(no subject)
Аделия Амраева "Германия"
глава "Буковый лес"
Буковый лес
Влетело нам неслабо! Ольга Эмировна, по словам Макоса, никогда еще так не злилась.
- Мне было стыдно, стыдно за вас! - кричала она в гостинице. - Мало выходки в Веймаре, так вы еще и урок прогуляли!
Макос молчал и подмигивал мне. А я извинялась за обоих. Через день занятий в школе, на которых усерднее нас с Макосом никого не было, мы снова поехали в Веймар.
- Веймар - удивительный город. Зловещий такой, - сообщил Макос.
- Почему?
- Ты не знаешь? - Он был удивлен. И впервые не подмигнул, когда мне стало не по себе. - Ты не слышала о Бухенвальде?
- Слышала, конечно, - обиженно проговорила я.
- И ты не знаешь, что он рядом с Веймаром находится?
- Нет, - сказала я тихо.
- Э-э-эм, а программу ты не читала?
- Читала. Я думала, мы в Бухенвальд после Веймара поедем.
Макос улыбнулся.
- Так и есть, - сказал он. - Мы поедем в Бухенвальд с вокзала Веймара. Оттуда автобусы ходят.
Встречи с Бухенвальдом я ждала. Ее я боялась. Немец-экскурсовод встретил нас у длинных домов, стоявших в ряд. В одном из них наши немецкие одноклассники взяли наушники и разбрелись по территории лагеря. Им разрешили так, потому что экскурсовода они уже слушали. Мы же, иностранные ученики, прибились к небольшой кучке туристов разношерстных и по возрасту, и по национальности.
- Я буду говорить по-немецки, меня все поймут? - спросил экскурсовод на немецком после приветствия. - Если что-то будет непонятно, переспрашивайте, не стесняйтесь.
И он повел нас. В ад. Ад, сотканный из прошлого, сотканный из воспоминаний. Ад, рожденный человеческой жестокостью… По дороге, которую пленники прозвали «Карахо», где слабых, споткнувшихся, нечаянно упавших затаптывали или забивали до смерти. К воротам с надписью, которую можно было прочитать только изнутри: Jedem das Seine, чтобы пленники каждый раз на построении читали и понимали: они заслужили того, чтобы находиться здесь. Мимо зоопарка, за которым они наблюдали из-за колючей проволоки, где животных кормили намного лучше… В крематорий.
Когда мы вышли из крематория, то почти все плакали. Я ревела навзрыд, не сдерживая себя. Мужчина, иностранец, уставился на пень - все, что осталось от утешения пленников - дуба Гёте. Бабушка в инвалидной коляске тихо всхлипывала, а ее внучка, катившая коляску, уткнулась ей в колени. Карина с Санией прижались к Ольге Эмировне. Женщины плакали не стыдясь, мужчины молча замерли. Макос тоже замер, сдвинув брови и взявшись за голову. Экскурсовод дал нам время. Много времени.
- Я знаю, у каждого из вас в голове сейчас один и тот же вопрос, - сказал он наконец. - Кто в этом виноват?
Да! Мне вдруг захотелось закричать: «Да! Кто в этом виноват? Кто?»
- И я отвечу на ваш вопрос, - продолжал экскурсовод. - Мы, немцы, единственные, кто остался в этом виновен.
Англоязычные мужчины, наша школьная группа, бабушка в коляске и ее внучка, несколько женщин, говоривших то ли на чешском, то ли на польском, - все мы уставились на экскурсовода в безмолвном удивлении.
- Да. - Экскурсовод покачал головой. - Именно мы, немцы. Когда лагерь освободили, когда привели жителей близлежащих деревень и спросили: «Почему вы этого не остановили?» - они ответили, что не знали. Они не знали, хотя видели черные клубы дыма… Не знали! Но ведь они всё знали и молчали. И те, кто молчал, виноваты ничуть не меньше, чем те, кто убивал. Если бы каждый сказал не боясь, если бы каждый выступил против, ничего этого не было бы. Можно посадить в концлагерь одного несогласного, двух, сотню, но весь народ гитлеровцы победить не смогли бы…
Мы молча слушали. Сердце щемило, будто его сжали в тиски, голова гудела… Перед глазами были печи и рисунки из «конюшни». Измерим рост и застрелим - легко и просто.
