«Памятью»
Из цикла «Блудь»
Весенним, пасмурным совсем не по-весеннему, прохладным как ноябрь рухнувшего с престола, достигнутого только ему известными трудами, но тем не менее заслуженными перед очами режиссера, если тот есть, в высших слоях атмосферы, года прошедшего днем красным в его личном календаре он, одинокий, чувствующий себя таким вот уже не первый десяток своей ломанной, как все московские дороги, жизни, встретил глазами сначала, потом всем телом и лишь после всем сознанием того единственного верного и нужного оттого и особенно сейчас, как и в каждый прошедший год за годом десяток одиноких лет, друга. А может любовь. Он до сих пор не мог дать отчет. Отчеты он не умел, к слову, отдавать никому, а потому к преклонному в сравнении с годом от своего рождения, когда познакомился с ней, возрасте не достигшем ничего, кроме мелкого признания и мелкой зарплаты в малотиражном журнале на должности продавца оного. Взгляд, ранее пугающий его своей отчужденной ненавистью, а еще того ранее пленяющий ровно так же и с той же невыразимой словами, но лишь жестами влюбленных губ, силой того же рода и происхождения, что любое природы буйное явление, теперь резал, не имея колющих сторон и намеков на них, своим отсутствием самого взгляда, того луча-индификатора, направленного на объект визуализации в человеческом сознании. Его не узнали. Как ранее не поняли и не признали ни его характера, ни его способностей, ни той энергии, пусть и эгоистичной и в этом эгоизме питающейся и купающейся, поглащая нужные для ее роста питательные вещества, с которой он так красиво, почти героически, прошел через тернии обязательств к маленькой независимости свою первую треть жизни. Независимость в своем обрамлении росла, не находя для начинения себя, своего ядра, центрального места в своем «Я», нужного материала, материи, субстанции и вещества. То могли бы быть любые предметы, коими однако тешить себя все время нельзя - надоедает да и «карман нерезиновый»; любые занятия, в прямой относительности от интереса к которым находится и их «работоспособность» на человека и в обратной - человека на них; и, наконец, живая субстанция, в большинстве случаях любые другие люди, которые смогли забраться глубоко в ваш центр «себя», заложить там яйца своего «я» и сделать ремонт по своему вкусу и образованию. Ремонт несомненно косметический: он помогает лишь дышать в один такт и кодирует все движения, будь внутренние, будь внешние, в единую систему знаков, в общий язык взаимосвязи. Когда независимость зиждется, а у него было так, на столпе последнего, живого фактора, она приобретает форму более интенсивную, а вместе с тем и более рискованную, чем все другое. В одном случае такая структура независимости может быть, в случае безошибочного заполнения ядра единственным - на всю жизнь - индивидом, монолитом, устойчивым ко всем ветрам жизненных стихий. В другом же - карточным домиком с постоянной угрозой разрушения.
Он прошел второй путь, испив до дна лужу девальвации сил, напиток по своим свойствам сродный нескольким сотням банок энергетика Red Bull со знаком «минус» напротив полученного эффекта. Как человек, он, словно лимон, был выжат в те далекие времена его молодости, потеряв все еще мерещущееся за приступами цинизма человеколюбие. Превратив себя, поддавшись влиянию обстоятельств, в мокрое, ибо выжат, место, новыми соками жизни до самого этого весеннего дня он так и не напился для уталения жажды по людям бесценным, к коим он относил лишь ее одну.
