(no subject)
двое суток в петербурге
«Attendez! Je me sens assez de force
pour tirer mon coup»
а.с.пушкин
а.сохту
день первый
1.1.
Быстрее пионервожатой
болтают флаги на ветру
с Невой, прилюдно льдами сжатой.
Мой адрес - piter-точка-ru.
И постовая лошадь «тпрру!»
воспринимает, как игру
наездника с прошедшей датой.
1.2.
Как шприц заполнит Петер-Павел
пиэрквадратом, может, впредь
поставить голос, стоя, петь
на три октавы выше правил
и выждать, чтобы полдень вправил
ядром восторженную медь.
1.3.
Кондитер вытер пот со лба.
Меняет вывеску кондитер.
Александрийского столпа
пером рассечена губа,
которую никто не вытер.
Пространство сужено до форм
зрачка ли, объектива; в мелочь
играючи - то пас, то фол -
провозглашает светофор:
«Сходитесь, Александр Сергеич!».
1.4.
На Караванную за броской
швеей с попавшею шлеей
до Эрмитажа пиотровской
эпохи винной колеей.
В крестах строительного леса
пальто изогнуты края.
Получит бабник и повеса
капитуляцию белья.
1.5.
От сумерек, как пешеход,
язык становится недвижим.
Все новости за этот год
листает три на шесть тривижн.
В кафе изысканно, как встарь.
Весь мир, как прежде, иллюзорен.
Качаясь, газовый фонарь
выхватывает горстку зерен.
Идет обычный перемол
о, может, Вольфганг Амадее,
и капли падают на стол,
поделенный на двух моделей.
1.6.
Филолог сменит «гроб» на «граб»,
«бездарен» сменит на «подарен».
Наполовину он татарин,
наполовину - бессараб.
На чем еще построить речь,
когда часов фехтуют стрелки,
когда от спиртовой горелки
коньяк пытается утечь?
Филолог выскочит во двор,
как спутницу, окурок бросив,
и будет фолиант «Лев Лосев»
нацелен на таксомотор.
1.7.
«На Мойку». Разве что за ней,
ополоумев, с цифрой «300»
два экскаватора-нациста
еще касаются корней.
А мимо котлована под
шофе переломленный груз на
шее у другого «Грустно
тебе нести меня» ревет.
1.8.
Пролитый чай на одеяло
верблюжьей шерсти, просочась,
отображается как часть
казарменного идеала.
На мокром месте, как и повар,
запоминается испуг
сползающих со стула брюк
и инородный телеговор.
день второй
2.1.
На утренник пошло с небес
азотной, фосфорной и серной.
Через шлагбаум перелез
шофер и - дальше по Шпалерной.
Вокруг изодраны дома,
запятнаны, как ночью бурной.
Потомок братьев Карама-
зовых склоняется над урной.
В металлопамятник у ног
ненормативный лозунг втиснут.
И лижет у ворот щенок
вольфрам, ванадий или висмут.
2.2.
Бездомный видит далеко.
Он, дирижируя и клянча,
фальшивит тему «сулико»,
сгибается, как дырокол,
и испражняется легко
на лестнице во время ланча.
Его манеры таковы,
что все исследованья гастро-
энтерологии на вы-
стрел далеки от головы.
Так и любой рукав Невы
не знает водного кадастра.
2.3.
В тумане все и вся подкожно.
В трамвае мать ласкает сына
и шепчет, и журит несильно;
возможно, и не мать, возможно,
не город это, а трясина.
2.4.
Художник полностью сольет
остатки черного акрила
к шести пи-эм, а гололед
устроит, чтобы обагрила
воспоминаниями ночь,
упав, старуха-ополченка,
и на протяжное «помочь?»
заплакала «я не чеченка».
2.5.
Заскочат римлянин и грек
на час в кондитерскую (то есть
уже в таверну); имярек,
собрав с полсотни человек,
покинув вящий бронепоезд,
войдет туда ж, одним звонком
закажет выпивку и действо,
и будет вскоре казаком,
с которым он и не знаком,
оцеплено Адмиралтейство.
А школьник, что уснет на том,
получит неуд за параграф,
где новоявленный Платон
метлой, кайлом и долотом
захватит миллионы акров.
2.6.
Из-за портьер на парапет
прищурить глаз; на иномарку
с ксеноном; дальше - на товарку
с нашейным блоком сигарет.
За стойкой бара Роальд Даль
на девятнадцатой странице
позволил незнакомой птице
оставить жирную медаль.
Совсем недолго до беды.
Избавившись от желтых сводок,
в руке оставить подбородок,
в другой руке стакан воды
держать и содрогнуться от
обрывка «кончилось» от слова,
произнесенного сурово
за дверцей «Посторонним - вход…»
2.7.1.
Ботинки, точно те Лепажи,
вальтом устроятся на дно.
