Дочь Геббельса
Оригинал взят у sadalskij в Дочь Геббельса
Эту девочку фоторепортеры снимали чаще всего, Хельга считалась любимицей Гитлера.
Он был крестным всех детей Геббельса, но старшую, которую при крещении держал на руках, всегда выделял.
Всех своих детей Геббельсы называли именами на букву "Н" в честь Гитлера (Hitler) - Хельга, Хильда, Хельмут, Хольда, Хедда, Хейда…
По совпадению, сын Магды от предыдущего брака тоже носил имя на букву "Н" - Харальд. После развода родителей мальчик остался жить с отцом, но, женившись на Магде, Геббельс очень быстро нашел общий язык с пасынком, подружился с ним, и Харольд вскоре переехал в новую семью к матери.
Это единственный из оставшийся в живых детей Магды: в конце апреля 1945 он находился в лагере военнопленных в Северной Африке. В 1944-м Харальд служил лейтенантом в люфтваффе, в Италии был ранен и арестован союзными войсками.
В прощальном письме Магда написала своему первому сыну:
"Мир, который придет после Фюрера, не стоит того, чтобы в нем жить. Поэтому я и беру детей с собой, уходя из него. Жалко оставить их жить в той жизни, которая наступит. Милостивый Бог поймет, почему я решилась сама взяться за своё спасение".
Магда Геббельс Гитлера боготворила. В 1938 году именно он спас их семью от развода.
Геббельс тогда увлекся чешской актрисой Лидой Бааровой. Настолько серьезно, что даже пытался покончить с собой, когда Гитлер по просьбе Магды потребовал прекратить роман. Геббельс в ответ подал прошение об отставке, надеясь развестись с женой и уехать с Бааровой за границу. Гитлер прошение не принял. Баарову вернули на родину, а Геббельса - в лоно образцовой арийской семьи.
22-го апреля 1945 года около 17.00 Геббельс вместе с женой Магдой и шестью детьми покинули свою квартиру на Герман Геринг Штрассе и спустились в бункер фюрера.
Навсегда.
По официальной версии, вечером 1 мая 1945 года 12-летнюю Хельгу, 11-летнюю Хильду, 9-летнего Хельмута, 8-летнюю Хольду, 6-летнюю Хедду и 4-летнюю Хедду уложили спать.
К ним вошла мать и сказала: "Не бойтесь. Доктор сделает вам укол, который делают детям и настоящим солдатам", после чего покинула комнату.
По словам дантиста Геббельсов Гельмута Кунца, он сделал инъекции морфия "сначала двум старшим девочкам, затем мальчику, а затем остальным детям, что заняло около 10 минут".
После этого Магда принесла в комнату капсулы с синильной кислотой. Умертвить собственноручно детей она была не в состоянии и попросила об этом Кунца, но тот отказался, ссылаясь на то, что совсем недавно потерял своих двух дочерей во время авианалета.
Тогда Магда позвала доктора Штумпфеггера (слева на фото).
Хирург, оберштурмбаннфюрер СС Людвиг Штумпфеггер принадлежал к числу доверенных лиц шефа СС Генриха Гиммлера. По неподтвержденным данным, он вложил детям во рты раздавленные ампулы, повлекшие скорую смерть.
Все эти несколько дней жизни в бункере Хельга писала письмо своему другу, Генриху Лею. Он был племянником Рудольфа Гесса и сыном Роберта Лея, рейхсляйтера и обергруппенфюрера СА. Дети были ровесниками, знали друг друга с детства, дружили.
Копия письма Хельги была передана Гельмутом Кунцем сотрудникам СМЕРШа в мае 1945 года. Оригинал он до ареста успел отдать кому-то из членов своей семьи. Еще одну копию уже после своего освобождения из советского лагеря Кунц отдал Генриху Лею, которому оно и было адресовано.
(Публикуется с сокращениями)
Мой дорогой Генрих!
Я, может быть, неправильно поступила, что не отправила тебе того письма, которое написала в ответ на твое. Я, наверное, должна была его послать, и я могла бы - передать с доктором Мореллем, который сегодня уехал из Берлина. Но я перечитала свое письмо, и мне стало смешно и стыдно за себя. Ты пишешь о таких сложных вещах, о которых нужно много думать, чтобы их понять, а я со своей вечной торопливостью и папиной привычкой всех поучать отвечаю совсем не так, как ты, наверное, ждешь от меня. Но теперь у меня появится время обдумать все; теперь я смогу много думать и меньше куда-то торопиться.
Мы сегодня днем переехали в бомбоубежище; оно устроено почти под самой рейхсканцелярией канцлера. Тут очень светло, но так тесно, что некуда пойти; можно только спуститься еще ниже, где теперь кабинет папы и сидят телефонисты. Не знаю, можно ли оттуда звонить. Берлин очень сильно бомбят и обстреливают из пушек, и мама сказала, что тут безопасно, и мы сможем подождать, пока что-то решится. Я слышала, говорили, что самолеты все еще взлетают, и папа мне сказал, чтобы я была готова помочь маме быстро собрать маленьких, потому что мы, может быть, улетим, на юг.
Я буду думать над твоим письмом и буду писать каждый день, как ты это делал для меня во время той болезни…
Мне бы хотелось улететь! Здесь повсюду такой яркий свет, что даже если закрыть глаза, то все равно светло, как будто солнце светит в голове, и лучи выходят прямо из глаз. Наверное, от этого света я все время себе представляю тот корабль, на котором вы плыли в Америку: как будто я с вами: мы сидим на палубе - ты, Анхен и я и смотрим на океан. Он вокруг, он повсюду, он очень светлый, мягкий и весь переливается. И мы качаемся на нем и как будто никуда не движемся. А ты говоришь, что это только так кажется; на самом деле мы очень быстро плывем к нашей цели. А я спрашиваю тебя - к какой цели? Ты молчишь, и Анхен молчит: мы обе ждем ответа от тебя.
