Покровка
Казалось бы, что может быть проще и прозачнее, чем отвезти по просьбе коллеги пятикиллограммовую металлическую рельсу для видеокамеры на Курский вокзал и передать ее проводнику? Но не для меня.
Вырвавшись из опостылевшего за последние безвылазные месяцы офиса, я тихим ветром, влажным дыханием предвестья весны прошелестел по улицам, прошлепал по соленым лужам.
Мой город дышит.
Патриарший мостик, упирающийся в плац около Храма Христа Спасителя, покрылся наледью, несмотря на суетливо носящийся трактор со щеточкой. Вход на плац перегорожен кованой решеткой: в храме завершает свою работу Собор иерархов церкви. Из-за этого мне, с моей неудобной ношей, приходится спускаться к набережной и обходить злополучное место. Иерархи весьма пекутся о своей безопасности, почему-то не очень надеясь на высшую силу, им одним ведомо, почему.
В метро люди косятся на концы рельса - перехваченные моей рукой, они могут напоминать сдвоенный ствол. Орава школьников, осматривавших, видимо, Пушкинский музей, забивает собой половину вагона. На мою удачу - не мою.
На Курсаче обычное дело: люди толкутся на выходе из метро, так как половина дверей перегорожена бомжами и прочим асоциальным элементом. Сразу на улице, рядом, курит милиционер, которого я думаю окликнуть, но останавливаю себя. С моим-то рельсом, да и к тому же заведомо выгонять их на мороз... Размышления о том, какая из двух причин более побудила меня отказаться от затеи, я нахожу туннель и выхожу к поезду.
Проводники - в массе не молодые уже мужчины и женщины, в форме с эполетами, некоторые - в фуражках - ждут своих пассажиров у обледенелых вагонов с синей надписью КРИМ по желтому борту. Напротив стоит состав в Сухум, и там тоже теплится своя жизнь. На узкой платформе - всего не более пяти метров - то и дело встречаются, пока я иду вдоль состава, группки толстых в пуховиках милиционеров, высматривающих себе добычу. Зная, что затея моя незаконна, я стараюсь найти проводника подальше от них, к тому же, чтобы он был один.
Одинокая проводница, к которой я подошел было, испугалась, хоть я и показал ей ясно, что рельс - не ружье и стрелять не может. В итоге, нашел солидного мужичка в компании четырех проводниц, который, ничуть не смутившись свидетелями (видимо, это у них в порядке вещей), принял таки мой странный груз.
Освободившись от сковывавшего меня куска металла, я закоулочком вышел от поездов, обошел старый выход из метро, пересек Садовое и углубился в тишину переулков. Некоторые дворики как будто не подозревают себя в центре гигантского ядра. Снежные шапки на ветках, девственный снег под окошком - разве что утробный гул выдает. Переулок, срезая угол, выходит на Покровку, не далее двухсот шагов от ее выхода из Бульварного кольца. Выходит прямо к московскому дому Н., где, кстати, однажды состоялась наша романтичная ночная прогулка до магазинчика, который стоит там и сейчас. У дома Н. творится бардак. Рабочие вздумали дыбить асфальт у ее подъезда, самосвалы со снегом пытаются свернуть в ее проулок с Покровки, нервно выезжающей из пут бульвара. Если бы я сейчас, как тогда, был на автомобиле - поставить мне его было бы решительно негде.
На Покровском бульваре, сразу за перекрестком с Покровкой, что-то случилось на дороге, и трамвайчики встали. Бедные беспомощные трамваи!.. Грустно мигая огоньками, они столпились и за, и сразу перед тесным, запруженным перекрестком: и тридцать девятый, и трешка, и Аннушка... В некоторых упрямо продолжали сидеть редкие пассажиры, не видящие творящееся впереди, упрямо жующие свою надежду.
