Начало.
...Мне три с половиной года. Стоит июнь, впереди не только жаркое и интересное лето, впереди вся жизнь. Мы на вокзале, едем в деревню к маминой родне, вокруг все бегают и суетятся и я не понимаю, как эти взрослые могут разобраться, куда нужно бежать, на какой поезд садиться? Поездов много, они все разные, а мы стоим рядышком с чёрным и круглым, словно с картинки, паровозом, у него огромные красные колёса и устрашающего вида труба. Остро и резко пахнет креозотом, обычный вокзальный запах, но для меня всё впервые и всё внове. Я морщу нос и покрепче вцепляюсь в мамин подол.
Паровоз дёрнулся, выпустил из трубы клубы белого пара и так протяжно и пронзительно закричал, что я тоже закричала и заплакала едва ли не громче паровозного гудка. Папа подхватил меня на руки, и, стремительно взлетев вверх, я почувствовала себя в относительной безопасности. Сверху всё гораздо интереснее. Я смотрю на маму и десятилетнюю сестру и на всякий случай время от времени всхлипываю, чтобы меня опять не поставили на землю.
Саму дорогу не помню, она была длинной и однообразной, поезд тащился больше суток туда, куда сегодня он едет часов шесть-семь. Отца в этой поездке тоже не помню, похоже, проводив нас, он остался в Москве. И вот уже мы едем от станции в попутном грузовике, прямо в кузове, куда меня поднимают и передают как котёнка. Машину бросает из стороны в сторону, ничего не видно из-за поднятой пыли. Мама низко, по самые глаза, повязывает мне платок концами вокруг шеи и кутает меня в полы кофты и прижимает спиной к своей груди, чтобы не продуло.
Нас встречает бабушка и мамины братья. Я обнаруживаю, что мы долгожданные гости и нас здесь очень любят. Ещё, оказывается, у меня куча двоюродных братьев и сестёр, из которых только один, Лёнька, младше меня, он ещё не умеет ходить и ползает по чистейшему некрашеному деревянному полу, сгруживая домотканые полосатые половики и оставляя лужицы. Он тщетно пытается перелезть через высокий порог и кто-то говорит ему: " Бобёр-бобёр, куда попёр?" Мне становится смешно, я повторяю фразу, но спотыкаюсь, не договорив - не пристало мне, московской барышне, произносить слово "попёр". Что-то в нём меня очень смущает. Может, оно неприличное? Выручает бабушка и с улыбкой договаривает за меня, а мать подхватывает вырывающегося Лёньку и уносит подальше от опасного порога на середину просторной горницы. Она, Лёнькина мама, высокая, крепкая, с широким и белым лицом, часто восклицает: "Да бат-тюшкиии!", вкладывая в это слово массу различных смыслов.
Лёньке дают кусочек московской колбасы, кольцо которой здесь смешно называют "колясочкой" и он сразу забывает о манившем его и обещавшем свободу пороге и радостно присасывается к колбасе, вцепившись в неё обеими руками.
Я вижу себя в старом, чуть наклонно висящем между окон зеркале, волнистом и туманном от старости, и понимаю, что я всего лишь немножко больше пухлого Лёньки и меня пронизывает гордость: я, в отличие от этого толстого увальня, могу бегать и прыгать, и на одной ножке могу, и даже могу сделать "мостик", для чего сначала ложусь на спину, а потом выгибаю её, упираясь в пол руками и ногами, и получаю очередное восторженное "Бат-тюшкиии!".