Только что заходил папа, спросить, как мы устроились, и велел ложиться спать. Я не легла. Потом мы с ним вышли из спальни, и он мне сказал, чтобы я помогала маленьким и маме. Он мне сказал, что теперь многое изменилось, и он очень на меня рассчитывает. Я спросила: "Ты будешь мне приказывать?" Он ответил: "Нет. Больше никогда". Генрих, я не победила! Нет, это не победа. Ты был прав: нельзя, глупо желать победить волю родителей. Можно только оставаться самим собой и дождаться. Как ты был прав! Я прежде не могла выносить его взгляда, этого его выражения, с каким он выговаривает и Гюнтеру, и герру Науману и мне! А теперь мне стало его жалко. Лучше бы он накричал.
Я пойду спать. Пусть он думает, что я подчинилась. Анхен бы не одобрила. Но ты все понимаешь, все, все! Мне так грустно. Лучше бы мы остались наверху. …
…Приходила Блонди. Она привела щенка. Ты помнишь Блонди? Она внучка Берты. Блонди, наверное, как-то отвязалась, и я ее решила отвести вниз.. Папа не велел туда ходить без разрешения. А я, решившая быть послушной.., я пошла. Я хотела только отвести Блонди фрейлейн Браун, но вспомнила, что она очень ее не любит. И я села с Блонди в одной комнатке и стала ждать. Блонди на всех рычала, кто заходил, и вела себя странно. За ней пришел герр Гитлер, она только с ним пошла.
Герр Гитлер мне сказал, что я могу ходить здесь повсюду, где мне хочется. Я не просила; он сам мне разрешил. Может быть, я этим воспользуюсь.
Здесь, внизу, все выглядит странно; иногда я не узнаю знакомых мне людей: у них другие лица и другие голоса. Помнишь, ты мне говорил, что после той болезни ты не мог никого сразу узнавать? Я тогда не могла тебя понять, а теперь понимаю. Я тоже как будто чем-то переболела. Если бы можно было поплавать с Людвигом! Я забыла тебя спросить, сколько живут дельфины! Я тебе признаюсь: я написала рассказ про Людвига, как он спас одного мальчика. Это не совсем все, как было; есть и мои фантазии. Мне так хочется тебе его показать. Я в этом рассказе думала над каждым словом. Я завтра тоже буду писать только важное, а то, наверное, тебе будет скучно читать про то, как я тут ничего не делаю, и мысли все разбежались.
Мне почему-то хочется просто сидеть и писать тебе, просто так, обо всем: я представляю себе, что мы как будто сидим в нашей беседке, в Рейдсхольдсгрюне и разговариваем. Но я это вижу недолго - опять корабль, океан… Мы не плывем, никуда не движемся, но ты говоришь, что это не так. Откуда ты это знаешь? Если бы я могла показать тебе рассказ, ты бы сказал, есть ли у меня способности или нет? И что важнее: талант или опыт, знания? Что интереснее в пересказе? Папа мне говорил, что в моем возрасте исписал ворохи бумаги, но все зря, потому что в таком возрасте нечего сказать и нужно помнить - из "Фауста": …кто мыслью беден и усидчив, кропает понапрасну пересказ заимствованных отовсюду фраз, все дело выдержками ограничив».
А я сейчас вспомнила другие строчки: "Когда всерьез владеет что-то вами, не станете вы гнаться за словами…" Я написала рассказ, потому что очень люблю Людвига. Я его люблю больше почти всех живых существ на свете, хоть он всего лишь дельфин. Он ведь тебя вылечил.
Опять заходил папа. Он сказал, что все с нами будет хорошо.
Мама плохо себя чувствует; у нее болит сердце, и мне приходится быть с маленькими. Мои сестрички и брат ведут себя хорошо и меня слушаются. Папа велел разучить с ними две песни Шуберта. Я пела им твою любимую; они повторяли, на слух. Еще я стала им читать на память из "Фауста"; они слушали внимательно, с серьезными лицами. Хайди ничего не понимает, думает, что это английская сказка. А Хельмут спросил, может ли и к нам тоже прилететь Мефистофель. И знаешь, что мы все начали после этого делать? То есть это, конечно, я предложила, а они поддержали. Сначала я думала, что это будет просто игра, развлечение для маленьких. Мы стали загадывать, кто и о чем бы попросил Мефистофеля! Я и сама стала загадывать, а потом опомнилась. Я им объяснила, кто такой Мефистофель и что не нужно ни о чем просить, даже если он вдруг сюда явится.
И я решила с ними помолиться, как учила бабушка. Когда мы стали молиться, к нам зашел папа. Он ничего не сказал, только стоял молча и слушал. При папе я не смогла молиться. Нет, он ничего не сказал, даже не усмехнулся. Он так смотрел, словно и сам хотел помолиться с нами. Я раньше не понимала, почему люди вдруг молятся, если не верят в бога. Я не верю; в этом я тверда. Но я молилась, как бабушка, которая тоже тверда - в вере. Помнишь, Генрих, это был тот вопрос, который ты мне задавал в последнем письме: верю ли я в бога? В том письме, которое я не отправила, я тебе легко ответила, что не верю. И вот теперь я уже твердо повторю: я не верю. Я это навсегда тут поняла. Я не верю в бога, но, получается, подозреваю, что есть дьявол? То есть искушение. И что здесь оно грязное. Я же молилась, потому что… мне захотелось… умыться, вымыться даже или… хотя бы вымыть руки. Не знаю, как еще это объяснить. Ты подумай над этим, хорошо? Ты как-то все умеешь соединить или распутать. Ты мне говорил, что нужно изучать логику. Я буду изучать, я вообще решила, что, когда мы вернемся домой, я попрошу папу дать мне те книги, о которых ты мне писал. Я их возьму с собой, когда мы уедем на юг.