Рука зароется в поклаже,
как верующий в репортаже
последних новостей, где даже
на попадание одно
четыре промаха дано.
2.7.2.
На горле сходится сукно.
Оплачена междугородка.
По набережной, как бородка,
растет автоверетено.
Случайный взгляд, попав в окно,
дворового колодца дно
и снег ощупывает робко.
Темно. Наверно, по домам
пошла на обыск чрезвычайка.
Над буквой «Р» на крыше чайка
застыла, точно атаман,
за ней другая: ждут команд.
Пошли их, взгляд! По закромам.
И сытной жизни обещай-ка!
2.8.
И я там был, кусая локти,
мед-пиво пил, но через час
мне «более не жить на Охте»
курьером передан приказ.
Отъезд перенесен на среду,
на ту неделю, на устах -
ворчание, и я поеду,
едва сойдемся на двухстах.
Вперед, нах остен и нах хауз!
Вези меня, лихой таксист,
туда, где ветренный пакгауз
пустою ночью голосист,
туда, где оси разогреты,
и пуска рукоять близка,
где с молотка пошли билеты,
и, как актеры оперетты,
полуфинального свистка
я ожидаю свысока.
2.9.
У дебаркадера с рюмашкой
целует русофила жид.
Переодевшийся монашкой
портрет неузнанный дрожит.
Под городские именины
его рукою из Кремля
татуированы витрины,
перемурована земля.
Он, улыбаясь, с хитрецою
куриной жопкой губы свел:
«Позавчера состав с мацою
и человечиной-сырцою
отправился в Старый Оскол».
2.10.
Из северной каменоломни
исчезнут наши имена.
Приезжий, верь, взойдет она,
луна-отшельница, но помни,
еще ты жив, расстегнут пояс,
на ягодицах паспорта;
и сонной пеной изо рта,
подрагивая, беспокоясь
и превращаясь в точку, поезд
уходит на другой портал.
2.11.
«Просвет» восходит над «полит».
«Равнины» покрывают «агро».
Под монотонный стук подагра
не означает, что болит.
Болит-болит. Болит-болит.
Спаси меня, мой паровоз,
к родной замашистой купчине.
По той или иной причине
я, было, ставил на авось,
но только мне и удалось
заметить в пищеводе но-
вого вагона-ресторана
сухую спину старикана
и слушать шепот: «Где ж оно,
кольцо, кольцо нащокино?!»
Там после вязкого вина
простым глаголом отдало мне:
из северной каменоломни
отныне посланные на
исчезли наши имена.
«Attendez! Je me sens assez de force
pour tirer mon coup»
а.с.пушкин
а.сохту
день первый
1.1.
Быстрее пионервожатой
болтают флаги на ветру
с Невой, прилюдно льдами сжатой.
Мой адрес - piter-точка-ru.
И постовая лошадь «тпрру!»
воспринимает, как игру
наездника с прошедшей датой.
1.2.
Как шприц заполнит Петер-Павел
пиэрквадратом, может, впредь
поставить голос, стоя, петь
на три октавы выше правил
и выждать, чтобы полдень вправил
ядром восторженную медь.
1.3.
Кондитер вытер пот со лба.
Меняет вывеску кондитер.
Александрийского столпа
пером рассечена губа,
которую никто не вытер.
Пространство сужено до форм
зрачка ли, объектива; в мелочь
играючи - то пас, то фол -
провозглашает светофор:
«Сходитесь, Александр Сергеич!».
1.4.
На Караванную за броской
швеей с попавшею шлеей
до Эрмитажа пиотровской
эпохи винной колеей.
В крестах строительного леса
пальто изогнуты края.
Получит бабник и повеса
капитуляцию белья.
1.5.
От сумерек, как пешеход,
язык становится недвижим.
Все новости за этот год
листает три на шесть тривижн.
В кафе изысканно, как встарь.
Весь мир, как прежде, иллюзорен.
Качаясь, газовый фонарь
выхватывает горстку зерен.
Идет обычный перемол
о, может, Вольфганг Амадее,
и капли падают на стол,
поделенный на двух моделей.
1.6.
Филолог сменит «гроб» на «граб»,
«бездарен» сменит на «подарен».
Наполовину он татарин,
наполовину - бессараб.
На чем еще построить речь,
когда часов фехтуют стрелки,
когда от спиртовой горелки
коньяк пытается утечь?
Филолог выскочит во двор,
как спутницу, окурок бросив,
и будет фолиант «Лев Лосев»
нацелен на таксомотор.
1.7.
«На Мойку». Разве что за ней,
ополоумев, с цифрой «300»
два экскаватора-нациста
еще касаются корней.
А мимо котлована под
шофе переломленный груз на
шее у другого «Грустно
тебе нести меня» ревет.
1.8.
Пролитый чай на одеяло
верблюжьей шерсти, просочась,
отображается как часть
казарменного идеала.
На мокром месте, как и повар,
запоминается испуг
сползающих со стула брюк
и инородный телеговор.
