Drowner
Я помню этот загородный дом. Точнее, нет, не так. Я помню то, каким холодным он был. Стены будто источали пронизывающий, сырой тупой холод. Холод, которым пахнут старинные библиотеки и каминные залы, где почти не разжигают камин, где почти не появляются живые люди.
Моя кровать стояла в маленькой сырой комнате, такой же холодной, как и весь дом. Я проснулась в тишине и темноте. Был уже вечер. Я помню синее постельное белье, глухие ставни и огромный старинный шкаф с полуоткрытой дверцей. Я помню запах этих сырых стен.
Простыня подо мной собралась и сжалась в комок - наверное, от холода. Сон еще не покинул меня, но я встаю с кровати. Соседняя комната - большой зал с теми же глухими ставнями, с окном под потолком. Из окна должен бы проникать свет, но в нем торчит большой старый кондиционер - зачем? Здесь достаточно прохлады. Достаточно для того, чтобы убить в себе зачатки тепла.
В кресле сидит старик, укрытый пледом. На вид ему лет 70, не меньше. Я его хорошо знаю, еще вчера он был молод. На лице все еще отпечатаны следы юношеской красоты, глаза глубокие и влажные - они, кажется, единственный источник тепла в этом доме. Он сидит спиной ко мне. Его окружают другие кресла. В них - девы в шумных платьях, они держат на коленях котов - одинаковые девы с одинаково серыми мягкими котами, красивыми и большими. Они будто обступили его. Выстроились парами, и окружили его танцем. Они заполнили комнату урчанием и шуршанием подолов платьев, наверное, для того, чтобы перебить разговор между стариком и… Я не заметила ее. Она стояла ко мне лицом, но я ее не заметила. Это как будто тот же разговор, но другие декорации. Те же персонажи, только шум вокруг не дает сразу распознать в них главных действующих лиц. Полушепот превращается в гулкое отражение моих собственных мыслей. Они говорят о празднике. Я слышу вспышки фейерверков с заднего двора. Я слышу смех, или я его придумываю. Я знаю этот смех.
Не оглядываться, только не оглядываться. Две комнаты, миллион шагов спустя, я слышу, как мой старик снова молодеет. Он стоит у моего плеча, только в пяти метрах. Но я чувствую его дыхание. Я слышу его мысли, я думаю, что слышу. По стене третьей комнаты проскальзывает тень мужчины. Окна этой комнаты как будто выходят на магистраль. Но шума не слышно, никаких гудков сирен, никакого шороха летней резины. Я словно сама на этой магистрали, а дом… Холодный дом, он едет по ней, медленно ловя огни проезжающих мимо и по встречной машин. Меня убаюкивает их плавное движение, я вижу только размытые очертания огней, и тусклый, движущийся по стенам свет. Я еду, еду, еду до неизвестного мне пункта назначения.
Постепенно я перестаю чувствовать холод. Молодой старик за моей спиной смотрит на меня ласково и покровительственно. Я не вижу, я слышу этот взгляд.
Последняя комната похожа на гараж. Здесь пусто и влажно. Огромные деревянные ворота с огромными железными затворами. Не открыть - распахнуть, распахнуть настежь, впустить в этот тихий ад немного воздуха, вырваться наружу, увидеть, хоть одним глазом взглянуть на праздник. Ближе услышать смех, который я знаю. Увидеть его. Увидеть.
Ворота поддаются натиску. Свет проникает во все уголки, заливает мои глаза, уши, мой рот, я захлебываюсь мягким теплым красивым светом, я жадно глотаю его, я вижу небо, чернильное небо, а в нем - волшебные вспышки огней, брызги огненного шампанского. И внизу, под брызгами, они резвятся, я слышу их смех. И искры их глаз еще ярче, ярче и теплее небесного огня. Я звала его большим братом. Не знаю, почему. Это его смех, я его узнала. Узнала сразу, еще когда не слышала его самого, когда только видела разговор старика и девушки. Большой брат высок и красив, у него светлые волосы и открытое лицо. Он смеется, стоя ко мне лицом, но не видя, не сознавая моего присутствия. В одной футболке, не чувствуя холода, он стоит и его глаза улыбаются не мне, нет. Они улыбаются светловолосой незнакомке, стоящей напротив него. И дети, они кружатся вокруг них, кричат, мой рай медленно превращается в ад. Мой праздник плавно перетекает в дикую пляску, в безумный первобытный ритуал, где только зубы-зубы-зубы, которые были улыбками когда-то. И их огненный Бог взирает на них сверху, заставляя их тела извиваться, биться в эпилептическом приступе радости и безумного, страшного веселья.
