История любви "Умирающего лебедя"
- Ах, вам меня не понять, не понять! - горестно восклицала она, - что такое моя жизнь! Я проклятое создание. Я создана, чтобы любить и быть любимой, но я никого не люблю и меня никто не любит…
На самом деле, Анне Павловой, знаменитейшей русской балерине, было грех жаловаться!
Помимо толп поклонников, обожателей, воздыхателей и почитателей, у нее был любимый и любящий ее мужчина - Виктор Дандре... Правда, история их отношений, сложных и подчас непостижимых для логики посторонних, достойна пера Жорж Санд!
Когда они познакомились, то были людьми совершенно "разных кругов". Он- представитель петербургской "золотой молодежи", она - юная балерина Мариинского театра, слывшая среди коллег «танцовщицей слабой технически», но, «впрочем, невероятно артистичной исполнительницей». Одно то, что она вырывала из своих пуант «носки», помогающие держаться балерине на пальцах, и танцевала без этой поддержки, удерживая на своих собственных пальцах и силе воли 44 кг - уже небывалый героизм и проявление самобытности натуры!
Знаменитой ее сделала роль «Умирающего лебедя», фрагмента из музыкальной сюиты Сен-Санса «Карнавал животных», ставшего одним из ключевых на представлении Русских Сезонов в Париже в 1909 году. Балетмейстер Фокин изначально разрабатывал эту партию для своей жены - