Х. -> М.; 0,7 л водки; три человека; чувство.
(снова сбоит грешный бренный ноут, и сей момент разрешение экрана моего 640х480х256цветков концептуально до...)
утопленный в водке со спрайтом сухарь разбух, как тело
я вкусил и причастился
голова моя падает на запястья
я просто демонически порочен:
мокр, наг после душа, в двух лаконичных полотенцах,
и совершенно, "в постельку ©я", пьян
и из такого эфира выдаю сей пост.
(как мы усмехались с О. над Ю.: это черта истинно творческой натуры:
когда оно прет - и ты хоть хочешь спать, хоть ты помираешь от истощения,
ты обязан выдать, хоть в виде эксперимента, хоть наудачу
неудачно
иначе
внутреннее разочарование
психосоматика:
рак..
-
/весьма символично
вполне самолично
спиртное проливается вполне себе на мое грешное место
жжёт!../
-
мне был по дарок
"Тебе, мой мальчик, я нарисую судьбу птицы. Парить, едва касаясь. Чуть вдалеке, но рядом. Видеть сверху всю красоту и ничтожность, важное и суету. Вскриком ли, взмахом белого крыла заставить посмотреть в небо именно тогда, когда закон тяготения особенно сурово придавит нас к земле. Помочь уйти красиво, без страха и жалости."
Принял сегодня же, после полудня.
Какие-то фантазмы огородов и дач ВДНХ, вперемешку с новыми чувствами и детскими воспоминаниями. Ровно при главном входе стоит двенадцать или шестнадцать фонтанов, симметрично расположенных в два ряда. В каком-то тумане я проплывал мимо (я не полежал достаточно на колене векового, латаного людьми дуба в Останкино!.. ), и не было никакой нужды подходить и дотрагиваться рукой до мрамора (гранита ли?) коричневых полированных обрамлений.
Одно из первых воспоминаний - их монотонная, стабильная ("Константин - значит постоянный"), накопленная энергией звезды температура. Папа с газетами еще не торговал "Правдой" у метро "ВДНХ", во всем чувствовалась спокойная светлая немая кричащая этим объемным воздухом грусть заходящей за горизонт нулевого меридиана Империи, Серп и Молот несли вековечно вместе с тем самым снопом сена, который на арке Главного входа был так огромен, что страшно было помыслить его крушение...
Из динамиков, развешанных на гроздьях-колосьях светильников звучал Поль Мориа по очереди с Энио Морриконе...
После было много, бывало горько, нелепо и страшно; уже после, после, в августе девяносто восьмого, автобус возил стыдливые нищие семьи в один из сотен павильонов, где менеджеры без страха и упрека внушали на последние, горящие как иссушенный хворост, сбережения хотя бы море увидеть, за нелепые часы убеждения родителей, шоколадка в переходе подорожала с 12 до 16 рублей, а принтер Epson, в котором в итоге были сохранены последние купюры Империи Зла, вырос в цене с двух девятисот до трех шестисот или даже четырех тысяч свежеденоминированных рублей...
Все вокруг корчилось в какой-то непонятной, несимметричной гримасе идеального капитализма вперемешку с идеалом социализма;
А после у Города начали накапливаться деньги, их было больше и стало несчитаемо много, так, что он стал кроить свое лицо пуще прежнего;
И, глядя на густо, в толще своей нагретую вечной звездой мраморную окрошку фонтана, чувствуя взглядом ее температуру (чуть жарче моей ладошки), я окончательно осознал, что город мой - миф, он уходит в слова и образы с каждым новым понедельником и пятницей, с каждым ударом бронебойного отбойного молота по моей " тыт-ты-тыт" дорожке бульвара, с каждым мазком могильной серебрянки по Ракете, с жирной перечеркой монорельса на фасаде Главного Входа ВДНХ (с каждым новым ВВЦ);
я ясно увидел себя рядом с седыми нашими, которые что-то говорят про Сухареву башню, которая есть миф от начала и с концами;
стало очевидно, что мои видения, после хранящиеся только в словах и плоских картинках,
ничего не значат для неведающих
ни-че-го
Порами кожи всего тела я почувствал какой-то рой безобидных, приятных, счастливых и слезных мурашек;
сквозь меня текло Время,
я опустил веки и прислушался к Его потоку;
Город менял свои кластеры, как организм за день обновляет едва не четверть клеток,
Город оставался идеей, названием, судьбами и фанатично преданными людьми,
но это уже был какой-то иной город,
Москва, которой нет,
в мой двадцать первый год.
Усмешка предвещала последующие мои сорок или шестьдесят и более лет.
Я буду травить никчемные байки, в которые не будет нужды верить, будет над нашими головами тарахтеть и временами сталкиваться нелепые вонючие аппараты, но они будут решать проблему трафика...
А там, над-надтреснутыми арками и объемами невинных наивных счастливых тридцатых навечно будет волниться Морриконе вместе с Мориа, и торговки поднимут цену вдвое, нам ведь не важно, в какой валюте они будут считать...
А еще в этой немеренной Клетке сотни тысяч людских отношений будут плестись кружевом, но это уже в другой сказке смешно шамкающего старика...
*
...никогда бы не получилось написать именно так, если б не дивное, вкусное, внятное, четкое, лаконичное, простое и гениально-духовное вместе чтение от Г. Белль, Крест без любви. makeja, благодарю очень.