Вообще, все со мной очень добры и ласковы, и я начинаю чувствовать какую-то свою значительность и особенность. Мне то и дело предлагают разные дары: только что снесённое яичко - разбалтывают его в кружке и, посолив и накрошив туда хлеба, кормят меня с ложки, первый колючий огурчик, букетик лесной земляники... Но очень скоро я понимаю и свою ущербность: старшие сёстры, спевшись с моей родной сестрой, не принимают меня в свои игры - я мала, нерасторопна, многого не умею. Всё так, но я ещё и очень боюсь остаться одна в малознакомом месте, поэтому назойливо стараюсь держать их в поле своего зрения. Похоже, что мама обманом сбежала от меня - она здесь дома, ей хочется в лес за грибами и ягодами, хочется пообщаться с детскими ещё подружками, а я всюду пытаюсь увязаться за ней. Меня чем-то отвлекают, мама предательски исчезает и я чувствую себя очень одинокой. Сёстрам скучно и они, пошептавшись, предлагают покатать меня на настоящей лошадке, ведут куда-то и я вижу возле бревенчатой избы, окна которой очень высоко от земли (или это я такая маленькая?) лежащего телёнка. Телёнка от лошадки я уже могу отличить, но думаю, что это такая игра и, чтобы не попасть впросак на всякий случай помалкиваю. Мы гладим телёнка, кормим с рук травкой, а потом коварные сёстры, заручившись его и моим доверием, сажают меня верхом на телёнка. Кто испытал больший ужас, я или он, не знаю, но телёнок стремительно вскакивает - снова ощущение взлёта, окна с голубыми ставнями стремительно приближаются и становятся совсем не такими высокими. Я ору благим матом, что пугает телёнка ещё больше и он начинает скакать, пытаясь сбросить нежданного седока. Это ему легко удаётся, я падаю в мягкую траву, ничуть не ушибаюсь, но всё равно плачу от обиды на сестёр и телёнка, и ещё потому, что моя новая одёжка, летнее пальтишко из белого пике, которое мама сама сшила перед поездкой - рельефные рубчики на ткани, круглый воротничок и "перламудровые", как произносят мои двоюродные сёстры, пуговицы - в чёрной, жирной земле и зелёных пятнах от травы. Поняв, что им скорее всего влетит за то, что они так коварно обошлись со мной, девчонки кое-как успокаивают меня, наобещав разного несбыточного счастья и громко спорят, как избежать недовольства взрослых. Посулив сложить к моим ногам всё вкусное, интересное и блестящее, что есть на свете, берут с меня страшную клятву молчания о неудачном родео. Но испачканное пальтишко и мой зарёванный вид выдают их с головой - не досмотрели, и меня ведут в баню, где вроде бы осталось немного тёплой воды. Коротко посовещавшись, снимать с меня пальто перед стиркой или оставить для удобства процедуры на мне, решают всё же оставить. Меня сажают в жестяной таз, намыливают прямо в пальто и я не против поиграть и в эту игру, но вода остыла, пальто стало очень тяжёлым и ещё более грязным, чёрное хозяйственное мыло противно воняет и я опять плачу. Кто-то бежит в дом за душистым "земляничным" мылом, но от него ещё хуже - на пальто появляются розовые полосы. Кажется, следы преступления скрыть не удалось, за мной укрепляется репутация плаксы и со мной снова не хотят играть...
В доме есть русская печка с большой лежанкой, я влезаю туда по деревянной лесенке и это надолго занимает меня. Там лежат старые ватные одеяла и очень сильно пахнет тёплыми кирпичами. За ситцевыми занавесками полутемно и мне там очень нравится, это такой отдельный детский домик. А ещё есть полати - меня туда категорически не пускают, чтобы не свалилась, а старшие девчонки залезли, сидят на краю, свесив ноги и поддразнивают меня. В этой комнате очень мало мебели, стоит большой стол, за которым все собираются вечером да широкие лавки вдоль стен. В красном углу иконы, ветер отдувает короткие белые занавески, а на створках окон синие стеклянные ручки. Гранёные, с металлическим стерженьком внутри, они кажутся мне сказочно красивыми.
Самым интересным местом становится крытый двор, где живёт скотина. Он соединён с жилым помещением большими сенями, которые тянутся вдоль всей избы-пятистенка и называются "мостом". Пол здесь тоже некрашеный, шелковистый, ходить по нему босиком сплошное удовольствие. За большой тяжёлой дверью широкая лестница вниз, где пол земляной, его часто подметают стоящей здесь же метлой, но босиком здесь не походишь - коварные куры оставляют всюду свои метки. Большие и важные, они свободно выходят в открытую дверь на улицу, на солнышко и на минутку замирают на пороге, поджав одну ногу и привыкая к яркому свету. А на земле, если повезёт, можно найти пёрышко, оно кажется мне совершенным и очень прочным на вид, но в руках быстро превращается в кривое и раздёрганное.
