14. Кормушки
I
Первый раз Шуру Банникова занесло в Сорочьи дворы как бы случайно. Он прошёлся по улице нога за ногу, неся пакет, в котором угадывались силуэты батона и пакета молока. Окликнул Русакова, занятого у себя во дворе каким-то столярным делом, поздоровался с ним за руку поверх калитки и направился дальше.
В другой раз, часа через полтора, он наведался к русаковской соседке Никаноровой, которую ещё в том году обещал научить одной мудрёной асане, да всё откладывал. Никанорова, разложив на траве коврик для йоги, пыталась заплести себя в сложный узел, противоречащий нормальной человеческой физиологии. Шура ходил вокруг неё, отпуская замечания, и поглядывал на Русакова через забор, делая сложное лицо: вот, дескать, чем приходится заниматься.
Когда Банников пошёл мимо в третий раз, с пустыми руками, без всякого очевидного дела, Русаков открыл калитку и сказал: да заходи уже. Шура почему-то растерялся. Но зашёл.
По правде говоря, у них с Русаковым были сложные отношения. В любых других условиях - кроме этих вот самых, в Заречном, - они испытывали бы друг к другу взаимную неприязнь. При неудачном стечении обстоятельств могли бы даже дойти до открытой вражды: так бывает, когда жизнь сводит людей, сделанных из слишком уж разного теста. Шура в меру вежливости старался скрывать, насколько его разочаровывал новый сосед. При знакомстве он увидел, что Русаков - человек непростой, умный и беспокойный, слегка не от мира сего: и внешний его облик, и манера вести себя выдавали некую предрасположенность к тайному знанию и зрению. Было бы хорошо обрести в его лице друга или хотя бы занятного собеседника. Но Русаков оказался материалистом до мозга костей.
Общение с мёртвыми и разнообразные удивительные вещи, происходившие в Заречном при его непосредственном участии, совершенно ничего не меняли в его картине мира. Шура даже подозревал, что в голове у соседа встроен особый квантовый предохранитель, позволяющий спокойно, без страхов и вопросов, воспринимать двойственную природу любых явлений.
Это не беда. Каждый справляется с реальностью как может. Но Банникова до глубины души задевало снисходительное отношение Русакова к тем, кто ощущает мир многомерным, непрочным и прозрачным и пытается истолковать его загадки по своему разумению. Любые гипотезы Банникова об устройстве Вселенной, особенно касающиеся иных миров, других планет и невидимых энергий, новый сосед выслушивал с видом скептичным и насмешливым, а если им случалось вместе употребить чего-нибудь покрепче домашнего вина, мог высмеять и вслух.
Банников, в свою очередь, присутствовал в реальности физически, всем телом, различая тонкий и плотный миры так же ясно, как на ощупь мог бы отличить дерево от металла или воду от земли. Проведя когда-то больше года в полной неподвижности после травмы позвоночника, он дал себе клятву ценить реальность, данную в ощущениях. Сам себе напоминая то ли метеозонд, то ли космический радар, он много времени сознательно уделял тому, чтобы слышать и чувствовать больше иных, обустраивая собственное тело как идеальный воспринимающий инструмент. И вот в этом плане у них с Русаковым не было ничего общего. Банников так и не смог испытать безоговорочного уважения к человеку, позволяющему себе жить с такой осанкой.
- Ты чего хотел? - спросил Русаков.
- Да скучно что-то, - соврал Банников. - Кризис среднего возраста, что ли. У тебя почитать ничего нет?
- Я книги не перевозил ещё. Тут «Анна Каренина» есть, от прошлых хозяев. Принести?
- Ненавижу, - с чувством сказал Шура. - Ладно. Будем скучать. Ты чем занимаешься-то?
Русаков отложил ножовку и разложил на верстаке множество дощечек и жёрдочек какого-то несерьёзного, явно не годного в хозяйстве размера.
- Да ерундой какой-то, - сказал он. - Попросили.
- А, - понимающе кивнул Банников. Его тоже часто просили сделать что-то непонятное. - Скворечники, что ли?
- Кормушки, - сказал Русаков, - смотри, по-моему, неплохо будет. По крайней мере, это всё ровно отпилено. Более-менее. Или мне кажется?