Все кружится, кружится, кружится. Адовая карусель. И только мгновение. Миг. Все замирает. Наши глаза встречаются. Большой брат смотрит мимо незнакомки, смотрит прямо в меня. Испуганно. Как загнанный зверь. Как грустный загнанный кролик. Адовая карусель делает последний поворот вокруг нас, и я запираю ворота. Тяжело глотаю влажный, будто подвальный, воздух. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Как глотки воды. Вода проникает в мои легкие, в мою грудь и шею, в мои артерии и вены. Разливается по моим конечностям, и я тону в себе. Я тону в себе, и на дне, где-то в самом низу я нахожу ту, другую жизнь. Жизнь, где дом не был влажным, а ставни не были заперты наглухо. До тех пор, пока я не стала впускать в него чужих, ненужных. И я знаю это лицо испуганного загнанного кролика. Этот кролик - я. Я сама себе и кролик, и кроличья нора. Я держу в руках сердце большого брата, я держу в руках сердца незнакомцев, сердца тех, чужих. Они все в моих руках, они - мой балласт, который я не могу отпустить. Из-за которого я не могу всплыть на поверхность.
В полуобморочном состоянии, я толкаю ворота, желая получить долгожданный глоток воздуха, выйти из замкнутого круга.
На улице никого. Только черный пёс. На моих руках - кровь, она тихо капает на пальцы ног. Я возвращаюсь по улице в дом через другую дверь, оставляя за собой красные следы. Я вплываю сквозь дверной проем. Молодой старик смотрит на меня ласково и покровительственно. Он смотрит на меня и спрашивает: “Что с твоей постелью? Она вся перевернута”.
Моя кровать стояла в маленькой сырой комнате, такой же холодной, как и весь дом. Я проснулась в тишине и темноте. Был уже вечер. Я помню синее постельное белье, глухие ставни и огромный старинный шкаф с полуоткрытой дверцей. Я помню запах этих сырых стен.
Простыня подо мной собралась и сжалась в комок - наверное, от холода. Сон еще не покинул меня, но я встаю с кровати. Соседняя комната - большой зал с теми же глухими ставнями, с окном под потолком. Из окна должен бы проникать свет, но в нем торчит большой старый кондиционер - зачем? Здесь достаточно прохлады. Достаточно для того, чтобы убить в себе зачатки тепла.
В кресле сидит старик, укрытый пледом. На вид ему лет 70, не меньше. Я его хорошо знаю, еще вчера он был молод. На лице все еще отпечатаны следы юношеской красоты, глаза глубокие и влажные - они, кажется, единственный источник тепла в этом доме. Он сидит спиной ко мне. Его окружают другие кресла. В них - девы в шумных платьях, они держат на коленях котов - одинаковые девы с одинаково серыми мягкими котами, красивыми и большими. Они будто обступили его. Выстроились парами, и окружили его танцем. Они заполнили комнату урчанием и шуршанием подолов платьев, наверное, для того, чтобы перебить разговор между стариком и… Я не заметила ее. Она стояла ко мне лицом, но я ее не заметила. Это как будто тот же разговор, но другие декорации. Те же персонажи, только шум вокруг не дает сразу распознать в них главных действующих лиц. Полушепот превращается в гулкое отражение моих собственных мыслей. Они говорят о празднике. Я слышу вспышки фейерверков с заднего двора. Я слышу смех, или я его придумываю. Я знаю этот смех.
