(no subject)
Мне два с половиной. Брату 6 с копейками. Мы сидим в ванной. Я увлеченно нахлобучиваю шапку из пены пластмассовому клоуну на голову. Заходит мама и заносит два новехоньких полотенца. С одинаковым узором, но одно голубое, другое желтое и, смеясь, вопросительно показывает их нам.
- Мне голубое! - кричит брат.
- Ура, я хотела желтое! - радостно выдыхаю я.
Мне почти 2. И я что-то говорю родителям. Они начинают суетиться и радостно кричать, что я заговорила. Брат удивленно сообщает, что я давно разговариваю. Как оказалось, только с ним. С остальными какое-то время не считала нужным.
Мне три. Ему еще нет семи. Ему покупают новую шапку. Спрашивают меня, красивая ли. Взмахиваю восторженно руками и говорю, что да, что он в ней "как алкоголик!". Меня начинают стыдить. Оказывается, красивое слово "алкоголик" обозначает что-то плохое. Жаль. Мне так нравилось это звонкое перекатывание "л, г, к".
Я изрезала газету ножницами. Оказывается, это была не просто газета. Это была "программа". Я без малейшего понятия, что означает это слово, но мама страшно сердита и брату весьма ощутимо влетает по попе. Мама считает, что газету изрезал он. Я замираю от страха и не в силах сказать, что это я. Молча смотрим друг на друга.
Мне те же 2, ему те же 6. Мы идем играть во двор с Юлькой. Юльке целых семь. И она мне не нравится. Нипочему. Просто потому, что мы играем в дочки-матери и я, конечно же, ребенок, а они, разумеется, родители. Брат ушел "на охоту", а "мама" кормит меня песочными куличиками. Я тоскливо жду, когда центр моей жизни вернется "с охоты".
Когда мы идем домой, я совершенно осознанно вру ему, что она силком запихивала в меня песок. На его возражения, что всё не так, это она понарошку кормила меня, я упорствую и уверяю, что прям вот силком песком кормила. Первая и, как оказалось, единственная в моей жизни вспышка ревности. До отчаянного вранья, лишь бы не было никакой Юльки, а только мы.
Ни к одному мужику во взрослом возрасте я не применяла и не испытывала ничего подобного. Больно, обидно - сколько угодно. Но ревновать и врать - никакого смысла. Если не я, то какая разница, кто.
Ревновала я в 2 года. Зато на всю катушку.
Мне скоро четыре. Его больше нет. Мне каждую ночь снится сон, что он живой. И во сне почему-то нельзя спросить об этом. Мы идем на бульвар, где он учится кататься на новеньком двухколесном велосипеде. В другую ночь мы втроем с папой идем к маме в больницу, когда ей вырезали аппендицит. На третью ночь мы носимся по нашей галлерее. Я помню, что произошло, но там, во сне, понимаю, что если спросишь, все поломается. А пока не спрашиваешь, то ночью он живой. Каждую ночь. Несколько месяцев.
Днем нельзя рассказывать об этих снах. Есть подспудное понимание, что взрослым нельзя говорить об этом. У них свое горе. Я живу молча со своим.
- Мне голубое! - кричит брат.
- Ура, я хотела желтое! - радостно выдыхаю я.
Мне почти 2. И я что-то говорю родителям. Они начинают суетиться и радостно кричать, что я заговорила. Брат удивленно сообщает, что я давно разговариваю. Как оказалось, только с ним. С остальными какое-то время не считала нужным.
Мне три. Ему еще нет семи. Ему покупают новую шапку. Спрашивают меня, красивая ли. Взмахиваю восторженно руками и говорю, что да, что он в ней "как алкоголик!". Меня начинают стыдить. Оказывается, красивое слово "алкоголик" обозначает что-то плохое. Жаль. Мне так нравилось это звонкое перекатывание "л, г, к".
Я изрезала газету ножницами. Оказывается, это была не просто газета. Это была "программа". Я без малейшего понятия, что означает это слово, но мама страшно сердита и брату весьма ощутимо влетает по попе. Мама считает, что газету изрезал он. Я замираю от страха и не в силах сказать, что это я. Молча смотрим друг на друга.
Мне те же 2, ему те же 6. Мы идем играть во двор с Юлькой. Юльке целых семь. И она мне не нравится. Нипочему. Просто потому, что мы играем в дочки-матери и я, конечно же, ребенок, а они, разумеется, родители. Брат ушел "на охоту", а "мама" кормит меня песочными куличиками. Я тоскливо жду, когда центр моей жизни вернется "с охоты".
Когда мы идем домой, я совершенно осознанно вру ему, что она силком запихивала в меня песок. На его возражения, что всё не так, это она понарошку кормила меня, я упорствую и уверяю, что прям вот силком песком кормила. Первая и, как оказалось, единственная в моей жизни вспышка ревности. До отчаянного вранья, лишь бы не было никакой Юльки, а только мы.
Ни к одному мужику во взрослом возрасте я не применяла и не испытывала ничего подобного. Больно, обидно - сколько угодно. Но ревновать и врать - никакого смысла. Если не я, то какая разница, кто.
Ревновала я в 2 года. Зато на всю катушку.
Мне скоро четыре. Его больше нет. Мне каждую ночь снится сон, что он живой. И во сне почему-то нельзя спросить об этом. Мы идем на бульвар, где он учится кататься на новеньком двухколесном велосипеде. В другую ночь мы втроем с папой идем к маме в больницу, когда ей вырезали аппендицит. На третью ночь мы носимся по нашей галлерее. Я помню, что произошло, но там, во сне, понимаю, что если спросишь, все поломается. А пока не спрашиваешь, то ночью он живой. Каждую ночь. Несколько месяцев.
Днем нельзя рассказывать об этих снах. Есть подспудное понимание, что взрослым нельзя говорить об этом. У них свое горе. Я живу молча со своим.