23 апреля.
Нас не выпускают гулять в сад. Очень много раненных осколками…
…Я вижу все меньше знакомых мне людей. Они прощаются с папой и мамой так, точно уходят на час или на два. Но они больше не возвращаются.
Сегодня мама привела нас к герру Гитлеру, и мы пели Шуберта. Папа на губной гармошке пробовал играть "Соль минор" Баха. Мы смеялись. Герр Гитлер обещал, что скоро мы вернемся домой, потому что с юго-запада начался прорыв большой армии и танков.
Я сегодня три раза спускалась вниз, и я видела министра фон Риббентропа. Я слышала, что он говорил герру Гитлеру и папе: он не хотел уходить, просил его оставить. Папа его убеждал, а герр Гитлер сказал, что от дипломатов теперь нет пользы, что, если министр хочет, пусть возьмет автомат - это лучшая дипломатия. Когда фон Риббентроп уходил, у него текли слезы. Я стояла у двери и не могла себя заставить отойти.
Я подумала: а какая же от нас польза? Я бы все равно осталась с папой и мамой, но маленьких хорошо бы отсюда увезти. Они тихие, почти не играют. Мне тяжело на них смотреть.
Если бы мне с тобой поговорить хоть минутку! Мы бы придумали что-нибудь. Ты бы придумал! Я точно знаю, ты бы придумал, как убедить папу и маму отослать маленьких, хотя бы к бабушке. Как мне их убедить?! Я не знаю…
…(несколько раз, очень тщательно зачеркнуто). 25 апреля.
Я сердита на маму. Она мне сказала, что попросила доктора Швегерманна дать мне пилюлю, от которой я спала весь день. Мама говорит, что я стала нервная. Это неправда! Я просто не все могу понять, а мне никто не объясняет. Сегодня герр Гитлер очень сильно кричал на кого-то, а когда я спросила - на кого, папа накричал на меня. Мама плачет, но ничего не говорит. Что-то случилось. Хельмут ходил вниз и там слышал, что говорила фрейлейн Кристиан, секретарь-машинистка, что Геринг - предатель. Но это же неправда, зачем же повторять?! Только странно, что он не может никого прислать, потому что я видела генерала Грейма и его жену Ханну: они прилетели на самолете с юга. Значит, можно и улететь отсюда? Если самолет маленький, можно посадить только малышей, даже без Хельмута.
Он сказал, что останется с папой, мамой и со мной, а Хильда пока будет ухаживать за малышами. Это было бы правильно, но все-таки лучше бы Хельмут тоже улетел. Он плачет каждую ночь. Он такой молодец: днем смешит всех и играет с Хайди вместо меня.
Генрих, я только сейчас стала чувствовать, как я их люблю - Хельмута и сестренок! Они немножко подрастут, и ты увидишь, какие они! Они могут быть настоящими друзьями, хоть еще и такие маленькие! И опять я вспоминаю, как ты был прав, когда писал - как это здорово, что у меня их так много, что я впятеро счастливая, а ты и Анхен - только вдвое. Я их очень люблю… Сейчас прилетел еще один самолет; он сел на Ост-Весте…
Генрих, я видела твоего папу!!! Он здесь, он с нами!!! Я тебе сейчас все расскажу! Он сейчас спит. Он очень устал. Он прилетел на каком-то смешном самолете и сказал, что сел "на голову русским". Сначала его никто не узнал, потому, что он был с бородой, усами и в парике, и в форме фельдфебеля. Его узнала только Блонди; она поставила ему на грудь лапы и виляла хвостом. Это мне рассказала мама. Я побежала к нему, и он - ты только подумай - он хотел меня взять на руки, как раньше!!! Мы так смеялись, хохотали! Он сказал, что я тут вытянулась, как росток без света.
Мама сказала, чтобы я закончила письмо, потому что его можно передать.
Я не знаю, как закончить: я еще ничего тебе не сказала.
Генрих, я … (эти два слова тщательно зачеркнуты, но читаются).
Сегодня почти час не обстреливали. Мы выходили в сад. Мама говорила с твоим папой, потом у нее заболело сердце, и она присела отдохнуть. Твой папа нашел для меня крокус. Я его спросила, что с нами будет. Он сказал, что хочет нас отсюда забрать. Но ему нужен другой самолет; он его раздобудет и прилетит за нами и за мамой. "Если не прилечу, значит, меня сбили. Тогда выйдете под землей.
Вас выведет сахиб". Я видела, как мама кивнула ему. У нее было светлое лицо. Он сказал мне, чтобы я не боялась.
Я спросила его, что будет потом: с моим папой, с твоим дядей Рудольфом, вообще с немцами, и что будет с ним, если его возьмут в плен? Он ответил, что таких игроков, которые не справились, выводят из команды. Но команда продолжит игру - чтобы я это твердо помнила. Я спросила: как же ее продолжить, если все разбомбили и взорвали - папа об этом все время говорил по радио? Мама на меня накричала, назвала несносной и бесчувственной. Твой папа взял нас обеих за руки и сказал, чтобы мы не ссорились, потому что в Германии наступает время женщин и что женщин победить нельзя.
