(no subject)
Удивительные творятся вещи ранними ночами на бульварах.
Шагаем-шуршим. Вспоминаем о всяких страшных случаях неправомерного покуса братьями нашими гавкающими. Уколах от бешенства и прочих сопутствующих неприятностях. В ближайшей продуктовой лавочке - совершенно грандиозный грустноглазый ротвейлер. Стоит терпеливо в очереди, переминается, наблюдает, как по хрупкая хозяйка выбирает-расплачивается. Шлепает мягкими лапами за прилавок. ‘О, - радуется там продавщица. - Мой любимый покупатель.’ Вежливо схомячивает из рук четыре глазированных сырка с мармеладом. Весь его песий облик утверждает, что никого ротвейлюга никогда не кусала. И не собирается.
На Петровском рассказываю про некий аутотренинг, которым мы со старинной подругой маемся в минуты обоюдоострого финансового кризиса. Садимся за чашкой/рюмкой и придумываем сценарии ограблений, мошенничеств и прочих преступных способов обогащения. Лидирует в нашем длинном и разнообразном списке уже несколько лет изымание дневной выручки у водителя маршрутки. Основная проблема воплощения тщательно спланированного - неспособность и нежелание ни одной из нас рукоприкладствовать и кого-нибудь телесно повреждать.
Мимо - два лысеющих нетрезвых дядечки в очках и вытертых пиджаках:
- Ну че, одного охранника уберем, второму на лапу дадим - и все
- Нам давать нечего. Второго тоже убирать придется, - безнадежно так, обреченно.
У Пушкинского вспоминаю необъяснимый теперь уже период своей жизни, когда в гардеробе не было ни одной юбки длиннее 30 см и ни одной пары обуви с каблуками ниже 15, честное слово, в магазины с рулеткой ходила. Это что, говорят мне, а я скандалы мужу устраивала, если силикон на чулках был не того состава. Теперь, говорит, не понимаю, куда в чулок этот самый силикон запихнуть можно.
На соседней лавочке громко спорят каблучно-чулочно упакованные девочки о семантических оттенках слов ‘сука’ и ’сучка’, о том, какое из более комплимент и что приятнее слуху.
Ранними ночами на бульварах - еще лето, брызгающиеся фонтаны и беспечные прохожие с неодетыми плечами.
Шагаем-шуршим. Вспоминаем о всяких страшных случаях неправомерного покуса братьями нашими гавкающими. Уколах от бешенства и прочих сопутствующих неприятностях. В ближайшей продуктовой лавочке - совершенно грандиозный грустноглазый ротвейлер. Стоит терпеливо в очереди, переминается, наблюдает, как по хрупкая хозяйка выбирает-расплачивается. Шлепает мягкими лапами за прилавок. ‘О, - радуется там продавщица. - Мой любимый покупатель.’ Вежливо схомячивает из рук четыре глазированных сырка с мармеладом. Весь его песий облик утверждает, что никого ротвейлюга никогда не кусала. И не собирается.
На Петровском рассказываю про некий аутотренинг, которым мы со старинной подругой маемся в минуты обоюдоострого финансового кризиса. Садимся за чашкой/рюмкой и придумываем сценарии ограблений, мошенничеств и прочих преступных способов обогащения. Лидирует в нашем длинном и разнообразном списке уже несколько лет изымание дневной выручки у водителя маршрутки. Основная проблема воплощения тщательно спланированного - неспособность и нежелание ни одной из нас рукоприкладствовать и кого-нибудь телесно повреждать.
Мимо - два лысеющих нетрезвых дядечки в очках и вытертых пиджаках:
- Ну че, одного охранника уберем, второму на лапу дадим - и все
- Нам давать нечего. Второго тоже убирать придется, - безнадежно так, обреченно.
У Пушкинского вспоминаю необъяснимый теперь уже период своей жизни, когда в гардеробе не было ни одной юбки длиннее 30 см и ни одной пары обуви с каблуками ниже 15, честное слово, в магазины с рулеткой ходила. Это что, говорят мне, а я скандалы мужу устраивала, если силикон на чулках был не того состава. Теперь, говорит, не понимаю, куда в чулок этот самый силикон запихнуть можно.
На соседней лавочке громко спорят каблучно-чулочно упакованные девочки о семантических оттенках слов ‘сука’ и ’сучка’, о том, какое из более комплимент и что приятнее слуху.
Ранними ночами на бульварах - еще лето, брызгающиеся фонтаны и беспечные прохожие с неодетыми плечами.