Пытались свернуть вправо, на бульвар, и автомобили, но им и не увидать было, что там, за углом. С автомобилями вообще занятная штука: часто достаточно встать в полный рост, чтобы увидеть. Это как в жизни, банально подумал я - как часто не видно дальше зада соседа спереди!..
Посмотрев на этот тромб, из-за которого уже ухудшался кровоток Покровки, я поплелся дальше; ноги к тому моменту уже стали ощутимо влажными. Покровка - удивительная улица: по ней хочется гулять, но невозможно ходить. На узких тротуарах, если они не перекрыты брошенными где придется автомобилями, невозможно разойтись двум встречным в аду рекламных столбов и тумб, бордюров, водостоков и льда. Шагах в трехстах от дома Н. сбрасывали снег. Пеструю ленту, ограждающую опасную зону тротуара, держали два толстых гастарбайтера, медленно перемещаясь с ней за человеком на крыше. Тетка с противоположной стороны улицы руководила процессом. Лента прилипала к бортам проезжающих машин. Люди снували между.
Примерно с этого же места открывается вид, которой мне люб. Покровка делает небольшой изгиб вправо, и почти спрямляется до самой Ильинки. Через полтора километра видна башня Северного страхового общества, ныне занятая, к сожалению, нуждами канцелярии президента. Почти за ней, немного левее для глаза и много дальше географически вздымается высотка МИДа. Она похожа на сталагмит, ранящий небо. И это сочетание двух фигур всегда напоминает мне, какому городу я принадлежу. Наверное, это чувство похоже на гордость, а скорей на любовь.
Буквально через пятьдесят шагов стоит высокая, умеренно старая церковь с по-европейски гладким фасадом. Сколько раз я носился мимо нее конно и пеше, трезво и пьяно, влюблен и циничен!.. Однажды с Н., пьяные и размагниченные, мы шли мимо, и она бросила в щель для пожертвований какую-то купюру, кажется, не самую маленькую, но всем было все равно.
Купюра была и не легендарно велика: церковь явно не в фаворе. Двери выглядят и пахнут как совок. Для пущего транса верующих внутри помещения, перед проходом в глубь, по лестнице, в какой-то их клуб и пр., сидит совершенно советский дед-вахтер в конторке, и по нему никогда не скажешь, что он работает в сенях дома божия.
Внутри церкви глухо слышен скучный ропот автомобилей. И, почему-то, - дрель нерадивого соседа. На витрине книжной лавки запомнилась брошюра "О смешанных браках" и журнал "Паломник" с эксклюзивным материалом, вынесенным на обложку: "Чечня: вера на острие ножа". Поколебался. Полистал. Не купил.
Далее, не более чем в пяти минутах ходьбы, стоит еще одно замечательное мне здание, о котором помнят все, кто когда-либо бродил со мной по Покровке. Это - дворец, в котором нынче заседает посольство Рэспубліки Беларусь. (Хоть убейте - не могу не ухмыляться на этот язык, хотя, каюсь, это может обидеть моих белорусских товарищей.) Дворец барочен и излишен. Белое на голубом. С балконом по фасаду. И вот каждый раз щурюсь довольным котом, когда представляю себе прапрапрапрадеда, который двести два года назад, приехав сюда из Симбирска, вышел на этот самый балкон (ему было четырнадцать - ровесник Пушкина) и сказал что-то вроде: "Лепота!.." А еще уютней я начинаю улыбаться, как представлю его лицо, коли б он вышел сейчас на балкончик - и уперся носом в Госнаркоконтроль, чья грозная "сталинка" теперь стоит почти напротив, закрывая вид.
Размышляя таким образом, почти бессознательно, ибо мысль текла по извилине легко, проторенно, как игла патефона по колее грампластинки - часто ведь мысли повторяются вместе с местом - я уже подходил к подземному переходу под Новой площадью. И там тоже стояла церковь.