Она встретила его первый раз с таким же по силе огнем в глазах, что и через два года после их однолетний близости, что и в этот весенний день на исходе уже половины пути отведенного по статистике нашим режиссером жизни на среднюю женщину. Сначала это был огонь страсти, потом, вполне ожидаемо, перемежаясь с угасающим огнем, кажется вечной, нежности, ненависти, а ныне, просто памяти. Огонь памяти в пепелище разбитых надежд сильным волнением напомнил ее, сдававшее с каждым годом, как следствие слишком интенсивной молодости, сердце. Скорбела она о той бушующей в ее голове и сердце, теле и душе, во всей ней, в каждой клетке ее любви - трезвой страсти, когда знакомство переросло в отношения, а первочувства в стабильное уважение. Как могло все это потеряться за какое-то одно лето, которое было роковым рвом прорезано между ними, залито слезами жалости к утраченному и кровью войны с оставшимся. А осталось только плохое. Негатив, поглотивший в ее памяти и все положительное, все искренне чистое, а потому драгоценное, а в осмыслении нынешнем и самое ценное, наслоился огромными, сродни могильным, плитами на ее тогда еще юношески худые плечи и стройное тело согнул в нынешнем радикулите. Она все еще хороша и красива, слегка опухла, но то от родов. Она нашла другого. Нашла замену ему. Это было победой с ее стороны, очень малой и скорее всего совершенно ненужной: равно будучи с мужем она была одинока, как он без всего живого вокруг. Сейчас она могла его простить, потому что не помнила за что. Хотела вспомнить, но не выходило. Не выходило, потому что не было этого. Все ее тогдашнее воображение, все это ее эгоизм, все это женская темпераментность и эмоциональность. Понимая все это, она плакала об утерянном, другом, таком заманчивом, потому что другом, пути, представляя в своей голове комикс из фантазиий ее будничного часового досуга, когда оставляя место главного маркетолога в офисе крупной оптической компании она уходила в туалет помастурбировать на былой образ ее единственного принца, который может, а в условиях нынешнего капитализма и должен быть без коня, а порой и без цветов, но с большой головой и красивым телом. Еще одной победой в сравнении с ним, этим проехавшим мимо, принцем, была ее работа, ее карьера, стремительно сделанная на костях разрушенных отношений, углях тлеющих чувств: он так и не смог без «питающей ножки» ее осуществить кипевшие, а значит уже приготовленные в основном своем целом, идеи, а по тому и тонул в обычности и заурядности офисного торговца. Она зарабатывала не больше чем он, но имела престижную работу, много свободного и так необходимого девушке времени, а главное, интерес к своей работе и признание на ней ее способностей. А способна она была на очень многое ради карьеры. Даже перестать любить и знать, но это не относилось к нему тогда, в первое время, когда они разбежались, как спринтеры, на стометровое расстояние друг от друга, питая, что он, что она, малые, но столь греющие надежды, увидеть каждый другого у своих ног в потоке извинения. И они бы простили друг друга, сделай один из них первый шаг, но шаг сделала гордость, а с ней договориться, как известно, без тяжких потерь, нельзя.
Между ними пространство сузилось до нескольких десятков сантиметров, подол его плаща вот-вот должен был проскользить по ее изящным черным легенсам, рука поднялась в месте с глазами, сначала для того чтобы поправить сбившиеся на лицо длинные локоны волос, а затем, когда взгляд прошелся по знакомым чертам ее, когда мозг обработал в считанные секунды полученную информацию и с неоправданной запальчивостью уступил место логически выверенного хода, которые он выстраивал как шахматист в своей личной жизни до этой минуты, эмоциональной спонтанности, рука нежно и властно крепко схватила ее, а схватив, резко и плавно прижала красивое тело к своему уже изношенному постоянным курением и бессонницей. Она, за несколько секунд до случившегося ДТП, успела в голове прочертить не меньшие спирали мыслей, мчащихся наперегон. Выиграла как раз в момент столкновения их тел мысль о возможности и возможном положительном исходе столкновения этого, долгожданного и долгого - продолжалось оно порядка двух минут, а у нее может и того больше; за это время они успели уже отдалиться друг от друга на целый квартал и лишь осколками возможный пазл нового пути, такого вероятного и столь же нереального, окапался и затерялся в отдельных частях мозгового пространства, как затерялись после этой встречи они, две любящие и ненавидящие друг друга половинки, на всю отведенную им далее жизнь. Жизнь приятную, жизнь сложную, порой невыносимую, но всегда ретроспективную: ведь каждый из них вспоминал эти совместные моменты счастья, искренне улыбаясь и плача. Памятью жили они.
