Тридцать лет. Тридцать.
* * *
Нам пятнадцать, и мы ставим миру в вину,
Что он пуст и никчемен в длину как и в ширину.
Мы спускаемся на глубину, мы идем ко дну,
Нам плевать на устои, на цены и на страну.
Стыдно плакать, жалеть и просить, стыдно дать слабину,
Все в натянутую струну, слишком многое на кону.
Нам по двадцать, стандартный такой типаж -
Жизнь одна, пить до дна, Мулен Руж и лихой кураж.
И не очень понятно пока, что муляж тут, а что мираж,
Но нет времени думать, шкалит километраж.
И отчетливо ясно, что весь этот мир только наш,
Он нам должен, мы его кладезь, он наш багаж.
Дальше как-то внезапно становится двадцать пять,
Потихоньку расходится прыть, нарастает стать.
Мы умеем теперь смотреть внимательней, выбирать,
На ногах стоять, защищаться, не позволять.
И мы даже умеем порой так, чтоб тишь да гладь -
Здравствуй, взрослая жизнь, вот ни дать ни взять.
Вдруг нам тридцать теперь, тут и нечем и незачем крыть.
Вспоминаем с ленцой, как мы раньше могли искрить.
Мы стараемся меньше пить, ни к кому не лезть и почаще жить,
Мы все так же хотим всё знать, но теперь ещё - не забыть,
Не застыть плотной маской, хорохориться и острить.
И, если можно, чуть реже кого-нибудь хоронить.
Нам пятнадцать, и мы ставим миру в вину,
Что он пуст и никчемен в длину как и в ширину.
Мы спускаемся на глубину, мы идем ко дну,
Нам плевать на устои, на цены и на страну.
Стыдно плакать, жалеть и просить, стыдно дать слабину,
Все в натянутую струну, слишком многое на кону.
Нам по двадцать, стандартный такой типаж -
Жизнь одна, пить до дна, Мулен Руж и лихой кураж.
И не очень понятно пока, что муляж тут, а что мираж,
Но нет времени думать, шкалит километраж.
И отчетливо ясно, что весь этот мир только наш,
Он нам должен, мы его кладезь, он наш багаж.
Дальше как-то внезапно становится двадцать пять,
Потихоньку расходится прыть, нарастает стать.
Мы умеем теперь смотреть внимательней, выбирать,
На ногах стоять, защищаться, не позволять.
И мы даже умеем порой так, чтоб тишь да гладь -
Здравствуй, взрослая жизнь, вот ни дать ни взять.
Вдруг нам тридцать теперь, тут и нечем и незачем крыть.
Вспоминаем с ленцой, как мы раньше могли искрить.
Мы стараемся меньше пить, ни к кому не лезть и почаще жить,
Мы все так же хотим всё знать, но теперь ещё - не забыть,
Не застыть плотной маской, хорохориться и острить.
И, если можно, чуть реже кого-нибудь хоронить.