Так закалялась натура
«Я надеялась, что выдержать приемные экзамены в Московский полиграфический институт по живописи и композиции мне помогут занятия у Ольги Александровны, матери моей школьной подруги Тани Айзенман, и ее советы, но экзамен по рисунку! Удача часто мне улыбалась в жизни, и здесь повезло. В разных концах зала стояли две натурщицы: Шиберт и Осипович - обе старухи. Шиберт звали по силуэту ее фигуры «бубновым тузом», или «вегетарианской котлетой» за четыре засечки на животе. Плоская, как бы упакованная в сальный ватник, она смотрелась только в двух измерениях и могла спать стоя в любой позе. Я бы ее нарисовать не смогла: может, только тогда, если снять с нее этот ватник и там оказалось бы тело?
Мне досталась самая страшная, с выбитыми передними зубами и скрюченными от ревматизма пальцами, торчащими из дыр резиновых бот - Осипович. Она стояла с таким вдохновением, что нельзя было не восхищаться, как ладно, органично и пластично построено ее круто замешанное тело, в нем чувствовалось, как в капельке ртути, потенциальное движение. Она вселяла в тебя энергию, глядя на нее, собственным телом ощущаешь на себе тяжесть ее конечностей, нагрузку на спину, напряжение позы. Нарисовать вяло, плохо ее было нельзя. Я получила три пятерки и была принята.
Осипович рисовал Валентин Серов, рубил из мрамора Илья Кербель. В первые годы после революции, когда в мастерских стоял пар от дыхания и художники сидели в шубах и грели руки на углях жаровни, Осипович стояла обнаженная, не двигаясь, замерзшая и посиневшая, как чугун, и получила от художников шутливое звание «Заслуженной натурщицы Российской Федерации». Она соглашалась позировать обнаженной при любой температуре.» [1]
Работать было невозможно. По воспоминаниям А. Рылова, «за ночь краски в горшках замерзали, утром их надо было отогревать на плите». В первые годы работы ВХУТЕМАСА (Высшие художественно-технические мастерские) в холодных мастерских студенты работали в фуфайках и валенках, а Станислава Осипович (натурщица) героически позировала обнаженной у железной раскаленной печки-буржуйки: «Один бок у нее поджаривается, краснеет, другой - замерзший, зеленовато-синий» - вспоминает М. Бирштейн. [2]
Она даже не выходила замуж, считая свою профессию самой почетной: вдохновлять художников на создание произведений искусства и быть соучастником этого процесса, разве это не высокое призвание? На ней училось не одно поколение советских художников. В методических папках, среди лучших работ учащихся школы живописи и ваяния и ВХУТЕМАСа больше всего вещей, сделанных с Осипович. Ее писал Дейнеко для своих картин. В последний раз мы встретились летом 1942 года в московском парке культуры и отдыха. С высоты в мареве дыма и пыли была видна военная Москва. Невдалеке, вокруг разбомбленного дома валялись исковерканные железные кровати, на керосинках и примусах, стоящих на табуретках, варилась каша для детей, а Осипович жаждала позировать художникам. «Ну давайте карандаш и рисуйте меня». Она не требовала денег, ей жалко было терять время. Она не могла жить без работы, в ней был смысл ее существования. [1]
Когда Осипович залезла на подиум в мастерской Чемко, Кардовский предложил сделать с нее несколько набросков в разных позах, потом сам лично заплатил натурщице, учтиво сказав: “Мадам, я все-таки не могу допустить, чтобы вы так мерзли”, проводил ее до двери на лестницу, низко поклонился и попросил больше не приходить. Своим ученикам он сказал: “Господа, я понимаю, что эта женщина в современной Москве стала почти что эскимоской, но я не могу оскорблять ваши идеалы вечной женственности рисованием такого безобразного посиневшего тела, как из анатомического театра”. [3]
Ее смолоду ваял Коненков, и ее тело украшало многие музеи мира. Но к революции Осипович постарела, пустые, фиолетовые от холода груди висели почти до пупа, зад был синего цвета. Фальку правдиво написал с нее свою “Обнаженную”, так возмутившую своим безобразием Хрущева на юбилейной выставке МОСХа [3] - Хрущев, посетивший выставку 1 декабря, особенно был задет именно «Обнаженной» - из его реакции следует, что прежде он вообще не видел современной картины в жанре «ню». И хотя гнев Хрущева сосредоточен был не на полотнах уже покойного Фалька, а на скульптуре Э. Неизвестного и работах студии Э. Белютина, благодаря этому скандалу имя Фалька услышали и запомнили люди, для которых русская живопись кончалась на Репине и Левитане. Посиневшая от холода натурщица Осипович была в жизни еще страшней, чем ее изобразил Фальк, но она гордо заявляла: “Мое тело стоит в Лувре”, намекая на то, что с нее резал из дерева Коненков и статуя попала во французские музеи. (Станислава Лаврентьевна Осипович - друг дома Коненковых, в шестидесятых годах была чем-то вроде домоправительницы, впрочем, без больших прав)
Изображая фиолетово-синюю Осипович, Фальк был правдив. В то время, когда мы учились, она, уже глубокая старуха, позировала для портретов, но считала, что может позировать обнаженной до самой смерти, и все норовила раздеться. Она так и скончалась на подиуме, задремав во время сеанса и уже мертвая упав со стула. Верная слуга и помощница художников, мир праху твоему! [3]
[1] - Воспоминания искусствоведа Валентины Стариковой
[2] - Повседневная жизнь советских художников 1917 - начало 1920-х г. Белоусова О.С.
[3] - Из статей Алексея Смирнова «Заговор недорезанных», «В кругу судеб» Из времени Фалька.