Слушай, - спросил Банников, удачно поймав его на вопросительной и доверительной интонации, - а у тебя в городе ещё много дел осталось?
- Да не особо.
- Когда заканчивать собираешься?
- Как получится. Некуда торопиться.
- Так это хорошо, когда некуда торопиться, - завёл размеренную, чуть замедленную речь Банников. - Когда идёшь пешком - значит идёшь пешком, дышишь - значит, дышишь, а не так, чтобы всё на автомате, на бегу. Город дело такое. Не знаю, я на твоём месте, может, и поторопился бы, чтобы развязаться со всем этим побыстрее.
- Ага, - в тон ему ответил Русаков, - поторопился бы, значит…
- Я не так чтобы всерьёз, но, допустим… недели за три управишься?
- Вполне.
- Так, может, поехать, заняться…
И тут Русаков сорвался с крючка. Измерил линейкой очередную дощечку, отчеркнул карандашом и сказал:
- Давай так. Тебе надо, чтобы я через три недели здесь был, или чтобы меня три недели тут не было?
- Второе, - сказал Банников, решив не вилять.
- Интересно, - Русаков полез в карман за сигаретами. - Подробности будут?
- Сколько хочешь. Тебе в последнее время хреновые сны часто снятся?
- Да нет, - тут Русаков задумался и нахмурился. - Не то чтобы часто.
- А самочувствие как?
- В порядке, вроде бы. Так что насчёт подробностей?
- Ну-у, - протянул Банников уклончиво, - всё сложно. Лучше бы ты просто так меня послушал.
И спохватился. Привычка напускать на себя многозначительный вид, дружба с председателем, настойчивость в тоне, - всё это с Русаковым не работало, слишком уж он был себе на уме. К той же Никаноровой подойди хоть сейчас, да скажи ей: «Нужно тебе, Тамара, укропную грядку поливать крепкой заваркой каждую полночь в течение недели» - так станет поливать без вопросов. Место здесь такое, что лучше послушать знающего человека.
- Просто так не получится, - сказал Русаков и пошёл в дом. Вернулся через минуту, вытащив на крыльцо стаканы и почти полную бутыль с травками на дне, не иначе как из Елизаветиных настоек. Налил Банникову на полпальца, себе и того меньше. - Рассказывай.
- Видишь ли, - начал Шура, - нам тут с тобой… ну… нормально. Лучше, чем раньше было, это уж точно. Я бы хотел, чтобы так и дальше продолжалось. А то этого, - он сделал неопределённый жест, - ну, в смысле, который тоже ты… понял, да? Короче, его хрен дозовёшься - это раз. Хрен с ним объяснишься - два. И, самое главное, хрен его знает, что он решит и что будет делать. Раньше всегда так и было, а с тобой по-другому, а к хорошему люди привыкают быстро…
- Дружественный интерфейс? - с неожиданной иронией спросил Русаков.
- Вроде того.
- А можно всё это как-нибудь покороче?
- Да без проблем. Езжай в город, целее будешь. Достаточно коротко?
- Неубедительно.
- Твою ж мать. - Шура, не спрашивая разрешения, налил себе до краёв, опрокинул залпом и сказал: - Значит, так. Рассказываю, как краевед. В сорок первом было дело. Девка здесь была, из городских, Ольгой звали. То ли школьница ещё, то ли из училища. Её сюда к тётке отправили. Война, короче, год неурожайный, как быть деревне дальше, особенно если фрицы доберутся, непонятно. Ну, и решили спросить совета сам знаешь у кого. А это просто так не делается: надо, чтобы в деревне был такой человек, у которого душа с телом почти расстались. Этот чаще стариков выбирал, иногда больных, а то - зафиксирован случай, - молодого одного, здорового, но блаженного на всю голову. Если старик - то пойдёт прямиком в правление, как молодой, даже если давно обезножел. Если больной - тоже встанет и пойдёт, даже если в беспамятстве был. Спросят его - ответит. Рассудить попросят - рассудит. Совет будет нужен - посоветует. И своими же ногами уйдёт. Недалеко. До дома разве что. И всё. Был человек - и нету, копайте яму. И вот как раз эта Ольга подцепила болотную лихорадку. У местных иммунитет, а девчонке городской много ли надо? Этого позвали за советом, собрались у правления, приготовились ждать, глядят, а по улице Ольга идёт. Молодая, красивая, улыбается. Только глаза стеклянные. И напрямую к правлению. Тётка её в слёзы. Ольга на все вопросы ответила, всем что нужно посоветовала - и обратно домой. Женщины собрались и пошли, что поделать, - только и осталось теперь, что обмыть да обрядить. Пришли, а дома никого. Только к вечеру выяснилось, что она на речку стирать усвистела. Живая осталась, и лихорадку как рукой сняло. Ничего не напоминает?