- Многие спрашивают: мол, зачем этот памятник, зачем музей? Все было в прошлом, все ужасно, но ведь прошло. Надо об этом забыть, - снова заговорил экскурсовод. - Но я и мои коллеги делаем все, чтобы этот памятник был. Потому что это нужно знать, это нужно прочувствовать, хотя бы чуть-чуть. Это нужно помнить! Тогда в будущем такого не повторится. И я, немец, сделаю все, чтобы мои потомки помнили нашу вину…
Внутри меня все переворачивалось. А экскурсовод не останавливался, продолжая рассказывать:
- Я лично знаю человека, который не вышел из концлагеря после освобождения от фашистов. Который, как многие, остался в другом лагере, образованном на этом же месте, - лагере, организованном СССР. Этот человек наблюдал из окна барака, как школьникам проводили экскурсии по бывшему немецкому лагерю, говорили им о счастливом освобождении. Мало кто знал о новом лагере, пока он существовал…
Я села прямо на землю, возле того самого пня - остатка дуба Гёте. К такому я не была готова. Я боялась Бухенвальда, боялась, что вся моя ненависть к Германии наконец прорвется. Вырвется наружу болючим комом и потопит мою любовь к Шиллеру, к Бетховену, к немецкому языку…
Но сейчас я чувствовала не ненависть, а жалость. Германия кричала, билась в судорогах, выла от боли. Мне вдруг захотелось ее обнять, простить ей всё: и потерянного Сашку, и Витю, прощения у которого я никогда уже не попрошу, и тетю Люду, которая никогда больше не пройдет мимо моего дома с мешком клевера на плечах, и спиленный турник, и умершую Ладу, и дядю Юру, который повесился, не сумев побороть меланхолию и стресс. Но самое главное, я готова была простить Германии треснувшую дружбу, простить Свету с Эрикой, которые перестали мне писать… Может быть, потому, что это была чужая страна? Может, потому, что чужая страна раскаивалась? А может, потому, что страна ни при чем? Германия вдруг стала другой… Мне захотелось ее обнять, крепко-крепко, как я обнимала маму, когда брата посадили за воровство велосипеда. Мне захотелось ее… полюбить…
- Ты в порядке? - Макос потянул меня за локоть, желая поднять с земли. - Смотри. - Он показал на старушку в инвалидном кресле, для которой внучка капала лекарство прямо в бутылку с минеральной водой. - Кажись, она отсюда. Или где-то рядом была…
После этой экскурсии нас нашел учитель немецкой школы, Дитмар, и мы направились к автобусу. Мы проехали совсем немного и остановились. Дитмар повел всех к главному памятнику. Памятнику, который изображает пленников, измученных, изможденных, вскинувших руки ввысь в знак освобождения, в знак победы. Мне показалось, будто им приказали. Снова… Приказали! Радоваться, поднять руки…
По ступенькам мы быстро спустились вниз, ходили от одной плиты к другой, слушали тихий говор Дитмара. А когда стали подниматься обратно, он взбежал на несколько ступеней и сказал:
- Этот памятник сделан в низине специально. Чтобы мы прочувствовали: попасть сюда было легко, а выбраться - почти невозможно.
И шаг за шагом это чувство наполняло нас. Разноцветные ромбики, нашитые на одежду, тысячи судеб, надпись маркером на одной из плит: «Евреи и цыгане ведь такие же люди, как мы», пытки, казни, опыты… Лес, пропитанный немецкой культурой, где Гёте писал, где он гулял, дуб Гёте, который хранил надежду в сердцах пленников, буковый лес - тот самый, что дал название концлагерю, потому что предыдущее слишком напоминало о Гёте…
Кто такой все-таки фашист? Немец? Или ставший полицаем русский? Есть ли у фашиста национальность? Есть ли у него лицо? Жалко ли тех гитлеровцев, которые кончали жизнь самоубийством, потому что больше не могли так жить? Или не жаль, потому что что-то они все же успели натворить? Отличаемся ли мы от фашистов сейчас, когда делим друг друга на национальности, когда осталось презрительное слово «жид» и все еще живет недоверие к цыганам?
Мой дед прошел войну. Но от него у меня не осталось ничего, ни одной из многочисленных наград. Их все растерял папа.
«Дедушка говорил, что все эти награды - простые побрякушки, а жизни никому не вернуть», - рассказывал он. Только эти слова остались у меня от воевавшего и отличившегося дедушки. И ни толики ненависти. Я обрела эту ненависть сама, собрала по крупицам, слепила из нее меч и готова была рубить. Но в итоге не нашла кого…
Я шла к автобусу и думала. Запуталась в мыслях. Их было много, слишком много. Но одна мысль жирной полосой проходила через всё: Германия больше мне не враг. Настрадавшаяся, не всеми понятая, с постоянным чувством вины… Германия - мой друг, которого я уже люблю, которому я все простила…
Бетховен
- Я хочу в Бонн, на родину Бетховена, - сказал Макос за ужином. - Очень хочу.