Церквушка эта, чье название я нарочно не буду выпрастовывать из просторов Википедии, настолько замылена взглядами тысяч ежечасных прохожих, спускающихся в метро - что ее будто почти не осталось. Но она стоит, красная, как конфета, и маленькая, как макет. Церквушке много веков, и она, бывает, крикливой бабушкой устраивает какофонию перезвона колоколов прямо над головой и так сумасшедшей здесь улицы, мучительно высвобождающей свой поток из пучин Новой площади и Лубянского проезда.
Я зашел.
Прямо передо мной внутрь сиганула, выбросив на улице окурки, пара охранников, из тех, что зачем-то всегда трутся у метро. Один из них тут же, на входе, осенил себя знамением - примерно с тем же привычным тщанием, с каким обыватель стягивает с себя ботинки, или врач одевает перчатки. Замешкавшись, я забыл про кепку, о чем он так же буднично мне напомнил.
Церквушка трогательна изнутри. Низкие своды, плавные, сглаженные контуры темных ярко расписанных стен - все выдает старозаветную постройку, по сравнению с которой новоделы восемнадцатого века так же непонятны и огромны, как нам сейчас - современные торговые центры. Внутри интимнее чувствуется присутствие других прихожан - ибо в одной зале свободно может поместиться едва с десяток человек.
В таких благостных туристических мыслях я проглядел, что в церкви что-то готовится - ясно заметна была какая-то тихая суета. Вдруг платочная тетушка, (какие водятся в церквах как некий вид), воскликнула: "Молодой человек, посторонитесь!" - и я еле успел пропустить тех самых охранников, которые, пыхтя, с трудом протискиваясь в узком коридоре, тащили в залу убранный бордовым гроб.
Счастливо ретировавшись, я пробрался в Нейтралку (с трудом пройдя мимо той самой башни страхового общества, с кровли которой сбивали наледь и снег; часы пропели свою песню (в короктом варианте, ибо была половина), которой каждый москвич и гость имеет право и должен насладиться; мимо (из Канцелярии президента) опять шел тот аутичный мальчик, которого я знаю всю жизнь - он делает шаг в минуту), заказал обед, кофе после, закурил и сел писать.
* * *
Вырвавшись из опостылевшего за последние безвылазные месяцы офиса, я тихим ветром, влажным дыханием предвестья весны прошелестел по улицам, прошлепал по соленым лужам.
Мой город дышит.
Патриарший мостик, упирающийся в плац около Храма Христа Спасителя, покрылся наледью, несмотря на суетливо носящийся трактор со щеточкой. Вход на плац перегорожен кованой решеткой: в храме завершает свою работу Собор иерархов церкви. Из-за этого мне, с моей неудобной ношей, приходится спускаться к набережной и обходить злополучное место. Иерархи весьма пекутся о своей безопасности, почему-то не очень надеясь на высшую силу, им одним ведомо, почему.
В метро люди косятся на концы рельса - перехваченные моей рукой, они могут напоминать сдвоенный ствол. Орава школьников, осматривавших, видимо, Пушкинский музей, забивает собой половину вагона. На мою удачу - не мою.
На Курсаче обычное дело: люди толкутся на выходе из метро, так как половина дверей перегорожена бомжами и прочим асоциальным элементом. Сразу на улице, рядом, курит милиционер, которого я думаю окликнуть, но останавливаю себя. С моим-то рельсом, да и к тому же заведомо выгонять их на мороз... Размышления о том, какая из двух причин более побудила меня отказаться от затеи, я нахожу туннель и выхожу к поезду.
Проводники - в массе не молодые уже мужчины и женщины, в форме с эполетами, некоторые - в фуражках - ждут своих пассажиров у обледенелых вагонов с синей надписью КРИМ по желтому борту. Напротив стоит состав в Сухум, и там тоже теплится своя жизнь. На узкой платформе - всего не более пяти метров - то и дело встречаются, пока я иду вдоль состава, группки толстых в пуховиках милиционеров, высматривающих себе добычу. Зная, что затея моя незаконна, я стараюсь найти проводника подальше от них, к тому же, чтобы он был один.