Русаков налил себе тоже и сказал: дальше давай.
- Заречное целый год с ней горя не знало. Раньше до тёплых ключей было три дня ходу, так она короткую дорогу указала. Потом, место тут нехорошее, змеиное, - Ольга и со змеями как-то договорилась, чтобы нам с ними друг друга не беспокоить. А как осенью немцы к Москве подошли, так и вовсе спрятала деревню. Народу в ней оставалось - старики да дети, все на фронте, опасно было. Егорьевская дорога лежит как лежала, а поворота с неё на Заречное больше нет, глухой лес. Так всё с тех пор и осталось, путь на Егорьевку после войны уже заново торили. И вот прошёл ровно год. Рассказывать, что дальше было?
- Нет, - сказал Русаков. - Я в курсе, спасибо.
Банников поперхнулся.
- Подожди-ка. Это как? Ты и про Ольгу знал?
- Нет, - Русаков был удивительно спокоен. - Спасибо, что рассказал. Я вообще-то был уверен, что вы со Степанычем до последнего молчать будете.
- Вот как, - Банникову стало неловко. Они ведь с председателем и в самом деле заключили молчаливый договор: рассказывать этому странному городскому как можно меньше, чтобы поглядеть, до чего и как он додумается сам или с чьей-то посторонней, а то и потусторонней помощью.
- Не уедешь, в общем? - спросил он.
- Нет, - легкомысленно сказал Русаков. - Данные у вас так себе. На уровне вероятности сломать ногу там же, где кто-то сломал её сто лет назад.
- Не сто, а… - начал Банников. И спохватился. - Да подожди ты! Ты вот сказал, что в курсе. Знаешь, что с Ольгой потом случилось?
- Знаю, - сказал Русаков.
- Ну?
- Баранки гну. У вас со Степанычем свои дела, у меня свои. Ещё будешь?
- Давай, - сказал Банников. Потом он не помнил. Часа два или около того.
II
Лев Степанович к тому, что у Русакова есть какие-то «свои дела» и в город он ехать отказывается, отнёсся спокойно.
- Вот и дожили, Шура, - сказал он. - Посмотрим, что будет.
В душе Шуры Банникова зародилось странное чувство: среднее между завистью и любопытством. То, что особенные какие-то знания достались приезжему, чужаку, его не особенно волновало: в конце концов, и сам он когда-то был чужаком в Заречном. Но кругом творились удивительные и чудные дела, и привыкнуть к ним было невозможно. Сколько помнил себя здесь, Шура относился к зареченским чудесам со священным трепетом, с горячей любовью и неугасимым интересом. Если здешним странным делам свойственно выбирать себе проводника, то Банников подходил на эту роль куда больше, чем Русаков, вечно занятый какими-то собственными внутренними процессами и не удивляющийся ничему. Было ему, наверное, даже обидно.