Там есть большой поросёнок-обжора, парочка крикливых коз и моя любимица корова Субботка. Её так зовут, потому что она родилась в субботу и мне это ужасно нравится. Когда бабушка доит её, я верчусь рядом. Бабушка маленькая, всегда в платочке, очень тихая и успевающая делать тысячу дел сразу. Она несколькими дзынькающими струйками надаивает молока прямо в белую эмалированную кружечку и я пью это тёплое молоко, сидя на крылечке и болтая ногами. Из кружки поднимается горка пузырей, похожая на мыльную пену, только белая. Молоко совсем не похоже на то кипячёное, с противными пенками, какое водится у нас в Москве и мне странно, что два таких разных напитка называются одинаково.
Днём там скучновато, потому что Субботка и козы пасутся в стаде, но однажды я обнаруживаю, что поросёнок, который живёт в низкой загородке, с удовольствием лопает всё, что я ему приношу. Кусок хлеба, траву, даже поднятую с земли яичную скорлупу. Я оглядываюсь по сторонам в поисках того, что бы ему ещё дать. И вижу в углу старое колесо от телеги, переоборудованное в куриное гнездо. Заглядываю туда, вижу там яичко и радостно несу его поросёнку, который, чавкая, заглатывает нежданный дар, а я иду рассказать своим кузинам о проделанном благодеянии. Сёстры впадают в ужас и объясняют мне, что яйцо было непростое, а специальный заговоренный подклад, чтобы куры лучше неслись, и мне теперь несдобровать, потому что бабушка категорически запрещает трогать это яйцо. Я понимаю, что "заговоренный подклад" связан с каким-то колдовством, не удивляюсь - мало ли, как далеко заходит всемогущество взрослых, но отчаянно пугаюсь. Получается, что я подвела бабушку, которая меня так любит!
Кажется, это был день отъезда, я жду возмездия и на всякий случай всё время прижимаюсь к маме и держу её за руку, а она никак не может понять причин такого приступа любви к ней. Но то ли сёстры пожалели и не проболтались, а скорее всего бабушка не стала ругать за совершенно непонятное мне, тем более в день отъезда - пронесло.
До станции двенадцать километров, попутной машины нет и кто-то соглашается отвезти нас на лошади. На телеге охапка душистого сена, мама сажает меня на край своего подола, чтобы мне не кололо ноги и крепко обнимает за плечи. Я блаженно замираю у неё "под крылышком" и думаю о том, как всё сложно у этих взрослых и как хорошо, что я маленькая...
Паровоз дёрнулся, выпустил из трубы клубы белого пара и так протяжно и пронзительно закричал, что я тоже закричала и заплакала едва ли не громче паровозного гудка. Папа подхватил меня на руки, и, стремительно взлетев вверх, я почувствовала себя в относительной безопасности. Сверху всё гораздо интереснее. Я смотрю на маму и десятилетнюю сестру и на всякий случай время от времени всхлипываю, чтобы меня опять не поставили на землю.
Саму дорогу не помню, она была длинной и однообразной, поезд тащился больше суток туда, куда сегодня он едет часов шесть-семь. Отца в этой поездке тоже не помню, похоже, проводив нас, он остался в Москве. И вот уже мы едем от станции в попутном грузовике, прямо в кузове, куда меня поднимают и передают как котёнка. Машину бросает из стороны в сторону, ничего не видно из-за поднятой пыли. Мама низко, по самые глаза, повязывает мне платок концами вокруг шеи и кутает меня в полы кофты и прижимает спиной к своей груди, чтобы не продуло.
Нас встречает бабушка и мамины братья. Я обнаруживаю, что мы долгожданные гости и нас здесь очень любят. Ещё, оказывается, у меня куча двоюродных братьев и сестёр, из которых только один, Лёнька, младше меня, он ещё не умеет ходить и ползает по чистейшему некрашеному деревянному полу, сгруживая домотканые полосатые половики и оставляя лужицы. Он тщетно пытается перелезть через высокий порог и кто-то говорит ему: " Бобёр-бобёр, куда попёр?" Мне становится смешно, я повторяю фразу, но спотыкаюсь, не договорив - не пристало мне, московской барышне, произносить слово "попёр". Что-то в нём меня очень смущает. Может, оно неприличное? Выручает бабушка и с улыбкой договаривает за меня, а мать подхватывает вырывающегося Лёньку и уносит подальше от опасного порога на середину просторной горницы. Она, Лёнькина мама, высокая, крепкая, с широким и белым лицом, часто восклицает: "Да бат-тюшкиии!", вкладывая в это слово массу различных смыслов.