Одинокая проводница, к которой я подошел было, испугалась, хоть я и показал ей ясно, что рельс - не ружье и стрелять не может. В итоге, нашел солидного мужичка в компании четырех проводниц, который, ничуть не смутившись свидетелями (видимо, это у них в порядке вещей), принял таки мой странный груз.
Освободившись от сковывавшего меня куска металла, я закоулочком вышел от поездов, обошел старый выход из метро, пересек Садовое и углубился в тишину переулков. Некоторые дворики как будто не подозревают себя в центре гигантского ядра. Снежные шапки на ветках, девственный снег под окошком - разве что утробный гул выдает. Переулок, срезая угол, выходит на Покровку, не далее двухсот шагов от ее выхода из Бульварного кольца. Выходит прямо к московскому дому Н., где, кстати, однажды состоялась наша романтичная ночная прогулка до магазинчика, который стоит там и сейчас. У дома Н. творится бардак. Рабочие вздумали дыбить асфальт у ее подъезда, самосвалы со снегом пытаются свернуть в ее проулок с Покровки, нервно выезжающей из пут бульвара. Если бы я сейчас, как тогда, был на автомобиле - поставить мне его было бы решительно негде.
На Покровском бульваре, сразу за перекрестком с Покровкой, что-то случилось на дороге, и трамвайчики встали. Бедные беспомощные трамваи!.. Грустно мигая огоньками, они столпились и за, и сразу перед тесным, запруженным перекрестком: и тридцать девятый, и трешка, и Аннушка... В некоторых упрямо продолжали сидеть редкие пассажиры, не видящие творящееся впереди, упрямо жующие свою надежду.
Пытались свернуть вправо, на бульвар, и автомобили, но им и не увидать было, что там, за углом. С автомобилями вообще занятная штука: часто достаточно встать в полный рост, чтобы увидеть. Это как в жизни, банально подумал я - как часто не видно дальше зада соседа спереди!..
Посмотрев на этот тромб, из-за которого уже ухудшался кровоток Покровки, я поплелся дальше; ноги к тому моменту уже стали ощутимо влажными. Покровка - удивительная улица: по ней хочется гулять, но невозможно ходить. На узких тротуарах, если они не перекрыты брошенными где придется автомобилями, невозможно разойтись двум встречным в аду рекламных столбов и тумб, бордюров, водостоков и льда. Шагах в трехстах от дома Н. сбрасывали снег. Пеструю ленту, ограждающую опасную зону тротуара, держали два толстых гастарбайтера, медленно перемещаясь с ней за человеком на крыше. Тетка с противоположной стороны улицы руководила процессом. Лента прилипала к бортам проезжающих машин. Люди снували между.
Примерно с этого же места открывается вид, которой мне люб. Покровка делает небольшой изгиб вправо, и почти спрямляется до самой Ильинки. Через полтора километра видна башня Северного страхового общества, ныне занятая, к сожалению, нуждами канцелярии президента. Почти за ней, немного левее для глаза и много дальше географически вздымается высотка МИДа. Она похожа на сталагмит, ранящий небо. И это сочетание двух фигур всегда напоминает мне, какому городу я принадлежу. Наверное, это чувство похоже на гордость, а скорей на любовь.
Буквально через пятьдесят шагов стоит высокая, умеренно старая церковь с по-европейски гладким фасадом. Сколько раз я носился мимо нее конно и пеше, трезво и пьяно, влюблен и циничен!.. Однажды с Н., пьяные и размагниченные, мы шли мимо, и она бросила в щель для пожертвований какую-то купюру, кажется, не самую маленькую, но всем было все равно.
Купюра была и не легендарно велика: церковь явно не в фаворе. Двери выглядят и пахнут как совок. Для пущего транса верующих внутри помещения, перед проходом в глубь, по лестнице, в какой-то их клуб и пр., сидит совершенно советский дед-вахтер в конторке, и по нему никогда не скажешь, что он работает в сенях дома божия.