Кто попросил Русакова наделать птичьих кормушек, Шура знал. Те же, кто иногда просил его самого разбрасывать камни, некому больше. Банников впервые задумался о том, чем же на самом деле различаются живые и мёртвые. С виду - так вовсе ничем; и сам он при встрече не сумел бы отличить. Елизаветин муж, к примеру, отказывался от воды и пищи, но это было не характерно для всех мертвецов: некоторые из них и ели, и пили, и даже употребляли алкоголь. Чего далеко ходить: пару недель назад застукал младшую Найдёнову за распиванием джин-тоника с живыми подружками. Хотел было сделать внушение, но махнул рукой: подростки, как правило, к внушениям нечутки. Некоторые мертвецы являлись только по ночам, а некоторые и среди бела дня разгуливали среди живых, как у себя дома. Одни с готовностью вступали в разговоры и рассказывали об особенностях потусторонней жизни, другие отмалчивались. Банникова больше всего интересовали третьи: те, кто, вроде бы, хотели рассказать что-то, да не могли подобрать слов, обходились намёками, взглядами, жестами, словно требовали: «Да пойми же!» - и Шура старался, очень старался; иногда даже внезапно постигал какую-то неведомую прежде деталь посмертного бытия.
Русаков, вероятнее всего, знал о потусторонних соседях куда больше. Дело было в Вере Найдёновой, угораздило же девочку влюбиться. Шура не помнил её живой и не то чтобы много общался с мёртвой, но был уверен, что Вера, как и все девчонки, страшная болтушка, и если хранила какие-то секреты, то Русакову разболтала, как пить дать. Может, поэтому он и не боится ничего.
Ничуть не мучаясь совестью, он несколько раз проследил за ними и подслушал. Русаков, похоже, никакого понятия не имел о чувствах Веры, но обращался к ней как к равной, с прямотой и искренностью, которая легко подкупает детей. Из него, возможно, вышел бы неплохой учитель; в крайнем случае, пионервожатый. Разочарованием оказалось то, что они с Верой не обсуждали ничего важного. Играли в шахматы; Русаков то ли проигрывал, то ли поддавался. Говорили о погоде. Иногда ходили в лес, и Вера рассказывала о растениях то, что Банникову и так было известно. Разве что ужовник и гроздовник, реликтовые папоротники, оказались для него открытием. Найдёнова-младшая говорила, что эта трава может повредить кузнечный молот, обратить в труху железный замок и притянуть из-под земли воду. Это, вероятно, были сказки, но Шура на всякий случай запомнил.
На развешивание в лесу птичьих кормушек он опоздал. Подслушал, что Русаков с Верой собираются идти ночью, - ей и предстояло указать, где развешать поделки; подумывал, не напроситься ли с ними в открытую, но вечером пришёл к пустому дому. Эти двое, как заговорщики, ушли засветло.
Два дня ушло у Банникова на то, чтобы обойти, почитай, весь окрестный лес. Ни одной кормушки он так и не увидел, хотя, светлые, новенькие, они так и должны были бросаться в глаза. Ещё одна тайна показалась краешком и прошла мимо; не первая, не последняя, а всё-таки обидно.
Под выходные Снежана затеяла мелкий какой-то ремонт. Шура съездил в соседнее Марьино на строительный рынок и привёз всё, заказанное матерью; относить отправился ранним субботним утром, по тишине и туману. Прошёл до конца слободку, свернул на тропинку, ведущую в Нижнее, под сырые ивы. И тут увидел птицу.
Птица была похожа на сойку, но как-то отдалённо. В дымчатом сером оперении, чуть тронутом розовым, большая, глазастая, с крепким клювом, она сидела в кормушке, болтающейся на ивовой ветке, и внимательно смотрела на Банникова. Клюв у неё, удивлённо отметил Шура, был полупрозрачный, в мелких внутренних трещинках, словно бы кварцевый или хрустальный. Таких птиц он прежде не видел - ни в Заречном, ни где бы то ни было. Смотрели друг на друга минуты две, а потом Шура сделал шаг, наступил на хрусткую ветку, и птица порхнула вверх, полоснула воздух невыносимо ярким лазоревым и малиновым с изнанки крыльев и исчезла. От этого цветного сполоха стало почему-то горячо в глазах и удивительно легко на сердце. Сам не зная зачем, Банников подошёл к кормушке.
Там, в россыпи пшена и проса, лежал маленький стеклянный шарик, словно положенный ради шутки. Шура ещё ничего не успел подумать, а рука сама потянулась - схватить, забрать, присвоить. Он огляделся по сторонам и с чувством необъяснимой правильности поступка взял этот шарик, убрал в карман и быстро зашагал дальше.
