Лунин
I: Одновременно он был человеком довольно жестким. Вот, например, мой отец написал рассказы о лагерях, причем рассказы, если можно так сказать, добрые, в них нет зла. Мой отец пытался даже в палачах увидеть что-то человеческое. И Борис Семенович очень его раскритиковал, он считал, что надо наносить литературные удары, но с силой атомной бомбы, в той трагедии, которая случилась в нашей стране. То есть Борис Семенович был такой непримиримый человек, но очень был в своем творчестве осторожен. К сожалению, не осталось его высказываний, его мнений о событиях тех лет, о литературе советской. Но он мог и оценить новые произведения даже советских литераторов, которых он не читал почти.
II: Понимаете, он вел жизнь человека в футляре. Ему тоже было чего бояться, он жил в коммунальной квартире, к нему приходили разные люди с жалобами, какие-то были разговоры, конечно, и он очень остерегался этого. Но, я думаю, что непроникновение советского в его творчество объясняется не только страхом. Вообще, страха у него было не больше, чем у всех других людей, я не могу сказать, что он боялся больше, чем кто-либо из окружающих. Просто он эту власть и эту систему всю не принимал, он ее отталкивал от себя. Он приходил на посиделки, они начинались обязательно с выслушивания западных радиоголосов. То есть он был абсолютно в курсе дела, он читал советские газеты, следил за всем. И я думаю, это такой механизм был у него защитный, спасения своего творческого “я”, своего творческого метода. Он к своим произведениям, кстати, относился гораздо серьезнее, чем относились окружающие его люди, включая меня. То есть нам это было интересно, нам это нравилось, но это не составляло нашей жизни. А он иногда ездил к крематорию один, сидел там на лавочке, или иногда даже в зале, присутствовал при прощании людей с покойными, потом смотрел на этот дым. Это какое-то было материальное подтверждение его философии, его взгляда.
Спасибо green_ears
II: Понимаете, он вел жизнь человека в футляре. Ему тоже было чего бояться, он жил в коммунальной квартире, к нему приходили разные люди с жалобами, какие-то были разговоры, конечно, и он очень остерегался этого. Но, я думаю, что непроникновение советского в его творчество объясняется не только страхом. Вообще, страха у него было не больше, чем у всех других людей, я не могу сказать, что он боялся больше, чем кто-либо из окружающих. Просто он эту власть и эту систему всю не принимал, он ее отталкивал от себя. Он приходил на посиделки, они начинались обязательно с выслушивания западных радиоголосов. То есть он был абсолютно в курсе дела, он читал советские газеты, следил за всем. И я думаю, это такой механизм был у него защитный, спасения своего творческого “я”, своего творческого метода. Он к своим произведениям, кстати, относился гораздо серьезнее, чем относились окружающие его люди, включая меня. То есть нам это было интересно, нам это нравилось, но это не составляло нашей жизни. А он иногда ездил к крематорию один, сидел там на лавочке, или иногда даже в зале, присутствовал при прощании людей с покойными, потом смотрел на этот дым. Это какое-то было материальное подтверждение его философии, его взгляда.
Спасибо green_ears