Лёньке дают кусочек московской колбасы, кольцо которой здесь смешно называют "колясочкой" и он сразу забывает о манившем его и обещавшем свободу пороге и радостно присасывается к колбасе, вцепившись в неё обеими руками.
Я вижу себя в старом, чуть наклонно висящем между окон зеркале, волнистом и туманном от старости, и понимаю, что я всего лишь немножко больше пухлого Лёньки и меня пронизывает гордость: я, в отличие от этого толстого увальня, могу бегать и прыгать, и на одной ножке могу, и даже могу сделать "мостик", для чего сначала ложусь на спину, а потом выгибаю её, упираясь в пол руками и ногами, и получаю очередное восторженное "Бат-тюшкиии!".
Вообще, все со мной очень добры и ласковы, и я начинаю чувствовать какую-то свою значительность и особенность. Мне то и дело предлагают разные дары: только что снесённое яичко - разбалтывают его в кружке и, посолив и накрошив туда хлеба, кормят меня с ложки, первый колючий огурчик, букетик лесной земляники... Но очень скоро я понимаю и свою ущербность: старшие сёстры, спевшись с моей родной сестрой, не принимают меня в свои игры - я мала, нерасторопна, многого не умею. Всё так, но я ещё и очень боюсь остаться одна в малознакомом месте, поэтому назойливо стараюсь держать их в поле своего зрения. Похоже, что мама обманом сбежала от меня - она здесь дома, ей хочется в лес за грибами и ягодами, хочется пообщаться с детскими ещё подружками, а я всюду пытаюсь увязаться за ней. Меня чем-то отвлекают, мама предательски исчезает и я чувствую себя очень одинокой. Сёстрам скучно и они, пошептавшись, предлагают покатать меня на настоящей лошадке, ведут куда-то и я вижу возле бревенчатой избы, окна которой очень высоко от земли (или это я такая маленькая?) лежащего телёнка. Телёнка от лошадки я уже могу отличить, но думаю, что это такая игра и, чтобы не попасть впросак на всякий случай помалкиваю. Мы гладим телёнка, кормим с рук травкой, а потом коварные сёстры, заручившись его и моим доверием, сажают меня верхом на телёнка. Кто испытал больший ужас, я или он, не знаю, но телёнок стремительно вскакивает - снова ощущение взлёта, окна с голубыми ставнями стремительно приближаются и становятся совсем не такими высокими. Я ору благим матом, что пугает телёнка ещё больше и он начинает скакать, пытаясь сбросить нежданного седока. Это ему легко удаётся, я падаю в мягкую траву, ничуть не ушибаюсь, но всё равно плачу от обиды на сестёр и телёнка, и ещё потому, что моя новая одёжка, летнее пальтишко из белого пике, которое мама сама сшила перед поездкой - рельефные рубчики на ткани, круглый воротничок и "перламудровые", как произносят мои двоюродные сёстры, пуговицы - в чёрной, жирной земле и зелёных пятнах от травы. Поняв, что им скорее всего влетит за то, что они так коварно обошлись со мной, девчонки кое-как успокаивают меня, наобещав разного несбыточного счастья и громко спорят, как избежать недовольства взрослых. Посулив сложить к моим ногам всё вкусное, интересное и блестящее, что есть на свете, берут с меня страшную клятву молчания о неудачном родео. Но испачканное пальтишко и мой зарёванный вид выдают их с головой - не досмотрели, и меня ведут в баню, где вроде бы осталось немного тёплой воды. Коротко посовещавшись, снимать с меня пальто перед стиркой или оставить для удобства процедуры на мне, решают всё же оставить. Меня сажают в жестяной таз, намыливают прямо в пальто и я не против поиграть и в эту игру, но вода остыла, пальто стало очень тяжёлым и ещё более грязным, чёрное хозяйственное мыло противно воняет и я опять плачу. Кто-то бежит в дом за душистым "земляничным" мылом, но от него ещё хуже - на пальто появляются розовые полосы. Кажется, следы преступления скрыть не удалось, за мной укрепляется репутация плаксы и со мной снова не хотят играть...