Первый раз Шуру Банникова занесло в Сорочьи дворы как бы случайно. Он прошёлся по улице нога за ногу, неся пакет, в котором угадывались силуэты батона и пакета молока. Окликнул Русакова, занятого у себя во дворе каким-то столярным делом, поздоровался с ним за руку поверх калитки и направился дальше.
В другой раз, часа через полтора, он наведался к русаковской соседке Никаноровой, которую ещё в том году обещал научить одной мудрёной асане, да всё откладывал. Никанорова, разложив на траве коврик для йоги, пыталась заплести себя в сложный узел, противоречащий нормальной человеческой физиологии. Шура ходил вокруг неё, отпуская замечания, и поглядывал на Русакова через забор, делая сложное лицо: вот, дескать, чем приходится заниматься.
Когда Банников пошёл мимо в третий раз, с пустыми руками, без всякого очевидного дела, Русаков открыл калитку и сказал: да заходи уже. Шура почему-то растерялся. Но зашёл.
По правде говоря, у них с Русаковым были сложные отношения. В любых других условиях - кроме этих вот самых, в Заречном, - они испытывали бы друг к другу взаимную неприязнь. При неудачном стечении обстоятельств могли бы даже дойти до открытой вражды: так бывает, когда жизнь сводит людей, сделанных из слишком уж разного теста. Шура в меру вежливости старался скрывать, насколько его разочаровывал новый сосед. При знакомстве он увидел, что Русаков - человек непростой, умный и беспокойный, слегка не от мира сего: и внешний его облик, и манера вести себя выдавали некую предрасположенность к тайному знанию и зрению. Было бы хорошо обрести в его лице друга или хотя бы занятного собеседника. Но Русаков оказался материалистом до мозга костей.
Общение с мёртвыми и разнообразные удивительные вещи, происходившие в Заречном при его непосредственном участии, совершенно ничего не меняли в его картине мира. Шура даже подозревал, что в голове у соседа встроен особый квантовый предохранитель, позволяющий спокойно, без страхов и вопросов, воспринимать двойственную природу любых явлений.
Это не беда. Каждый справляется с реальностью как может. Но Банникова до глубины души задевало снисходительное отношение Русакова к тем, кто ощущает мир многомерным, непрочным и прозрачным и пытается истолковать его загадки по своему разумению. Любые гипотезы Банникова об устройстве Вселенной, особенно касающиеся иных миров, других планет и невидимых энергий, новый сосед выслушивал с видом скептичным и насмешливым, а если им случалось вместе употребить чего-нибудь покрепче домашнего вина, мог высмеять и вслух.
Банников, в свою очередь, присутствовал в реальности физически, всем телом, различая тонкий и плотный миры так же ясно, как на ощупь мог бы отличить дерево от металла или воду от земли. Проведя когда-то больше года в полной неподвижности после травмы позвоночника, он дал себе клятву ценить реальность, данную в ощущениях. Сам себе напоминая то ли метеозонд, то ли космический радар, он много времени сознательно уделял тому, чтобы слышать и чувствовать больше иных, обустраивая собственное тело как идеальный воспринимающий инструмент. И вот в этом плане у них с Русаковым не было ничего общего. Банников так и не смог испытать безоговорочного уважения к человеку, позволяющему себе жить с такой осанкой.
- Ты чего хотел? - спросил Русаков.
- Да скучно что-то, - соврал Банников. - Кризис среднего возраста, что ли. У тебя почитать ничего нет?
- Я книги не перевозил ещё. Тут «Анна Каренина» есть, от прошлых хозяев. Принести?
- Ненавижу, - с чувством сказал Шура. - Ладно. Будем скучать. Ты чем занимаешься-то?
Русаков отложил ножовку и разложил на верстаке множество дощечек и жёрдочек какого-то несерьёзного, явно не годного в хозяйстве размера.
- Да ерундой какой-то, - сказал он. - Попросили.
- А, - понимающе кивнул Банников. Его тоже часто просили сделать что-то непонятное. - Скворечники, что ли?
- Кормушки, - сказал Русаков, - смотри, по-моему, неплохо будет. По крайней мере, это всё ровно отпилено. Более-менее. Или мне кажется?
