премьера "Укрощения строптивой" О. Коршуноваса в Александринке
Отличный спектакль, так и нужно ставить комедии Шекспира - шумно, весело, отвязно. Оскарас Коршуновас нашел какую-то очень правильную интонацию, благодаря простоте и открытости которой никакое буйство не покажется чрезмерным, а стало быть и не возникнет риска «Ирода переиродить», от чего сам великий бард предостерегал своих коллег в «Гамлете». Здесь - именно комедия, балаган, шумное веселье, оглушительно громкая музыка, вызывающее оформление - декорации из гипертрофированно больших резиновых бюстов классиков, разных других неуклюжих предметов. Сценография в целом мрачновата: много черного, клетки, гробы, скелеты в фате, но это именно комедийная мрачность, макабр, как в мексиканском карнавале смерти, в творчестве Тима Бартона, в музыке психобилли и т.п. - то есть проявления такой своеобразной витальности. И такой подход абсолютно естествен для Шекспира, хотя бы потому, что любому его тексту свойствен этот маниакально-депрессивный баланс страстей, склонность к экзальтированным перепадам от шутовской к лихорадочно-исповедальной интонации. Коршуновас придумал замечательный ход с костюмированными манекенами, которые символизируют героев - актеры время от времени подходят к ним, продевают руки в рукава одежды, произносят реплики, но действо постоянно переключается к динамике - экстатическим пляскам, «говорящей», как у Някрошюса, пантомиме, даваемой параллельно с текстом и символизирующей подтекст, скрытые чувства персонажей (как в довольно откровенной сцене диалога между Катариной и Грумио). Спектакль смотрится особенно хорошо благодаря самозабвенной игре актеров, которая как локомотив тащит за собой все действо, не позволяя замечать всевозможные мелкие недостатки. С точки зрения обрисовки характеров персонажей представляет интерес выявление не слишком очевидной у Шекспира противоречивости образов Катарины и Бьянки. В этом спектакле тихоня Бьянка кротка лишь на словах, в ее интонациях с самого начала слышится стервозность, она является поддельной смиренницей, «волком в овечьей шкуре», тогда как Катарина даже до своего преображения вызывает большее сочувствие, хотя бы как натура искренняя. И в то же время, парадоксальным образом, смирение Катарины является смирением формальным, в действительности необходимым лишь для того, чтобы добиться желаемого. Впрочем, вся эта гендерная псевдофилософия, является лишь приятным и необязательным дополнением к этой очень симпатичной трактовке знаменитой пьесы.