В доме есть русская печка с большой лежанкой, я влезаю туда по деревянной лесенке и это надолго занимает меня. Там лежат старые ватные одеяла и очень сильно пахнет тёплыми кирпичами. За ситцевыми занавесками полутемно и мне там очень нравится, это такой отдельный детский домик. А ещё есть полати - меня туда категорически не пускают, чтобы не свалилась, а старшие девчонки залезли, сидят на краю, свесив ноги и поддразнивают меня. В этой комнате очень мало мебели, стоит большой стол, за которым все собираются вечером да широкие лавки вдоль стен. В красном углу иконы, ветер отдувает короткие белые занавески, а на створках окон синие стеклянные ручки. Гранёные, с металлическим стерженьком внутри, они кажутся мне сказочно красивыми.
Самым интересным местом становится крытый двор, где живёт скотина. Он соединён с жилым помещением большими сенями, которые тянутся вдоль всей избы-пятистенка и называются "мостом". Пол здесь тоже некрашеный, шелковистый, ходить по нему босиком сплошное удовольствие. За большой тяжёлой дверью широкая лестница вниз, где пол земляной, его часто подметают стоящей здесь же метлой, но босиком здесь не походишь - коварные куры оставляют всюду свои метки. Большие и важные, они свободно выходят в открытую дверь на улицу, на солнышко и на минутку замирают на пороге, поджав одну ногу и привыкая к яркому свету. А на земле, если повезёт, можно найти пёрышко, оно кажется мне совершенным и очень прочным на вид, но в руках быстро превращается в кривое и раздёрганное.
Там есть большой поросёнок-обжора, парочка крикливых коз и моя любимица корова Субботка. Её так зовут, потому что она родилась в субботу и мне это ужасно нравится. Когда бабушка доит её, я верчусь рядом. Бабушка маленькая, всегда в платочке, очень тихая и успевающая делать тысячу дел сразу. Она несколькими дзынькающими струйками надаивает молока прямо в белую эмалированную кружечку и я пью это тёплое молоко, сидя на крылечке и болтая ногами. Из кружки поднимается горка пузырей, похожая на мыльную пену, только белая. Молоко совсем не похоже на то кипячёное, с противными пенками, какое водится у нас в Москве и мне странно, что два таких разных напитка называются одинаково.
Днём там скучновато, потому что Субботка и козы пасутся в стаде, но однажды я обнаруживаю, что поросёнок, который живёт в низкой загородке, с удовольствием лопает всё, что я ему приношу. Кусок хлеба, траву, даже поднятую с земли яичную скорлупу. Я оглядываюсь по сторонам в поисках того, что бы ему ещё дать. И вижу в углу старое колесо от телеги, переоборудованное в куриное гнездо. Заглядываю туда, вижу там яичко и радостно несу его поросёнку, который, чавкая, заглатывает нежданный дар, а я иду рассказать своим кузинам о проделанном благодеянии. Сёстры впадают в ужас и объясняют мне, что яйцо было непростое, а специальный заговоренный подклад, чтобы куры лучше неслись, и мне теперь несдобровать, потому что бабушка категорически запрещает трогать это яйцо. Я понимаю, что "заговоренный подклад" связан с каким-то колдовством, не удивляюсь - мало ли, как далеко заходит всемогущество взрослых, но отчаянно пугаюсь. Получается, что я подвела бабушку, которая меня так любит!
Кажется, это был день отъезда, я жду возмездия и на всякий случай всё время прижимаюсь к маме и держу её за руку, а она никак не может понять причин такого приступа любви к ней. Но то ли сёстры пожалели и не проболтались, а скорее всего бабушка не стала ругать за совершенно непонятное мне, тем более в день отъезда - пронесло.
До станции двенадцать километров, попутной машины нет и кто-то соглашается отвезти нас на лошади. На телеге охапка душистого сена, мама сажает меня на край своего подола, чтобы мне не кололо ноги и крепко обнимает за плечи. Я блаженно замираю у неё "под крылышком" и думаю о том, как всё сложно у этих взрослых и как хорошо, что я маленькая...