Слушай, - спросил Банников, удачно поймав его на вопросительной и доверительной интонации, - а у тебя в городе ещё много дел осталось?
- Да не особо.
- Когда заканчивать собираешься?
- Как получится. Некуда торопиться.
- Так это хорошо, когда некуда торопиться, - завёл размеренную, чуть замедленную речь Банников. - Когда идёшь пешком - значит идёшь пешком, дышишь - значит, дышишь, а не так, чтобы всё на автомате, на бегу. Город дело такое. Не знаю, я на твоём месте, может, и поторопился бы, чтобы развязаться со всем этим побыстрее.
- Ага, - в тон ему ответил Русаков, - поторопился бы, значит…
- Я не так чтобы всерьёз, но, допустим… недели за три управишься?
- Вполне.
- Так, может, поехать, заняться…
И тут Русаков сорвался с крючка. Измерил линейкой очередную дощечку, отчеркнул карандашом и сказал:
- Давай так. Тебе надо, чтобы я через три недели здесь был, или чтобы меня три недели тут не было?
- Второе, - сказал Банников, решив не вилять.
- Интересно, - Русаков полез в карман за сигаретами. - Подробности будут?
- Сколько хочешь. Тебе в последнее время хреновые сны часто снятся?
- Да нет, - тут Русаков задумался и нахмурился. - Не то чтобы часто.
- А самочувствие как?
- В порядке, вроде бы. Так что насчёт подробностей?
- Ну-у, - протянул Банников уклончиво, - всё сложно. Лучше бы ты просто так меня послушал.
И спохватился. Привычка напускать на себя многозначительный вид, дружба с председателем, настойчивость в тоне, - всё это с Русаковым не работало, слишком уж он был себе на уме. К той же Никаноровой подойди хоть сейчас, да скажи ей: «Нужно тебе, Тамара, укропную грядку поливать крепкой заваркой каждую полночь в течение недели» - так станет поливать без вопросов. Место здесь такое, что лучше послушать знающего человека.
- Просто так не получится, - сказал Русаков и пошёл в дом. Вернулся через минуту, вытащив на крыльцо стаканы и почти полную бутыль с травками на дне, не иначе как из Елизаветиных настоек. Налил Банникову на полпальца, себе и того меньше. - Рассказывай.
- Видишь ли, - начал Шура, - нам тут с тобой… ну… нормально. Лучше, чем раньше было, это уж точно. Я бы хотел, чтобы так и дальше продолжалось. А то этого, - он сделал неопределённый жест, - ну, в смысле, который тоже ты… понял, да? Короче, его хрен дозовёшься - это раз. Хрен с ним объяснишься - два. И, самое главное, хрен его знает, что он решит и что будет делать. Раньше всегда так и было, а с тобой по-другому, а к хорошему люди привыкают быстро…
- Дружественный интерфейс? - с неожиданной иронией спросил Русаков.
- Вроде того.
- А можно всё это как-нибудь покороче?
- Да без проблем. Езжай в город, целее будешь. Достаточно коротко?
- Неубедительно.
- Твою ж мать. - Шура, не спрашивая разрешения, налил себе до краёв, опрокинул залпом и сказал: - Значит, так. Рассказываю, как краевед. В сорок первом было дело. Девка здесь была, из городских, Ольгой звали. То ли школьница ещё, то ли из училища. Её сюда к тётке отправили. Война, короче, год неурожайный, как быть деревне дальше, особенно если фрицы доберутся, непонятно. Ну, и решили спросить совета сам знаешь у кого. А это просто так не делается: надо, чтобы в деревне был такой человек, у которого душа с телом почти расстались. Этот чаще стариков выбирал, иногда больных, а то - зафиксирован случай, - молодого одного, здорового, но блаженного на всю голову. Если старик - то пойдёт прямиком в правление, как молодой, даже если давно обезножел. Если больной - тоже встанет и пойдёт, даже если в беспамятстве был. Спросят его - ответит. Рассудить попросят - рассудит. Совет будет нужен - посоветует. И своими же ногами уйдёт. Недалеко. До дома разве что. И всё. Был человек - и нету, копайте яму. И вот как раз эта Ольга подцепила болотную лихорадку. У местных иммунитет, а девчонке городской много ли надо? Этого позвали за советом, собрались у правления, приготовились ждать, глядят, а по улице Ольга идёт. Молодая, красивая, улыбается. Только глаза стеклянные. И напрямую к правлению. Тётка её в слёзы. Ольга на все вопросы ответила, всем что нужно посоветовала - и обратно домой. Женщины собрались и пошли, что поделать, - только и осталось теперь, что обмыть да обрядить. Пришли, а дома никого. Только к вечеру выяснилось, что она на речку стирать усвистела. Живая осталась, и лихорадку как рукой сняло. Ничего не напоминает?