Весенним, пасмурным совсем не по-весеннему, прохладным как ноябрь рухнувшего с престола, достигнутого только ему известными трудами, но тем не менее заслуженными перед очами режиссера, если тот есть, в высших слоях атмосферы, года прошедшего днем красным в его личном календаре он, одинокий, чувствующий себя таким вот уже не первый десяток своей ломанной, как все московские дороги, жизни, встретил глазами сначала, потом всем телом и лишь после всем сознанием того единственного верного и нужного оттого и особенно сейчас, как и в каждый прошедший год за годом десяток одиноких лет, друга. А может любовь. Он до сих пор не мог дать отчет. Отчеты он не умел, к слову, отдавать никому, а потому к преклонному в сравнении с годом от своего рождения, когда познакомился с ней, возрасте не достигшем ничего, кроме мелкого признания и мелкой зарплаты в малотиражном журнале на должности продавца оного. Взгляд, ранее пугающий его своей отчужденной ненавистью, а еще того ранее пленяющий ровно так же и с той же невыразимой словами, но лишь жестами влюбленных губ, силой того же рода и происхождения, что любое природы буйное явление, теперь резал, не имея колющих сторон и намеков на них, своим отсутствием самого взгляда, того луча-индификатора, направленного на объект визуализации в человеческом сознании. Его не узнали. Как ранее не поняли и не признали ни его характера, ни его способностей, ни той энергии, пусть и эгоистичной и в этом эгоизме питающейся и купающейся, поглащая нужные для ее роста питательные вещества, с которой он так красиво, почти героически, прошел через тернии обязательств к маленькой независимости свою первую треть жизни. Независимость в своем обрамлении росла, не находя для начинения себя, своего ядра, центрального места в своем «Я», нужного материала, материи, субстанции и вещества. То могли бы быть любые предметы, коими однако тешить себя все время нельзя - надоедает да и «карман нерезиновый»; любые занятия, в прямой относительности от интереса к которым находится и их «работоспособность» на человека и в обратной - человека на них; и, наконец, живая субстанция, в большинстве случаях любые другие люди, которые смогли забраться глубоко в ваш центр «себя», заложить там яйца своего «я» и сделать ремонт по своему вкусу и образованию. Ремонт несомненно косметический: он помогает лишь дышать в один такт и кодирует все движения, будь внутренние, будь внешние, в единую систему знаков, в общий язык взаимосвязи. Когда независимость зиждется, а у него было так, на столпе последнего, живого фактора, она приобретает форму более интенсивную, а вместе с тем и более рискованную, чем все другое. В одном случае такая структура независимости может быть, в случае безошибочного заполнения ядра единственным - на всю жизнь - индивидом, монолитом, устойчивым ко всем ветрам жизненных стихий. В другом же - карточным домиком с постоянной угрозой разрушения.
Он прошел второй путь, испив до дна лужу девальвации сил, напиток по своим свойствам сродный нескольким сотням банок энергетика Red Bull со знаком «минус» напротив полученного эффекта. Как человек, он, словно лимон, был выжат в те далекие времена его молодости, потеряв все еще мерещущееся за приступами цинизма человеколюбие. Превратив себя, поддавшись влиянию обстоятельств, в мокрое, ибо выжат, место, новыми соками жизни до самого этого весеннего дня он так и не напился для уталения жажды по людям бесценным, к коим он относил лишь ее одну.