утопленный в водке со спрайтом сухарь разбух, как тело
я вкусил и причастился
голова моя падает на запястья
я просто демонически порочен:
мокр, наг после душа, в двух лаконичных полотенцах,
и совершенно, "в постельку ©я", пьян
и из такого эфира выдаю сей пост.
(как мы усмехались с О. над Ю.: это черта истинно творческой натуры:
когда оно прет - и ты хоть хочешь спать, хоть ты помираешь от истощения,
ты обязан выдать, хоть в виде эксперимента, хоть наудачу
неудачно
иначе
внутреннее разочарование
психосоматика:
рак..
-
/весьма символично
вполне самолично
спиртное проливается вполне себе на мое грешное место
жжёт!../
-
мне был по дарок
"Тебе, мой мальчик, я нарисую судьбу птицы. Парить, едва касаясь. Чуть вдалеке, но рядом. Видеть сверху всю красоту и ничтожность, важное и суету. Вскриком ли, взмахом белого крыла заставить посмотреть в небо именно тогда, когда закон тяготения особенно сурово придавит нас к земле. Помочь уйти красиво, без страха и жалости."
Принял сегодня же, после полудня.
Какие-то фантазмы огородов и дач ВДНХ, вперемешку с новыми чувствами и детскими воспоминаниями. Ровно при главном входе стоит двенадцать или шестнадцать фонтанов, симметрично расположенных в два ряда. В каком-то тумане я проплывал мимо (я не полежал достаточно на колене векового, латаного людьми дуба в Останкино!.. ), и не было никакой нужды подходить и дотрагиваться рукой до мрамора (гранита ли?) коричневых полированных обрамлений.
Одно из первых воспоминаний - их монотонная, стабильная ("Константин - значит постоянный"), накопленная энергией звезды температура. Папа с газетами еще не торговал "Правдой" у метро "ВДНХ", во всем чувствовалась спокойная светлая немая кричащая этим объемным воздухом грусть заходящей за горизонт нулевого меридиана Империи, Серп и Молот несли вековечно вместе с тем самым снопом сена, который на арке Главного входа был так огромен, что страшно было помыслить его крушение...
Из динамиков, развешанных на гроздьях-колосьях светильников звучал Поль Мориа по очереди с Энио Морриконе...
После было много, бывало горько, нелепо и страшно; уже после, после, в августе девяносто восьмого, автобус возил стыдливые нищие семьи в один из сотен павильонов, где менеджеры без страха и упрека внушали на последние, горящие как иссушенный хворост, сбережения хотя бы море увидеть, за нелепые часы убеждения родителей, шоколадка в переходе подорожала с 12 до 16 рублей, а принтер Epson, в котором в итоге были сохранены последние купюры Империи Зла, вырос в цене с двух девятисот до трех шестисот или даже четырех тысяч свежеденоминированных рублей...
Все вокруг корчилось в какой-то непонятной, несимметричной гримасе идеального капитализма вперемешку с идеалом социализма;
А после у Города начали накапливаться деньги, их было больше и стало несчитаемо много, так, что он стал кроить свое лицо пуще прежнего;
И, глядя на густо, в толще своей нагретую вечной звездой мраморную окрошку фонтана, чувствуя взглядом ее температуру (чуть жарче моей ладошки), я окончательно осознал, что город мой - миф, он уходит в слова и образы с каждым новым понедельником и пятницей, с каждым ударом бронебойного отбойного молота по моей " тыт-ты-тыт" дорожке бульвара, с каждым мазком могильной серебрянки по Ракете, с жирной перечеркой монорельса на фасаде Главного Входа ВДНХ (с каждым новым ВВЦ);
я ясно увидел себя рядом с седыми нашими, которые что-то говорят про Сухареву башню, которая есть миф от начала и с концами;
стало очевидно, что мои видения, после хранящиеся только в словах и плоских картинках,
ничего не значат для неведающих
ни-че-го
Порами кожи всего тела я почувствал какой-то рой безобидных, приятных, счастливых и слезных мурашек;
сквозь меня текло Время,
я опустил веки и прислушался к Его потоку;
Город менял свои кластеры, как организм за день обновляет едва не четверть клеток,
Город оставался идеей, названием, судьбами и фанатично преданными людьми,
но это уже был какой-то иной город,
Москва, которой нет,
в мой двадцать первый год.
Усмешка предвещала последующие мои сорок или шестьдесят и более лет.
Я буду травить никчемные байки, в которые не будет нужды верить, будет над нашими головами тарахтеть и временами сталкиваться нелепые вонючие аппараты, но они будут решать проблему трафика...
А там, над-надтреснутыми арками и объемами невинных наивных счастливых тридцатых навечно будет волниться Морриконе вместе с Мориа, и торговки поднимут цену вдвое, нам ведь не важно, в какой валюте они будут считать...
А еще в этой немеренной Клетке сотни тысяч людских отношений будут плестись кружевом, но это уже в другой сказке смешно шамкающего старика...
*
...никогда бы не получилось написать именно так, если б не дивное, вкусное, внятное, четкое, лаконичное, простое и гениально-духовное вместе чтение от Г. Белль, Крест без любви. makeja, благодарю очень.