Не оглядываться, только не оглядываться. Две комнаты, миллион шагов спустя, я слышу, как мой старик снова молодеет. Он стоит у моего плеча, только в пяти метрах. Но я чувствую его дыхание. Я слышу его мысли, я думаю, что слышу. По стене третьей комнаты проскальзывает тень мужчины. Окна этой комнаты как будто выходят на магистраль. Но шума не слышно, никаких гудков сирен, никакого шороха летней резины. Я словно сама на этой магистрали, а дом… Холодный дом, он едет по ней, медленно ловя огни проезжающих мимо и по встречной машин. Меня убаюкивает их плавное движение, я вижу только размытые очертания огней, и тусклый, движущийся по стенам свет. Я еду, еду, еду до неизвестного мне пункта назначения.
Постепенно я перестаю чувствовать холод. Молодой старик за моей спиной смотрит на меня ласково и покровительственно. Я не вижу, я слышу этот взгляд.
Последняя комната похожа на гараж. Здесь пусто и влажно. Огромные деревянные ворота с огромными железными затворами. Не открыть - распахнуть, распахнуть настежь, впустить в этот тихий ад немного воздуха, вырваться наружу, увидеть, хоть одним глазом взглянуть на праздник. Ближе услышать смех, который я знаю. Увидеть его. Увидеть.
Ворота поддаются натиску. Свет проникает во все уголки, заливает мои глаза, уши, мой рот, я захлебываюсь мягким теплым красивым светом, я жадно глотаю его, я вижу небо, чернильное небо, а в нем - волшебные вспышки огней, брызги огненного шампанского. И внизу, под брызгами, они резвятся, я слышу их смех. И искры их глаз еще ярче, ярче и теплее небесного огня. Я звала его большим братом. Не знаю, почему. Это его смех, я его узнала. Узнала сразу, еще когда не слышала его самого, когда только видела разговор старика и девушки. Большой брат высок и красив, у него светлые волосы и открытое лицо. Он смеется, стоя ко мне лицом, но не видя, не сознавая моего присутствия. В одной футболке, не чувствуя холода, он стоит и его глаза улыбаются не мне, нет. Они улыбаются светловолосой незнакомке, стоящей напротив него. И дети, они кружатся вокруг них, кричат, мой рай медленно превращается в ад. Мой праздник плавно перетекает в дикую пляску, в безумный первобытный ритуал, где только зубы-зубы-зубы, которые были улыбками когда-то. И их огненный Бог взирает на них сверху, заставляя их тела извиваться, биться в эпилептическом приступе радости и безумного, страшного веселья.
Все кружится, кружится, кружится. Адовая карусель. И только мгновение. Миг. Все замирает. Наши глаза встречаются. Большой брат смотрит мимо незнакомки, смотрит прямо в меня. Испуганно. Как загнанный зверь. Как грустный загнанный кролик. Адовая карусель делает последний поворот вокруг нас, и я запираю ворота. Тяжело глотаю влажный, будто подвальный, воздух. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Как глотки воды. Вода проникает в мои легкие, в мою грудь и шею, в мои артерии и вены. Разливается по моим конечностям, и я тону в себе. Я тону в себе, и на дне, где-то в самом низу я нахожу ту, другую жизнь. Жизнь, где дом не был влажным, а ставни не были заперты наглухо. До тех пор, пока я не стала впускать в него чужих, ненужных. И я знаю это лицо испуганного загнанного кролика. Этот кролик - я. Я сама себе и кролик, и кроличья нора. Я держу в руках сердце большого брата, я держу в руках сердца незнакомцев, сердца тех, чужих. Они все в моих руках, они - мой балласт, который я не могу отпустить. Из-за которого я не могу всплыть на поверхность.
В полуобморочном состоянии, я толкаю ворота, желая получить долгожданный глоток воздуха, выйти из замкнутого круга.
На улице никого. Только черный пёс. На моих руках - кровь, она тихо капает на пальцы ног. Я возвращаюсь по улице в дом через другую дверь, оставляя за собой красные следы. Я вплываю сквозь дверной проем. Молодой старик смотрит на меня ласково и покровительственно. Он смотрит на меня и спрашивает: “Что с твоей постелью? Она вся перевернута”.