(no subject)
Очень многое я помню в ощущениях. Не в глаголах, не в существительных, а в какой-то странной разновидности прилагательных, которая - единственная - умудряется договориться с моей памятью, и тогда я помню: я чувствовала это.
Его я помню-чувствую как-то особенно. Как он меня обнимает.
Он всегда меня обнимает. Когда здоровается или прощается. Почему-то он не может меня не обнять. Я, кажется. даже помню, почему. Я это чувствовала.
Иногда кто-то из нас допускает стратегическую ошибку и, промахиваясь, прикасается губами к шее, а не к щеке. И я чувствую неудобство. А он, такой большой, окутывает, обволакивает меня своими руками. И все уже не важно.
Это какое-то странное чувство кожей, неудобная, неприемлемая в нашем обществе химия. Взглядов. Прикосновений. Недопустимого .
Того, что просто не может случиться. Иногда звонит телефон. И я, захлебываясь этим низким бархатистым голосом, что-то тихо мурлычу в ответ. Мало, в гомеопатических дозах. И чувство, что вот сейчас это закончится. И слишком, слишком мало, как солнца в пасмурные хмурые московские зимы. Иногда, очень редко, раз в год, я лежу на спине и смотрю в низкое небо тента своей палатки, а она всеми своими двумя слоями сотрясается от приходящего снаружи голоса. Я лежу и смотрю. Я даже не знаю, слушаю ли я, я не помню смысла. Просто голос. Я его чувствую.
А потом он снова обнимает меня и уезжает.
Надолго, почти навсегда. И вот тогда я не чувствую уже ничего.
Он никогда не приезжает, когда обещал, и когда это важно. Что-нибудь обязательно случается. И, главное, чтобы увидеться снова, надо долго и убедительно лгать себе, что все это не важно. Не ждать, не сверлить взглядом дверь, не...да мало ли еще ритуалов, чтобы хоть ненадолго отвлечься от этого - очередного и такого предсказуемого - поражения. У нас и без того слишком мало поводов, чтобы...
Я уже почти гроссмейстер этой игры с собой и случайностью, но это не важно.
Вот уже который год я почти не помню, как он выглядит. Только как он меня обнимает...
Его я помню-чувствую как-то особенно. Как он меня обнимает.
Он всегда меня обнимает. Когда здоровается или прощается. Почему-то он не может меня не обнять. Я, кажется. даже помню, почему. Я это чувствовала.
Иногда кто-то из нас допускает стратегическую ошибку и, промахиваясь, прикасается губами к шее, а не к щеке. И я чувствую неудобство. А он, такой большой, окутывает, обволакивает меня своими руками. И все уже не важно.
Это какое-то странное чувство кожей, неудобная, неприемлемая в нашем обществе химия. Взглядов. Прикосновений. Недопустимого .
Того, что просто не может случиться. Иногда звонит телефон. И я, захлебываясь этим низким бархатистым голосом, что-то тихо мурлычу в ответ. Мало, в гомеопатических дозах. И чувство, что вот сейчас это закончится. И слишком, слишком мало, как солнца в пасмурные хмурые московские зимы. Иногда, очень редко, раз в год, я лежу на спине и смотрю в низкое небо тента своей палатки, а она всеми своими двумя слоями сотрясается от приходящего снаружи голоса. Я лежу и смотрю. Я даже не знаю, слушаю ли я, я не помню смысла. Просто голос. Я его чувствую.
А потом он снова обнимает меня и уезжает.
Надолго, почти навсегда. И вот тогда я не чувствую уже ничего.
Он никогда не приезжает, когда обещал, и когда это важно. Что-нибудь обязательно случается. И, главное, чтобы увидеться снова, надо долго и убедительно лгать себе, что все это не важно. Не ждать, не сверлить взглядом дверь, не...да мало ли еще ритуалов, чтобы хоть ненадолго отвлечься от этого - очередного и такого предсказуемого - поражения. У нас и без того слишком мало поводов, чтобы...
Я уже почти гроссмейстер этой игры с собой и случайностью, но это не важно.
Вот уже который год я почти не помню, как он выглядит. Только как он меня обнимает...