Иван Васильевич меняет эпоху
Отрывок из моей статьи "Пересматривая заново («Шифры» любимых кинолент)"
Пьеса Михаила Афанасьевича Булгакова «Иван Васильевич» не вошла в зрительское сознание как театральная постановка, ибо спектакля под таким названием так и не состоялось. Миллионы знают эту вещь под немного другим названием - «Иван Васильевич меняет профессию». Запрещенную когда-то пьесу великого драматурга обессмертил не театр эпических «Ивана Васильевича и Аристарха Платоновича» (см. булгаковский же «Театральный роман»), а выдающийся мастер советской эксцентрической кинокомедии Леонид Гайдай.
И при сотом просмотре замечательной картины (можно смотреть вовсе без звука - текст давно выучен наизусть) трудно удержаться от смеха: остроумный сюжет, трюки, гэги, комические реплики, вошедшие в бытовую речь. Но если на секунду отвлечься от динамичного, почти циркового зрелища, и оттолкнуться от того, что легшая в основу сценария пьеса сочинена не в 70-х, а в 30-х годах, то на все действие начинаешь смотреть другими глазами.
Гениальный Булгаков знал, о чем писал. Недаром в его пьесе в Москву тридцатых годов XX века является из далекого прошлого русский царь-душегубец. Ибо настоящий Иосиф Грозный, давно избравший Ивана IV своим кумиром, к тому моменту прочно воцарился в Кремле, и уже вовсю и повсеместно реют черные хоругви опричников из НКВД. И если кто не верит, что заурядный и недалекий управдом Бунша незаметно превратился в Грозного русского царя - так ему же хуже. Как не верит пока что «покровитель искусств» Бухарин, что унылый секретарь ЦК с нелепой кличкой «Коба» обернулся всесильным Генеральным секретарем-самодержцем, от удара железного посоха которого вот-вот содрогнется одна шестая часть суши и еще полмира впридачу. Булгаковский «шифр» поняли многие, в том числе цензура, и пьеса так и не увидела сцены.
«Смещение эпохи» многое объясняет. Помните фразу сокрушенного ограблением соседа-стоматолога Шпака: «Всё, всё что нажито непосильным трудом...»? На экране она звучит не очень смешно: можно спорить, насколько непосилен труд зубного врача, но, во всяком случае, он вполне уважаем, и осмеянию не подлежит. В чем же дело? Ларчик открывается просто: по пьесе, противный Шпак вовсе не дантист, а совслужащий, классический чинуша-лицемер. Вот и становится обоснованной убийственная булгаковская ирония по поводу «непосильного труда» бездельника на ответственном посту.
А как не проникнуться симпатией к благородному вору Жоржу Милославскому (несомненно, «двоюродному брату» Степы Лиходеева из достославного «Варьете»), невозмутимо игнорирующему и обворовывающему любую власть - от советской до царской? На фоне остальных персонажей - от замученного советским образом жизни инженера Тимофеева, до потерявшего всякие ориентиры, в ужасе бормочущего слова забытой молитвы «Иже херувимы...» режиссера Якина, - лишь Жорж выглядит в пьесе (надо заметить, более чем в фильме) по-настоящему свободным человеком.
Так что, напрасно голосили стрельцы: «Царь ненастоящий!». Вполне он был настоящий.