Русаков налил себе тоже и сказал: дальше давай.
- Заречное целый год с ней горя не знало. Раньше до тёплых ключей было три дня ходу, так она короткую дорогу указала. Потом, место тут нехорошее, змеиное, - Ольга и со змеями как-то договорилась, чтобы нам с ними друг друга не беспокоить. А как осенью немцы к Москве подошли, так и вовсе спрятала деревню. Народу в ней оставалось - старики да дети, все на фронте, опасно было. Егорьевская дорога лежит как лежала, а поворота с неё на Заречное больше нет, глухой лес. Так всё с тех пор и осталось, путь на Егорьевку после войны уже заново торили. И вот прошёл ровно год. Рассказывать, что дальше было?
- Нет, - сказал Русаков. - Я в курсе, спасибо.
Банников поперхнулся.
- Подожди-ка. Это как? Ты и про Ольгу знал?
- Нет, - Русаков был удивительно спокоен. - Спасибо, что рассказал. Я вообще-то был уверен, что вы со Степанычем до последнего молчать будете.
- Вот как, - Банникову стало неловко. Они ведь с председателем и в самом деле заключили молчаливый договор: рассказывать этому странному городскому как можно меньше, чтобы поглядеть, до чего и как он додумается сам или с чьей-то посторонней, а то и потусторонней помощью.
- Не уедешь, в общем? - спросил он.
- Нет, - легкомысленно сказал Русаков. - Данные у вас так себе. На уровне вероятности сломать ногу там же, где кто-то сломал её сто лет назад.
- Не сто, а… - начал Банников. И спохватился. - Да подожди ты! Ты вот сказал, что в курсе. Знаешь, что с Ольгой потом случилось?
- Знаю, - сказал Русаков.
- Ну?
- Баранки гну. У вас со Степанычем свои дела, у меня свои. Ещё будешь?
- Давай, - сказал Банников. Потом он не помнил. Часа два или около того.
II
Лев Степанович к тому, что у Русакова есть какие-то «свои дела» и в город он ехать отказывается, отнёсся спокойно.
- Вот и дожили, Шура, - сказал он. - Посмотрим, что будет.
В душе Шуры Банникова зародилось странное чувство: среднее между завистью и любопытством. То, что особенные какие-то знания достались приезжему, чужаку, его не особенно волновало: в конце концов, и сам он когда-то был чужаком в Заречном. Но кругом творились удивительные и чудные дела, и привыкнуть к ним было невозможно. Сколько помнил себя здесь, Шура относился к зареченским чудесам со священным трепетом, с горячей любовью и неугасимым интересом. Если здешним странным делам свойственно выбирать себе проводника, то Банников подходил на эту роль куда больше, чем Русаков, вечно занятый какими-то собственными внутренними процессами и не удивляющийся ничему. Было ему, наверное, даже обидно.