день второй
2.1.
На утренник пошло с небес
азотной, фосфорной и серной.
Через шлагбаум перелез
шофер и - дальше по Шпалерной.
Вокруг изодраны дома,
запятнаны, как ночью бурной.
Потомок братьев Карама-
зовых склоняется над урной.
В металлопамятник у ног
ненормативный лозунг втиснут.
И лижет у ворот щенок
вольфрам, ванадий или висмут.
2.2.
Бездомный видит далеко.
Он, дирижируя и клянча,
фальшивит тему «сулико»,
сгибается, как дырокол,
и испражняется легко
на лестнице во время ланча.
Его манеры таковы,
что все исследованья гастро-
энтерологии на вы-
стрел далеки от головы.
Так и любой рукав Невы
не знает водного кадастра.
2.3.
В тумане все и вся подкожно.
В трамвае мать ласкает сына
и шепчет, и журит несильно;
возможно, и не мать, возможно,
не город это, а трясина.
2.4.
Художник полностью сольет
остатки черного акрила
к шести пи-эм, а гололед
устроит, чтобы обагрила
воспоминаниями ночь,
упав, старуха-ополченка,
и на протяжное «помочь?»
заплакала «я не чеченка».
2.5.
Заскочат римлянин и грек
на час в кондитерскую (то есть
уже в таверну); имярек,
собрав с полсотни человек,
покинув вящий бронепоезд,
войдет туда ж, одним звонком
закажет выпивку и действо,
и будет вскоре казаком,
с которым он и не знаком,
оцеплено Адмиралтейство.
А школьник, что уснет на том,
получит неуд за параграф,
где новоявленный Платон
метлой, кайлом и долотом
захватит миллионы акров.
2.6.
Из-за портьер на парапет
прищурить глаз; на иномарку
с ксеноном; дальше - на товарку
с нашейным блоком сигарет.
За стойкой бара Роальд Даль
на девятнадцатой странице
позволил незнакомой птице
оставить жирную медаль.
Совсем недолго до беды.
Избавившись от желтых сводок,
в руке оставить подбородок,
в другой руке стакан воды
держать и содрогнуться от
обрывка «кончилось» от слова,
произнесенного сурово
за дверцей «Посторонним - вход…»
2.7.1.
Ботинки, точно те Лепажи,
вальтом устроятся на дно.
Рука зароется в поклаже,
как верующий в репортаже
последних новостей, где даже
на попадание одно
четыре промаха дано.
2.7.2.
На горле сходится сукно.
Оплачена междугородка.
По набережной, как бородка,
растет автоверетено.
Случайный взгляд, попав в окно,
дворового колодца дно
и снег ощупывает робко.
Темно. Наверно, по домам
пошла на обыск чрезвычайка.
Над буквой «Р» на крыше чайка
застыла, точно атаман,
за ней другая: ждут команд.
Пошли их, взгляд! По закромам.
И сытной жизни обещай-ка!
2.8.
И я там был, кусая локти,
мед-пиво пил, но через час
мне «более не жить на Охте»
курьером передан приказ.
Отъезд перенесен на среду,
на ту неделю, на устах -
ворчание, и я поеду,
едва сойдемся на двухстах.
Вперед, нах остен и нах хауз!
Вези меня, лихой таксист,
туда, где ветренный пакгауз
пустою ночью голосист,
туда, где оси разогреты,
и пуска рукоять близка,
где с молотка пошли билеты,
и, как актеры оперетты,
полуфинального свистка
я ожидаю свысока.
2.9.
У дебаркадера с рюмашкой
целует русофила жид.
Переодевшийся монашкой
портрет неузнанный дрожит.
Под городские именины
его рукою из Кремля
татуированы витрины,
перемурована земля.
Он, улыбаясь, с хитрецою
куриной жопкой губы свел:
«Позавчера состав с мацою
и человечиной-сырцою
отправился в Старый Оскол».
2.10.
Из северной каменоломни
исчезнут наши имена.
Приезжий, верь, взойдет она,
луна-отшельница, но помни,
еще ты жив, расстегнут пояс,
на ягодицах паспорта;
и сонной пеной изо рта,
подрагивая, беспокоясь
и превращаясь в точку, поезд
уходит на другой портал.
2.11.
«Просвет» восходит над «полит».
«Равнины» покрывают «агро».
Под монотонный стук подагра
не означает, что болит.
Болит-болит. Болит-болит.
Спаси меня, мой паровоз,
к родной замашистой купчине.
По той или иной причине
я, было, ставил на авось,
но только мне и удалось
заметить в пищеводе но-
вого вагона-ресторана
сухую спину старикана
и слушать шепот: «Где ж оно,
кольцо, кольцо нащокино?!»
Там после вязкого вина
простым глаголом отдало мне:
из северной каменоломни
отныне посланные на
исчезли наши имена.