Начали обстреливать…
…
Сегодня 28-е. Нас вывезут через два дня. Или мы уйдем. Я сказала об этом маленьким. Они сразу стали собирать игрушки. Им плохо здесь! Они долго не выдержат.
Мама закончила письмо нашему старшему брату Харальду. Она попросила меня показать ей мое письмо для тебя. Я сказала, что уже его отдала. Мне так стыдно. Я никогда до этого так не врала маме.
Мне удалось прийти к твоему отцу на минутку вниз и спросить: нужно ли мне сказать тебе в письме что-то такое, что говорят, когда знают, что больше не встретятся? Он сказал: "На всякий случай скажи. Ты уже выросла, понимаешь, что ни фюрер, ни твой отец, ни я - никто из нас уже не может отвечать за свои слова, как прежде. Это уже не в нашей власти". Он меня поцеловал.
Но твой папа честный. Я на всякий случай с тобой попрощаюсь. Сейчас мне нужно отдать письмо. Потом пойду наверх, к маленьким. Я им ничего не скажу. Раньше мы были мы, а теперь, с этой минуты, есть они и я.
Генрих, ты помнишь, как мы с тобой убежали в нашем саду, в Рейхольсгрюне, и прятались целую ночь… Помнишь, что я тогда сделала и как тебе это не понравилось? А если бы я это сделала теперь? Ты тогда сказал, что целуются одни девчонки… А теперь? Можно, я представлю себе, что опять это сделала? Я не знаю, что ты ответишь.., но я уже… представила… Мне так хорошо, что у меня это есть, очень уже давно, с самого нашего детства, когда мы с тобой первый раз встретились. И что это выросло и теперь такое же, как у взрослых, как у твоей мамы к твоему отцу. Я всегда им так завидовала!
Не думай, что я предательница. Я люблю папу и маму, я их не сужу, и это так и должно быть, что мы будем все вместе.
Генрих… Генрих…
Когда буду отдавать письмо, поцелую твоего папу.
Хельга.
P.S. По материалам журналистки Елены Съяновой (в начале 1990-х она оказалась в числе немногих, кто получил возможность работать в открывшемся на короткое время для исследователей трофейном архиве Генерального штаба Советской Армии):
В 1958 году в Мюнхене состоялось судебное заседание делу «Об умерщвлении шестерых малолетних детей супругов Геббельс», на котором присутствовал американский журналист Герберт Линц. У него на руках оказалась копия протокола допроса Гельмута Кунца от мая 1945 года, в котором тот признался следователям СМЕРШа, что лично сделал детям Геббельсов усыпляющие уколы морфия и присутствовал при том, как Магда Геббельс своими руками давала своим детям яд.
Перед заседанием Герберт Линц нанес визит Кунцу и предъявил копии допросов:
- Таким образом, если я попрошу моих русских друзей представить подлинники ваших признаний от 1945 года, вы станете не свидетелем, а соучастником преступления, убийства детей, - сказал журналист Кунцу. - А если хотите, чтобы этого не случилось, расскажите правду мне.
Кунц наотрез отказался разговаривать с «паршивым америкашкой». Тогда Герберт Линц назвал свое подлинное имя - Генрих Лей, сын бывшего вождя Трудового фронта Роберта Лея. В 1940 году в возрасте восьми лет мать увезла его из Германии, а в 1955-м он получил американское гражданство.
И показал Кунцу еще один документ - протокол осмотра советскими врачами тел детей Геббельсов. В протоколе говорилось, что на лице старшей, Хельги, имеются следы физического насилия. Тогда Кунц сделал последнее признание:
- Произошло страшное... После смерти моих девочек во время бомбежки в 45-м это было самое страшное, что я видел в жизни. Она... Хельга... очнулась. И встала.
По версии Кунца произошло следующее.
Умертвить детей так никто и не решился. Тогда Геббельс перед принятием яда приказал: после того, как они с женой будут мертвы, сжечь их тела в комнате, закрыв все двери, но открыв двери в спальни детей. Этого будет достаточно...
Когда горевшие тела Геббельсов кое-как затушили, и воздух стал очищаться, Хельга проснулась. Ей сказали о смерти родителей. Но она не поверила. Ей показали и якобы умерших сестер и брата, но она снова не поверила. Она стала их трясти и почти разбудила Гельмута. Все дети действительно были еще живы.
Но в бункере никому уже было не до детей! Оставшиеся вместе с Борманом готовились к прорыву под защитой бронетранспортера.
Доктор Штумпфеггер сказал Кунцу, что Борман велел не оставлять Хельгу в живых. Эта рано повзрослевшая девочка - слишком опасный свидетель. Оба врача, Штумпфеггер и Кунц, предложили Борману взять детей с собой и использовать их для создания образа бегущей от обстрелов многодетной семьи, но Борман приказал не молоть вздор. По его мнению, волю родителей должно было выполнить!
Кунц якобы пытался помешать. Но Штумпфеггер ударил его, а затем нанес и Хельге удар по лицу, затем вложил ей в рот капсулу с ядом и сжал челюсти. Потом засунул в рот по капсуле всем остальным детям. Доктор Гельмут Кунц умер в 1976 году в городе Фройденштадт. До последнего дня жизни он активно работал, имел обширную врачебную практику. О его причастности к убийству детей Геббельса никто и никогда больше не вспоминал.
Генрих Лей умер в 1968 году от тяжелого нервного расстройства. В возрасте 36 лет.
Останки детей Геббельсов в 1945 году были захоронены в пригороде Берлина. В ночь на 5 апреля 1970 года могилы были вскрыты, останки извлечены и сожжены. Пепел развеяли над Эльбой.
http://www.mn.ru/friday/20120505/317202413.html
Эту девочку фоторепортеры снимали чаще всего, Хельга считалась любимицей Гитлера.
