. Он стоял повернувшись ко мне лицом и в согнутой руке держал кверху кисточкой гладкий хвост койота. Глаза его были грустны, печальны чем-то не от него зависящим, эта тоска в улыбке, ностальгическая тоска. Но о чём он тоскует, стоя спиной к едва намеченному пейзажу. Каждую ночь он в обозначенное моим сном время оборачивался ко мне, отрываясь от рассеянной своей работы, и будто бы извинялся. А я просыпалась с выхваченными из сна словами о безупречном, едва уловимом и оттого непередаваемом цвете закатного медного неба.
Мысль об усердном художнике и медном небе не оставляла меня в покое, и когда я взбиралась на священную гору, заранее зная, что до храмовой вершины не доберусь, потрясала моё сознание лязгами жестяного бубна. Мне невдомёк тогда было, что эти противные звуки - сигнал озарения, посылаемый "богиней с косами" - боги просили меня опомниться, а я сетовала на их бездействие и немилость: "Ведь они всемогущи, - обижалась я, - разом могли бы доставить меня на вершину или вручить мне веру в себя и немного сил!"
Так я находилась под покровительством богов, осуждая их и не чувствуя их поддержки. Тлоке-Науоке, "тот, кто содержит всё в себе", подавал мне кукурузные зёрна и повторял нитями индейских бус символические ковровые узоры. Его спутница, богиня Иш-Чель, освещала мне каждый вечер тропу от золотой горы к моему дому и учила рукоделию ночью. Без дождя и ветра Кукулькана, без творческого начала Тлоке-Науоке не родилась бы кукуруза. А без "богини с косами", которая заботливо меня повсюду сопровождала и убеждала в бесцельности моих стараний, не было бы моих "глаз", я бы не видела неба и земли, жизни и смерти - значит, не было бы меня как единства и цели.
У художника из моего сна была тоже заветная мечта о покорённой вершине: я была его горой, а мой еженощный приход в его мастерскую был для него неудавшейся попыткой подъёма. Теперь, когда я пишу и рисую горы на холсте или бумаге и дарю их людям, мой художник ходит в золотой одежде, расписанной цветами культа солнца, пишет картины орлиными перьями, встречает меня улыбкой, демонстрируя безупречную палитру закатного медного неба на своих холстах.
Иногда моё воображение рисовало на потухающем матовом вечернем небе ацтекский профиль солнечного бога Уицилопочтли: на голове у него был шлем в виде птицы-колибри, в руках - синий щит, украшенный пятью пуховыми шариками, и синее копьё; лицо его было расписано жёлтыми полосами, а руки и ноги раскрашены синей краской.
Я возвращалась домой с двумя початками кукурузы и до полуночи низала бусы из кукурузных зёрен. А утром будила своего вечно недовольного и с надменной улыбкой речного каймана (он плевать хотел на Центральную Америку и на мать свою - землю, хотя наполовину он было тоже - индеец) запахом печёного теста с мёдом.
Что мне снилось ночью? Постоянным и навязчивым видением был раздосадованный художник, закрывающий собой пыльный, обрызганный лиловой краской этюдник. Он стоял повернувшись ко мне лицом и в согнутой руке держал кверху кисточкой гладкий хвост койота. Глаза его были грустны, печальны чем-то не от него зависящим, эта тоска в улыбке, ностальгическая тоска. Но о чём он тоскует, стоя спиной к едва намеченному пейзажу. Каждую ночь он в обозначенное моим сном время оборачивался ко мне, отрываясь от рассеянной своей работы, и будто бы извинялся. А я просыпалась с выхваченными из сна словами о безупречном, едва уловимом и оттого непередаваемом цвете закатного медного неба.
Мысль об усердном художнике и медном небе не оставляла меня в покое, и когда я взбиралась на священную гору, заранее зная, что до храмовой вершины не доберусь, потрясала моё сознание лязгами жестяного бубна. Мне невдомёк тогда было, что эти противные звуки - сигнал озарения, посылаемый "богиней с косами" - боги просили меня опомниться, а я сетовала на их бездействие и немилость: "Ведь они всемогущи, - обижалась я, - разом могли бы доставить меня на вершину или вручить мне веру в себя и немного сил!"
Так я находилась под покровительством богов, осуждая их и не чувствуя их поддержки. Тлоке-Науоке, "тот, кто содержит всё в себе", подавал мне кукурузные зёрна и повторял нитями индейских бус символические ковровые узоры. Его спутница, богиня Иш-Чель, освещала мне каждый вечер тропу от золотой горы к моему дому и учила рукоделию ночью. Без дождя и ветра Кукулькана, без творческого начала Тлоке-Науоке не родилась бы кукуруза. А без "богини с косами", которая заботливо меня повсюду сопровождала и убеждала в бесцельности моих стараний, не было бы моих "глаз", я бы не видела неба и земли, жизни и смерти - значит, не было бы меня как единства и цели.
У художника из моего сна была тоже заветная мечта о покорённой вершине: я была его горой, а мой еженощный приход в его мастерскую был для него неудавшейся попыткой подъёма. Теперь, когда я пишу и рисую горы на холсте или бумаге и дарю их людям, мой художник ходит в золотой одежде, расписанной цветами культа солнца, пишет картины орлиными перьями, встречает меня улыбкой, демонстрируя безупречную палитру закатного медного неба на своих холстах.