Внутри церкви глухо слышен скучный ропот автомобилей. И, почему-то, - дрель нерадивого соседа. На витрине книжной лавки запомнилась брошюра "О смешанных браках" и журнал "Паломник" с эксклюзивным материалом, вынесенным на обложку: "Чечня: вера на острие ножа". Поколебался. Полистал. Не купил.
Далее, не более чем в пяти минутах ходьбы, стоит еще одно замечательное мне здание, о котором помнят все, кто когда-либо бродил со мной по Покровке. Это - дворец, в котором нынче заседает посольство Рэспубліки Беларусь. (Хоть убейте - не могу не ухмыляться на этот язык, хотя, каюсь, это может обидеть моих белорусских товарищей.) Дворец барочен и излишен. Белое на голубом. С балконом по фасаду. И вот каждый раз щурюсь довольным котом, когда представляю себе прапрапрапрадеда, который двести два года назад, приехав сюда из Симбирска, вышел на этот самый балкон (ему было четырнадцать - ровесник Пушкина) и сказал что-то вроде: "Лепота!.." А еще уютней я начинаю улыбаться, как представлю его лицо, коли б он вышел сейчас на балкончик - и уперся носом в Госнаркоконтроль, чья грозная "сталинка" теперь стоит почти напротив, закрывая вид.
Размышляя таким образом, почти бессознательно, ибо мысль текла по извилине легко, проторенно, как игла патефона по колее грампластинки - часто ведь мысли повторяются вместе с местом - я уже подходил к подземному переходу под Новой площадью. И там тоже стояла церковь.
Церквушка эта, чье название я нарочно не буду выпрастовывать из просторов Википедии, настолько замылена взглядами тысяч ежечасных прохожих, спускающихся в метро - что ее будто почти не осталось. Но она стоит, красная, как конфета, и маленькая, как макет. Церквушке много веков, и она, бывает, крикливой бабушкой устраивает какофонию перезвона колоколов прямо над головой и так сумасшедшей здесь улицы, мучительно высвобождающей свой поток из пучин Новой площади и Лубянского проезда.
Я зашел.
Прямо передо мной внутрь сиганула, выбросив на улице окурки, пара охранников, из тех, что зачем-то всегда трутся у метро. Один из них тут же, на входе, осенил себя знамением - примерно с тем же привычным тщанием, с каким обыватель стягивает с себя ботинки, или врач одевает перчатки. Замешкавшись, я забыл про кепку, о чем он так же буднично мне напомнил.
Церквушка трогательна изнутри. Низкие своды, плавные, сглаженные контуры темных ярко расписанных стен - все выдает старозаветную постройку, по сравнению с которой новоделы восемнадцатого века так же непонятны и огромны, как нам сейчас - современные торговые центры. Внутри интимнее чувствуется присутствие других прихожан - ибо в одной зале свободно может поместиться едва с десяток человек.
В таких благостных туристических мыслях я проглядел, что в церкви что-то готовится - ясно заметна была какая-то тихая суета. Вдруг платочная тетушка, (какие водятся в церквах как некий вид), воскликнула: "Молодой человек, посторонитесь!" - и я еле успел пропустить тех самых охранников, которые, пыхтя, с трудом протискиваясь в узком коридоре, тащили в залу убранный бордовым гроб.
Счастливо ретировавшись, я пробрался в Нейтралку (с трудом пройдя мимо той самой башни страхового общества, с кровли которой сбивали наледь и снег; часы пропели свою песню (в короктом варианте, ибо была половина), которой каждый москвич и гость имеет право и должен насладиться; мимо (из Канцелярии президента) опять шел тот аутичный мальчик, которого я знаю всю жизнь - он делает шаг в минуту), заказал обед, кофе после, закурил и сел писать.
* * *