Он был крестным всех детей Геббельса, но старшую, которую при крещении держал на руках, всегда выделял.
Всех своих детей Геббельсы называли именами на букву "Н" в честь Гитлера (Hitler) - Хельга, Хильда, Хельмут, Хольда, Хедда, Хейда…
По совпадению, сын Магды от предыдущего брака тоже носил имя на букву "Н" - Харальд. После развода родителей мальчик остался жить с отцом, но, женившись на Магде, Геббельс очень быстро нашел общий язык с пасынком, подружился с ним, и Харольд вскоре переехал в новую семью к матери.
Это единственный из оставшийся в живых детей Магды: в конце апреля 1945 он находился в лагере военнопленных в Северной Африке. В 1944-м Харальд служил лейтенантом в люфтваффе, в Италии был ранен и арестован союзными войсками.
В прощальном письме Магда написала своему первому сыну:
"Мир, который придет после Фюрера, не стоит того, чтобы в нем жить. Поэтому я и беру детей с собой, уходя из него. Жалко оставить их жить в той жизни, которая наступит. Милостивый Бог поймет, почему я решилась сама взяться за своё спасение".
Магда Геббельс Гитлера боготворила. В 1938 году именно он спас их семью от развода.
Геббельс тогда увлекся чешской актрисой Лидой Бааровой. Настолько серьезно, что даже пытался покончить с собой, когда Гитлер по просьбе Магды потребовал прекратить роман. Геббельс в ответ подал прошение об отставке, надеясь развестись с женой и уехать с Бааровой за границу. Гитлер прошение не принял. Баарову вернули на родину, а Геббельса - в лоно образцовой арийской семьи.
22-го апреля 1945 года около 17.00 Геббельс вместе с женой Магдой и шестью детьми покинули свою квартиру на Герман Геринг Штрассе и спустились в бункер фюрера.
Навсегда.
По официальной версии, вечером 1 мая 1945 года 12-летнюю Хельгу, 11-летнюю Хильду, 9-летнего Хельмута, 8-летнюю Хольду, 6-летнюю Хедду и 4-летнюю Хедду уложили спать.
К ним вошла мать и сказала: "Не бойтесь. Доктор сделает вам укол, который делают детям и настоящим солдатам", после чего покинула комнату.
По словам дантиста Геббельсов Гельмута Кунца, он сделал инъекции морфия "сначала двум старшим девочкам, затем мальчику, а затем остальным детям, что заняло около 10 минут".
После этого Магда принесла в комнату капсулы с синильной кислотой. Умертвить собственноручно детей она была не в состоянии и попросила об этом Кунца, но тот отказался, ссылаясь на то, что совсем недавно потерял своих двух дочерей во время авианалета.
Тогда Магда позвала доктора Штумпфеггера (слева на фото).
Хирург, оберштурмбаннфюрер СС Людвиг Штумпфеггер принадлежал к числу доверенных лиц шефа СС Генриха Гиммлера. По неподтвержденным данным, он вложил детям во рты раздавленные ампулы, повлекшие скорую смерть.
Все эти несколько дней жизни в бункере Хельга писала письмо своему другу, Генриху Лею. Он был племянником Рудольфа Гесса и сыном Роберта Лея, рейхсляйтера и обергруппенфюрера СА. Дети были ровесниками, знали друг друга с детства, дружили.
Копия письма Хельги была передана Гельмутом Кунцем сотрудникам СМЕРШа в мае 1945 года. Оригинал он до ареста успел отдать кому-то из членов своей семьи. Еще одну копию уже после своего освобождения из советского лагеря Кунц отдал Генриху Лею, которому оно и было адресовано.
(Публикуется с сокращениями)
Мой дорогой Генрих!
Я, может быть, неправильно поступила, что не отправила тебе того письма, которое написала в ответ на твое. Я, наверное, должна была его послать, и я могла бы - передать с доктором Мореллем, который сегодня уехал из Берлина. Но я перечитала свое письмо, и мне стало смешно и стыдно за себя. Ты пишешь о таких сложных вещах, о которых нужно много думать, чтобы их понять, а я со своей вечной торопливостью и папиной привычкой всех поучать отвечаю совсем не так, как ты, наверное, ждешь от меня. Но теперь у меня появится время обдумать все; теперь я смогу много думать и меньше куда-то торопиться.
Мы сегодня днем переехали в бомбоубежище; оно устроено почти под самой рейхсканцелярией канцлера. Тут очень светло, но так тесно, что некуда пойти; можно только спуститься еще ниже, где теперь кабинет папы и сидят телефонисты. Не знаю, можно ли оттуда звонить. Берлин очень сильно бомбят и обстреливают из пушек, и мама сказала, что тут безопасно, и мы сможем подождать, пока что-то решится. Я слышала, говорили, что самолеты все еще взлетают, и папа мне сказал, чтобы я была готова помочь маме быстро собрать маленьких, потому что мы, может быть, улетим, на юг.
Я буду думать над твоим письмом и буду писать каждый день, как ты это делал для меня во время той болезни…
Мне бы хотелось улететь! Здесь повсюду такой яркий свет, что даже если закрыть глаза, то все равно светло, как будто солнце светит в голове, и лучи выходят прямо из глаз. Наверное, от этого света я все время себе представляю тот корабль, на котором вы плыли в Америку: как будто я с вами: мы сидим на палубе - ты, Анхен и я и смотрим на океан. Он вокруг, он повсюду, он очень светлый, мягкий и весь переливается. И мы качаемся на нем и как будто никуда не движемся. А ты говоришь, что это только так кажется; на самом деле мы очень быстро плывем к нашей цели. А я спрашиваю тебя - к какой цели? Ты молчишь, и Анхен молчит: мы обе ждем ответа от тебя.