Кто попросил Русакова наделать птичьих кормушек, Шура знал. Те же, кто иногда просил его самого разбрасывать камни, некому больше. Банников впервые задумался о том, чем же на самом деле различаются живые и мёртвые. С виду - так вовсе ничем; и сам он при встрече не сумел бы отличить. Елизаветин муж, к примеру, отказывался от воды и пищи, но это было не характерно для всех мертвецов: некоторые из них и ели, и пили, и даже употребляли алкоголь. Чего далеко ходить: пару недель назад застукал младшую Найдёнову за распиванием джин-тоника с живыми подружками. Хотел было сделать внушение, но махнул рукой: подростки, как правило, к внушениям нечутки. Некоторые мертвецы являлись только по ночам, а некоторые и среди бела дня разгуливали среди живых, как у себя дома. Одни с готовностью вступали в разговоры и рассказывали об особенностях потусторонней жизни, другие отмалчивались. Банникова больше всего интересовали третьи: те, кто, вроде бы, хотели рассказать что-то, да не могли подобрать слов, обходились намёками, взглядами, жестами, словно требовали: «Да пойми же!» - и Шура старался, очень старался; иногда даже внезапно постигал какую-то неведомую прежде деталь посмертного бытия.
Русаков, вероятнее всего, знал о потусторонних соседях куда больше. Дело было в Вере Найдёновой, угораздило же девочку влюбиться. Шура не помнил её живой и не то чтобы много общался с мёртвой, но был уверен, что Вера, как и все девчонки, страшная болтушка, и если хранила какие-то секреты, то Русакову разболтала, как пить дать. Может, поэтому он и не боится ничего.
Ничуть не мучаясь совестью, он несколько раз проследил за ними и подслушал. Русаков, похоже, никакого понятия не имел о чувствах Веры, но обращался к ней как к равной, с прямотой и искренностью, которая легко подкупает детей. Из него, возможно, вышел бы неплохой учитель; в крайнем случае, пионервожатый. Разочарованием оказалось то, что они с Верой не обсуждали ничего важного. Играли в шахматы; Русаков то ли проигрывал, то ли поддавался. Говорили о погоде. Иногда ходили в лес, и Вера рассказывала о растениях то, что Банникову и так было известно. Разве что ужовник и гроздовник, реликтовые папоротники, оказались для него открытием. Найдёнова-младшая говорила, что эта трава может повредить кузнечный молот, обратить в труху железный замок и притянуть из-под земли воду. Это, вероятно, были сказки, но Шура на всякий случай запомнил.
На развешивание в лесу птичьих кормушек он опоздал. Подслушал, что Русаков с Верой собираются идти ночью, - ей и предстояло указать, где развешать поделки; подумывал, не напроситься ли с ними в открытую, но вечером пришёл к пустому дому. Эти двое, как заговорщики, ушли засветло.
Два дня ушло у Банникова на то, чтобы обойти, почитай, весь окрестный лес. Ни одной кормушки он так и не увидел, хотя, светлые, новенькие, они так и должны были бросаться в глаза. Ещё одна тайна показалась краешком и прошла мимо; не первая, не последняя, а всё-таки обидно.
Под выходные Снежана затеяла мелкий какой-то ремонт. Шура съездил в соседнее Марьино на строительный рынок и привёз всё, заказанное матерью; относить отправился ранним субботним утром, по тишине и туману. Прошёл до конца слободку, свернул на тропинку, ведущую в Нижнее, под сырые ивы. И тут увидел птицу.
Птица была похожа на сойку, но как-то отдалённо. В дымчатом сером оперении, чуть тронутом розовым, большая, глазастая, с крепким клювом, она сидела в кормушке, болтающейся на ивовой ветке, и внимательно смотрела на Банникова. Клюв у неё, удивлённо отметил Шура, был полупрозрачный, в мелких внутренних трещинках, словно бы кварцевый или хрустальный. Таких птиц он прежде не видел - ни в Заречном, ни где бы то ни было. Смотрели друг на друга минуты две, а потом Шура сделал шаг, наступил на хрусткую ветку, и птица порхнула вверх, полоснула воздух невыносимо ярким лазоревым и малиновым с изнанки крыльев и исчезла. От этого цветного сполоха стало почему-то горячо в глазах и удивительно легко на сердце. Сам не зная зачем, Банников подошёл к кормушке.
Там, в россыпи пшена и проса, лежал маленький стеклянный шарик, словно положенный ради шутки. Шура ещё ничего не успел подумать, а рука сама потянулась - схватить, забрать, присвоить. Он огляделся по сторонам и с чувством необъяснимой правильности поступка взял этот шарик, убрал в карман и быстро зашагал дальше.