(no subject)
Он был царь. Его неказистое государство простиралось от левого уха до правого и обратно. И хотя он и слышал, что у других есть владения куда больше, никогда не позволял себе завидовать - какое ему дело до чужих ушей, до власти над ними.
Он был себе на сердце и чуть-чуть наивен.
По вечерам в приёмные часы к нему приходили внутренние голоса с вопросами. Видимо, в надежде, что его вопрос будет рассмотрен первым, каждый внутренний голос начинал говорить ещё с порога. В результате все говорили одновременно и ничего нельзя было разобрать. Царю, после нескольких минут такой какофонии, слышалось колющее клокочущее "доколе?". "Отныне",- отвечал он, но слишком тихо, чтобы в таком шуме кто-то мог его услышать. А кричать он не любил. После того, как внутренние голоса, вдоволь накричавшись, удалялись, царь принимал таблетку аспирина и шёл в огород. Там он складывал новые камни в тачку и отвозил их в сад. Так голова понемножку успокаивалась. Ближе к ночи царь садился за письменный трон, откупоривал бутылку адмиральского портвейна, разворачивал перед собой жидкокристаллический пергамент, брал в руки беспроводное перо и так и сидел. Бывало что-то и записывал, но в основном в задумчивости выводил на разбросанном всюду черновом папирусе бессмысленные знаки, которые иные часто принимали за новые законы. Это кастельянша, каждое утро перекладывавшая царя с трона на раскладушку и по совместительству следившая за порядком в государстве, собирала разбросанный всюду черновой папирус и относила его министру. "Тута надысь царь опять чёйто нафаршировал. Новый закон нехай". "Нашифровал, а не нафаршировал",- отвечал министр после долгого ознакомления, но кастельянша в это время обычно уже вылазила по своим делам из левого уха. Министр на всякий случай не выбрасывал разбросанный всюду черновой папирус с бессмысленными знаками, а перерисовывал их в конституцию государства.
Когда царь просыпался, всё уже было прибрано: и разбросанный всюду черновой папирус, и он сам, и даже власть между ушами была прибрана к чьим-то рукам, но к чьим, никто сказать не мог, поскольку , во-первых, царь-то уже проснулся, во-вторых, царь он или не царь в конце концов, в-третьих, наснят тут снов за ночь и т.д.
Нехитро оттрапезничав под сакурой, царь одной ногой перемещался к морю, где собирал всех министров. Делал перекличку на первый-второй-тр и раздавал всем тринадцатую зарплату. Кому трёшечку на опохмел, кому червончик, а кому вкусняшечку кукиша с маслом. Остальное царь ссыпал в казну-копилку или в закрома.
Потом был обеденный перерыв.
Перерыв немало благодатных для размышлений почв, царь обязательно находил какой-нибудь клад. Складывал его пополам и переходил к потолкам. Толку от последних, как правило, не было, но букве закона, раз он уже записан в конституции, нужно следовать. Царь обычно следовал четвертой по счету букве, помятуя о том, что законы из трёх букв - удел ущербных государств, от уха к уху в которых доплюнуть можно. Государство же царя было не таким. Было оно хоть и неказистым, но простиралось от левого уха до правого и обратно. И было в нём, несмотря на, в, за и под, хорошо. И жучќу, и паучку, и кастельянше по своим делам.
Он был себе на сердце и чуть-чуть наивен.
По вечерам в приёмные часы к нему приходили внутренние голоса с вопросами. Видимо, в надежде, что его вопрос будет рассмотрен первым, каждый внутренний голос начинал говорить ещё с порога. В результате все говорили одновременно и ничего нельзя было разобрать. Царю, после нескольких минут такой какофонии, слышалось колющее клокочущее "доколе?". "Отныне",- отвечал он, но слишком тихо, чтобы в таком шуме кто-то мог его услышать. А кричать он не любил. После того, как внутренние голоса, вдоволь накричавшись, удалялись, царь принимал таблетку аспирина и шёл в огород. Там он складывал новые камни в тачку и отвозил их в сад. Так голова понемножку успокаивалась. Ближе к ночи царь садился за письменный трон, откупоривал бутылку адмиральского портвейна, разворачивал перед собой жидкокристаллический пергамент, брал в руки беспроводное перо и так и сидел. Бывало что-то и записывал, но в основном в задумчивости выводил на разбросанном всюду черновом папирусе бессмысленные знаки, которые иные часто принимали за новые законы. Это кастельянша, каждое утро перекладывавшая царя с трона на раскладушку и по совместительству следившая за порядком в государстве, собирала разбросанный всюду черновой папирус и относила его министру. "Тута надысь царь опять чёйто нафаршировал. Новый закон нехай". "Нашифровал, а не нафаршировал",- отвечал министр после долгого ознакомления, но кастельянша в это время обычно уже вылазила по своим делам из левого уха. Министр на всякий случай не выбрасывал разбросанный всюду черновой папирус с бессмысленными знаками, а перерисовывал их в конституцию государства.
Когда царь просыпался, всё уже было прибрано: и разбросанный всюду черновой папирус, и он сам, и даже власть между ушами была прибрана к чьим-то рукам, но к чьим, никто сказать не мог, поскольку , во-первых, царь-то уже проснулся, во-вторых, царь он или не царь в конце концов, в-третьих, наснят тут снов за ночь и т.д.
Нехитро оттрапезничав под сакурой, царь одной ногой перемещался к морю, где собирал всех министров. Делал перекличку на первый-второй-тр и раздавал всем тринадцатую зарплату. Кому трёшечку на опохмел, кому червончик, а кому вкусняшечку кукиша с маслом. Остальное царь ссыпал в казну-копилку или в закрома.
Потом был обеденный перерыв.
Перерыв немало благодатных для размышлений почв, царь обязательно находил какой-нибудь клад. Складывал его пополам и переходил к потолкам. Толку от последних, как правило, не было, но букве закона, раз он уже записан в конституции, нужно следовать. Царь обычно следовал четвертой по счету букве, помятуя о том, что законы из трёх букв - удел ущербных государств, от уха к уху в которых доплюнуть можно. Государство же царя было не таким. Было оно хоть и неказистым, но простиралось от левого уха до правого и обратно. И было в нём, несмотря на, в, за и под, хорошо. И жучќу, и паучку, и кастельянше по своим делам.