Только что заходил папа, спросить, как мы устроились, и велел ложиться спать. Я не легла. Потом мы с ним вышли из спальни, и он мне сказал, чтобы я помогала маленьким и маме. Он мне сказал, что теперь многое изменилось, и он очень на меня рассчитывает. Я спросила: "Ты будешь мне приказывать?" Он ответил: "Нет. Больше никогда". Генрих, я не победила! Нет, это не победа. Ты был прав: нельзя, глупо желать победить волю родителей. Можно только оставаться самим собой и дождаться. Как ты был прав! Я прежде не могла выносить его взгляда, этого его выражения, с каким он выговаривает и Гюнтеру, и герру Науману и мне! А теперь мне стало его жалко. Лучше бы он накричал.
Я пойду спать. Пусть он думает, что я подчинилась. Анхен бы не одобрила. Но ты все понимаешь, все, все! Мне так грустно. Лучше бы мы остались наверху. …
…Приходила Блонди. Она привела щенка. Ты помнишь Блонди? Она внучка Берты. Блонди, наверное, как-то отвязалась, и я ее решила отвести вниз.. Папа не велел туда ходить без разрешения. А я, решившая быть послушной.., я пошла. Я хотела только отвести Блонди фрейлейн Браун, но вспомнила, что она очень ее не любит. И я села с Блонди в одной комнатке и стала ждать. Блонди на всех рычала, кто заходил, и вела себя странно. За ней пришел герр Гитлер, она только с ним пошла.
Герр Гитлер мне сказал, что я могу ходить здесь повсюду, где мне хочется. Я не просила; он сам мне разрешил. Может быть, я этим воспользуюсь.
Здесь, внизу, все выглядит странно; иногда я не узнаю знакомых мне людей: у них другие лица и другие голоса. Помнишь, ты мне говорил, что после той болезни ты не мог никого сразу узнавать? Я тогда не могла тебя понять, а теперь понимаю. Я тоже как будто чем-то переболела. Если бы можно было поплавать с Людвигом! Я забыла тебя спросить, сколько живут дельфины! Я тебе признаюсь: я написала рассказ про Людвига, как он спас одного мальчика. Это не совсем все, как было; есть и мои фантазии. Мне так хочется тебе его показать. Я в этом рассказе думала над каждым словом. Я завтра тоже буду писать только важное, а то, наверное, тебе будет скучно читать про то, как я тут ничего не делаю, и мысли все разбежались.
Мне почему-то хочется просто сидеть и писать тебе, просто так, обо всем: я представляю себе, что мы как будто сидим в нашей беседке, в Рейдсхольдсгрюне и разговариваем. Но я это вижу недолго - опять корабль, океан… Мы не плывем, никуда не движемся, но ты говоришь, что это не так. Откуда ты это знаешь? Если бы я могла показать тебе рассказ, ты бы сказал, есть ли у меня способности или нет? И что важнее: талант или опыт, знания? Что интереснее в пересказе? Папа мне говорил, что в моем возрасте исписал ворохи бумаги, но все зря, потому что в таком возрасте нечего сказать и нужно помнить - из "Фауста": …кто мыслью беден и усидчив, кропает понапрасну пересказ заимствованных отовсюду фраз, все дело выдержками ограничив».
А я сейчас вспомнила другие строчки: "Когда всерьез владеет что-то вами, не станете вы гнаться за словами…" Я написала рассказ, потому что очень люблю Людвига. Я его люблю больше почти всех живых существ на свете, хоть он всего лишь дельфин. Он ведь тебя вылечил.
Опять заходил папа. Он сказал, что все с нами будет хорошо.
Мама плохо себя чувствует; у нее болит сердце, и мне приходится быть с маленькими. Мои сестрички и брат ведут себя хорошо и меня слушаются. Папа велел разучить с ними две песни Шуберта. Я пела им твою любимую; они повторяли, на слух. Еще я стала им читать на память из "Фауста"; они слушали внимательно, с серьезными лицами. Хайди ничего не понимает, думает, что это английская сказка. А Хельмут спросил, может ли и к нам тоже прилететь Мефистофель. И знаешь, что мы все начали после этого делать? То есть это, конечно, я предложила, а они поддержали. Сначала я думала, что это будет просто игра, развлечение для маленьких. Мы стали загадывать, кто и о чем бы попросил Мефистофеля! Я и сама стала загадывать, а потом опомнилась. Я им объяснила, кто такой Мефистофель и что не нужно ни о чем просить, даже если он вдруг сюда явится.
И я решила с ними помолиться, как учила бабушка. Когда мы стали молиться, к нам зашел папа. Он ничего не сказал, только стоял молча и слушал. При папе я не смогла молиться. Нет, он ничего не сказал, даже не усмехнулся. Он так смотрел, словно и сам хотел помолиться с нами. Я раньше не понимала, почему люди вдруг молятся, если не верят в бога. Я не верю; в этом я тверда. Но я молилась, как бабушка, которая тоже тверда - в вере. Помнишь, Генрих, это был тот вопрос, который ты мне задавал в последнем письме: верю ли я в бога? В том письме, которое я не отправила, я тебе легко ответила, что не верю. И вот теперь я уже твердо повторю: я не верю. Я это навсегда тут поняла. Я не верю в бога, но, получается, подозреваю, что есть дьявол? То есть искушение. И что здесь оно грязное. Я же молилась, потому что… мне захотелось… умыться, вымыться даже или… хотя бы вымыть руки. Не знаю, как еще это объяснить. Ты подумай над этим, хорошо? Ты как-то все умеешь соединить или распутать. Ты мне говорил, что нужно изучать логику. Я буду изучать, я вообще решила, что, когда мы вернемся домой, я попрошу папу дать мне те книги, о которых ты мне писал. Я их возьму с собой, когда мы уедем на юг.