Она встретила его первый раз с таким же по силе огнем в глазах, что и через два года после их однолетний близости, что и в этот весенний день на исходе уже половины пути отведенного по статистике нашим режиссером жизни на среднюю женщину. Сначала это был огонь страсти, потом, вполне ожидаемо, перемежаясь с угасающим огнем, кажется вечной, нежности, ненависти, а ныне, просто памяти. Огонь памяти в пепелище разбитых надежд сильным волнением напомнил ее, сдававшее с каждым годом, как следствие слишком интенсивной молодости, сердце. Скорбела она о той бушующей в ее голове и сердце, теле и душе, во всей ней, в каждой клетке ее любви - трезвой страсти, когда знакомство переросло в отношения, а первочувства в стабильное уважение. Как могло все это потеряться за какое-то одно лето, которое было роковым рвом прорезано между ними, залито слезами жалости к утраченному и кровью войны с оставшимся. А осталось только плохое. Негатив, поглотивший в ее памяти и все положительное, все искренне чистое, а потому драгоценное, а в осмыслении нынешнем и самое ценное, наслоился огромными, сродни могильным, плитами на ее тогда еще юношески худые плечи и стройное тело согнул в нынешнем радикулите. Она все еще хороша и красива, слегка опухла, но то от родов. Она нашла другого. Нашла замену ему. Это было победой с ее стороны, очень малой и скорее всего совершенно ненужной: равно будучи с мужем она была одинока, как он без всего живого вокруг. Сейчас она могла его простить, потому что не помнила за что. Хотела вспомнить, но не выходило. Не выходило, потому что не было этого. Все ее тогдашнее воображение, все это ее эгоизм, все это женская темпераментность и эмоциональность. Понимая все это, она плакала об утерянном, другом, таком заманчивом, потому что другом, пути, представляя в своей голове комикс из фантазиий ее будничного часового досуга, когда оставляя место главного маркетолога в офисе крупной оптической компании она уходила в туалет помастурбировать на былой образ ее единственного принца, который может, а в условиях нынешнего капитализма и должен быть без коня, а порой и без цветов, но с большой головой и красивым телом. Еще одной победой в сравнении с ним, этим проехавшим мимо, принцем, была ее работа, ее карьера, стремительно сделанная на костях разрушенных отношений, углях тлеющих чувств: он так и не смог без «питающей ножки» ее осуществить кипевшие, а значит уже приготовленные в основном своем целом, идеи, а по тому и тонул в обычности и заурядности офисного торговца. Она зарабатывала не больше чем он, но имела престижную работу, много свободного и так необходимого девушке времени, а главное, интерес к своей работе и признание на ней ее способностей. А способна она была на очень многое ради карьеры. Даже перестать любить и знать, но это не относилось к нему тогда, в первое время, когда они разбежались, как спринтеры, на стометровое расстояние друг от друга, питая, что он, что она, малые, но столь греющие надежды, увидеть каждый другого у своих ног в потоке извинения. И они бы простили друг друга, сделай один из них первый шаг, но шаг сделала гордость, а с ней договориться, как известно, без тяжких потерь, нельзя.
Между ними пространство сузилось до нескольких десятков сантиметров, подол его плаща вот-вот должен был проскользить по ее изящным черным легенсам, рука поднялась в месте с глазами, сначала для того чтобы поправить сбившиеся на лицо длинные локоны волос, а затем, когда взгляд прошелся по знакомым чертам ее, когда мозг обработал в считанные секунды полученную информацию и с неоправданной запальчивостью уступил место логически выверенного хода, которые он выстраивал как шахматист в своей личной жизни до этой минуты, эмоциональной спонтанности, рука нежно и властно крепко схватила ее, а схватив, резко и плавно прижала красивое тело к своему уже изношенному постоянным курением и бессонницей. Она, за несколько секунд до случившегося ДТП, успела в голове прочертить не меньшие спирали мыслей, мчащихся наперегон. Выиграла как раз в момент столкновения их тел мысль о возможности и возможном положительном исходе столкновения этого, долгожданного и долгого - продолжалось оно порядка двух минут, а у нее может и того больше; за это время они успели уже отдалиться друг от друга на целый квартал и лишь осколками возможный пазл нового пути, такого вероятного и столь же нереального, окапался и затерялся в отдельных частях мозгового пространства, как затерялись после этой встречи они, две любящие и ненавидящие друг друга половинки, на всю отведенную им далее жизнь. Жизнь приятную, жизнь сложную, порой невыносимую, но всегда ретроспективную: ведь каждый из них вспоминал эти совместные моменты счастья, искренне улыбаясь и плача. Памятью жили они.