- Бонн же в другом конце! - Я набила рот колбасой и едва выговаривала слова.
- Ну и что!
- А я в Вену хочу: он там дольше жил.
- Вена, Вена… - Макос был не в настроении. - Он родился в Бонне. В Бонне он страдал…
- В Вене тоже… - Я налила яблочный сок из графина и разбавила его минеральной водой.
- Ты не понимаешь! - воскликнул Макос обозленно и встал. Развернулся и стремительно зашагал к выходу из зала.
Я бросила колбасу и сок и помчалась за ним.
- Ты чего? - потянула я Макоса за плечо.
- Ничего. - Он был то ли зол, то ли расстроен - я не могла понять.
- Нет, скажи!
- Я в Бонн хочу…
Вечером мы собрали в рюкзак Макоса вещи, наскребли денег и осторожно вышли из гостиницы. Поезд отъезжал от вокзала в 23.00. Через несколько пересадок, часам к 11.00, мы должны были приехать в Бонн - Макос все рассчитал. Его странная нервозность прошла сразу, как только мы вышли из гостиницы.
- Ты знаешь, я вообще-то не из Казахстана, - сказал вдруг Макос, глядя в окно, в ночь, когда я уже почти заснула у него на плече.
Мы как раз пересели в поезд до Айхенберга, и до следующей пересадки у нас было два часа.
- Что? - Я протерла глаза и заулыбалась. - А откуда? С Марса?
- Нет. - Макос серьезно посмотрел на меня. - Я из Болгарии. Мой отец - посол.
Я уставилась на Макоса и не могла понять: он шутит? Или правду говорит?
- Я не шучу. - Он подмигнул. - Я в Казахстане третий год всего лишь. До этого мы два года в Киргизии жили, а еще раньше - в Узбекистане.
Я молчала. За окном проносилась ночная Германия: леса с черными деревьями, словно вставшими на дыбы, желая уберечь, сохранить, защитить все ночные тайны и чудеса; скалистые горы, которые казались великанами, сжавшими кулаки…
- Я понимаю тебя, - говорил Макос. - Ну, то, что ты этих… Ну, подруг своих забыть не можешь… Я вот тоже… Я многих забыть не могу.
- М-м-м… - Сон улетучился, а в горле нарастал ком.
Мне вдруг захотелось биться в истерике, пинать всех и плакать. Макос тоже уедет? Кто теперь будет виноват? Германия, которая нас познакомила, или та страна, в которую в следующий раз отправят отца Макоса?
- Знаешь, что самое плохое? - Макос прижался головой к оконному стеклу. - Я ведь никого забыть не могу. Постоянно думаю, как оно было бы, если б я не уехал из Болгарии много лет назад. Или из Узбекистана… Или из Киргизии… Были бы у меня друзья?
Я отвернулась.
- Дильназ, вот мы с тобой - мы друзья?
Я сглотнула слюну, надеясь загнать ком обратно. Хватит уже слёз из-за расставаний!
- Наверное, - проговорила я, все так же отвернувшись.
- Давай заключим пакт. - Макос протянул руку. - Или как там?.. Договор! И подпишемся кровью. - Он засмеялся.
- Договор? - Я посмотрела на протянутую руку.
- Да! Что никогда не забудем друг о друге и никогда не перестанем друг другу писать!
Я протянула руку в ответ:
- Два раза в неделю!
- Два раза в неделю обычной почтой и три - электронной!
- Каждый день в скайпе!
- Согласен! - И Макос пожал мне руку.
- А кровью подписываться не будем? - Я повеселела.
- Будем! - И Макос полез в рюкзак. - Вот… - Он достал толстую книгу в зеленой обложке. - Ты читала «Чернильное сердце»?
- Да. - Я внимательно смотрела на обложку книги, узнавая оформление. - На русском.
- А «Чернильную кровь»?
- Нет.
Макос написал внутри книги: Für meinen Freund von deinem Freund, - и протянул ее мне:
- Вот, вторую часть читай на немецком! Я подписался кровью.
Я взяла книгу и не знала, радоваться ли. На немецком я ее вряд ли осилю.
- А я? Мне как подписаться?
Макос откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
- Макос!
- Сама решай. Я вот подписался.