23 апреля.
Нас не выпускают гулять в сад. Очень много раненных осколками…
…Я вижу все меньше знакомых мне людей. Они прощаются с папой и мамой так, точно уходят на час или на два. Но они больше не возвращаются.
Сегодня мама привела нас к герру Гитлеру, и мы пели Шуберта. Папа на губной гармошке пробовал играть "Соль минор" Баха. Мы смеялись. Герр Гитлер обещал, что скоро мы вернемся домой, потому что с юго-запада начался прорыв большой армии и танков.
Я сегодня три раза спускалась вниз, и я видела министра фон Риббентропа. Я слышала, что он говорил герру Гитлеру и папе: он не хотел уходить, просил его оставить. Папа его убеждал, а герр Гитлер сказал, что от дипломатов теперь нет пользы, что, если министр хочет, пусть возьмет автомат - это лучшая дипломатия. Когда фон Риббентроп уходил, у него текли слезы. Я стояла у двери и не могла себя заставить отойти.
Я подумала: а какая же от нас польза? Я бы все равно осталась с папой и мамой, но маленьких хорошо бы отсюда увезти. Они тихие, почти не играют. Мне тяжело на них смотреть.
Если бы мне с тобой поговорить хоть минутку! Мы бы придумали что-нибудь. Ты бы придумал! Я точно знаю, ты бы придумал, как убедить папу и маму отослать маленьких, хотя бы к бабушке. Как мне их убедить?! Я не знаю…
…(несколько раз, очень тщательно зачеркнуто). 25 апреля.
Я сердита на маму. Она мне сказала, что попросила доктора Швегерманна дать мне пилюлю, от которой я спала весь день. Мама говорит, что я стала нервная. Это неправда! Я просто не все могу понять, а мне никто не объясняет. Сегодня герр Гитлер очень сильно кричал на кого-то, а когда я спросила - на кого, папа накричал на меня. Мама плачет, но ничего не говорит. Что-то случилось. Хельмут ходил вниз и там слышал, что говорила фрейлейн Кристиан, секретарь-машинистка, что Геринг - предатель. Но это же неправда, зачем же повторять?! Только странно, что он не может никого прислать, потому что я видела генерала Грейма и его жену Ханну: они прилетели на самолете с юга. Значит, можно и улететь отсюда? Если самолет маленький, можно посадить только малышей, даже без Хельмута.
Он сказал, что останется с папой, мамой и со мной, а Хильда пока будет ухаживать за малышами. Это было бы правильно, но все-таки лучше бы Хельмут тоже улетел. Он плачет каждую ночь. Он такой молодец: днем смешит всех и играет с Хайди вместо меня.
Генрих, я только сейчас стала чувствовать, как я их люблю - Хельмута и сестренок! Они немножко подрастут, и ты увидишь, какие они! Они могут быть настоящими друзьями, хоть еще и такие маленькие! И опять я вспоминаю, как ты был прав, когда писал - как это здорово, что у меня их так много, что я впятеро счастливая, а ты и Анхен - только вдвое. Я их очень люблю… Сейчас прилетел еще один самолет; он сел на Ост-Весте…
Генрих, я видела твоего папу!!! Он здесь, он с нами!!! Я тебе сейчас все расскажу! Он сейчас спит. Он очень устал. Он прилетел на каком-то смешном самолете и сказал, что сел "на голову русским". Сначала его никто не узнал, потому, что он был с бородой, усами и в парике, и в форме фельдфебеля. Его узнала только Блонди; она поставила ему на грудь лапы и виляла хвостом. Это мне рассказала мама. Я побежала к нему, и он - ты только подумай - он хотел меня взять на руки, как раньше!!! Мы так смеялись, хохотали! Он сказал, что я тут вытянулась, как росток без света.
Мама сказала, чтобы я закончила письмо, потому что его можно передать.
Я не знаю, как закончить: я еще ничего тебе не сказала.
Генрих, я … (эти два слова тщательно зачеркнуты, но читаются).
Сегодня почти час не обстреливали. Мы выходили в сад. Мама говорила с твоим папой, потом у нее заболело сердце, и она присела отдохнуть. Твой папа нашел для меня крокус. Я его спросила, что с нами будет. Он сказал, что хочет нас отсюда забрать. Но ему нужен другой самолет; он его раздобудет и прилетит за нами и за мамой. "Если не прилечу, значит, меня сбили. Тогда выйдете под землей.
Вас выведет сахиб". Я видела, как мама кивнула ему. У нее было светлое лицо. Он сказал мне, чтобы я не боялась.
Я спросила его, что будет потом: с моим папой, с твоим дядей Рудольфом, вообще с немцами, и что будет с ним, если его возьмут в плен? Он ответил, что таких игроков, которые не справились, выводят из команды. Но команда продолжит игру - чтобы я это твердо помнила. Я спросила: как же ее продолжить, если все разбомбили и взорвали - папа об этом все время говорил по радио? Мама на меня накричала, назвала несносной и бесчувственной. Твой папа взял нас обеих за руки и сказал, чтобы мы не ссорились, потому что в Германии наступает время женщин и что женщин победить нельзя.
Начали обстреливать…
…
Сегодня 28-е. Нас вывезут через два дня. Или мы уйдем. Я сказала об этом маленьким. Они сразу стали собирать игрушки. Им плохо здесь! Они долго не выдержат.
Мама закончила письмо нашему старшему брату Харальду. Она попросила меня показать ей мое письмо для тебя. Я сказала, что уже его отдала. Мне так стыдно. Я никогда до этого так не врала маме.
Мне удалось прийти к твоему отцу на минутку вниз и спросить: нужно ли мне сказать тебе в письме что-то такое, что говорят, когда знают, что больше не встретятся? Он сказал: "На всякий случай скажи. Ты уже выросла, понимаешь, что ни фюрер, ни твой отец, ни я - никто из нас уже не может отвечать за свои слова, как прежде. Это уже не в нашей власти". Он меня поцеловал.
Но твой папа честный. Я на всякий случай с тобой попрощаюсь. Сейчас мне нужно отдать письмо. Потом пойду наверх, к маленьким. Я им ничего не скажу. Раньше мы были мы, а теперь, с этой минуты, есть они и я.
Генрих, ты помнишь, как мы с тобой убежали в нашем саду, в Рейхольсгрюне, и прятались целую ночь… Помнишь, что я тогда сделала и как тебе это не понравилось? А если бы я это сделала теперь? Ты тогда сказал, что целуются одни девчонки… А теперь? Можно, я представлю себе, что опять это сделала? Я не знаю, что ты ответишь.., но я уже… представила… Мне так хорошо, что у меня это есть, очень уже давно, с самого нашего детства, когда мы с тобой первый раз встретились. И что это выросло и теперь такое же, как у взрослых, как у твоей мамы к твоему отцу. Я всегда им так завидовала!
Не думай, что я предательница. Я люблю папу и маму, я их не сужу, и это так и должно быть, что мы будем все вместе.
Генрих… Генрих…
Когда буду отдавать письмо, поцелую твоего папу.
Хельга.
P.S. По материалам журналистки Елены Съяновой (в начале 1990-х она оказалась в числе немногих, кто получил возможность работать в открывшемся на короткое время для исследователей трофейном архиве Генерального штаба Советской Армии):
В 1958 году в Мюнхене состоялось судебное заседание делу «Об умерщвлении шестерых малолетних детей супругов Геббельс», на котором присутствовал американский журналист Герберт Линц. У него на руках оказалась копия протокола допроса Гельмута Кунца от мая 1945 года, в котором тот признался следователям СМЕРШа, что лично сделал детям Геббельсов усыпляющие уколы морфия и присутствовал при том, как Магда Геббельс своими руками давала своим детям яд.
Перед заседанием Герберт Линц нанес визит Кунцу и предъявил копии допросов:
- Таким образом, если я попрошу моих русских друзей представить подлинники ваших признаний от 1945 года, вы станете не свидетелем, а соучастником преступления, убийства детей, - сказал журналист Кунцу. - А если хотите, чтобы этого не случилось, расскажите правду мне.
Кунц наотрез отказался разговаривать с «паршивым америкашкой». Тогда Герберт Линц назвал свое подлинное имя - Генрих Лей, сын бывшего вождя Трудового фронта Роберта Лея. В 1940 году в возрасте восьми лет мать увезла его из Германии, а в 1955-м он получил американское гражданство.
И показал Кунцу еще один документ - протокол осмотра советскими врачами тел детей Геббельсов. В протоколе говорилось, что на лице старшей, Хельги, имеются следы физического насилия. Тогда Кунц сделал последнее признание:
- Произошло страшное... После смерти моих девочек во время бомбежки в 45-м это было самое страшное, что я видел в жизни. Она... Хельга... очнулась. И встала.
По версии Кунца произошло следующее.
Умертвить детей так никто и не решился. Тогда Геббельс перед принятием яда приказал: после того, как они с женой будут мертвы, сжечь их тела в комнате, закрыв все двери, но открыв двери в спальни детей. Этого будет достаточно...
Когда горевшие тела Геббельсов кое-как затушили, и воздух стал очищаться, Хельга проснулась. Ей сказали о смерти родителей. Но она не поверила. Ей показали и якобы умерших сестер и брата, но она снова не поверила. Она стала их трясти и почти разбудила Гельмута. Все дети действительно были еще живы.
Но в бункере никому уже было не до детей! Оставшиеся вместе с Борманом готовились к прорыву под защитой бронетранспортера.
Доктор Штумпфеггер сказал Кунцу, что Борман велел не оставлять Хельгу в живых. Эта рано повзрослевшая девочка - слишком опасный свидетель. Оба врача, Штумпфеггер и Кунц, предложили Борману взять детей с собой и использовать их для создания образа бегущей от обстрелов многодетной семьи, но Борман приказал не молоть вздор. По его мнению, волю родителей должно было выполнить!
Кунц якобы пытался помешать. Но Штумпфеггер ударил его, а затем нанес и Хельге удар по лицу, затем вложил ей в рот капсулу с ядом и сжал челюсти. Потом засунул в рот по капсуле всем остальным детям. Доктор Гельмут Кунц умер в 1976 году в городе Фройденштадт. До последнего дня жизни он активно работал, имел обширную врачебную практику. О его причастности к убийству детей Геббельса никто и никогда больше не вспоминал.
Генрих Лей умер в 1968 году от тяжелого нервного расстройства. В возрасте 36 лет.
Останки детей Геббельсов в 1945 году были захоронены в пригороде Берлина. В ночь на 5 апреля 1970 года могилы были вскрыты, останки извлечены и сожжены. Пепел развеяли над Эльбой.
http://www.mn.ru/friday/20120505/317202413.html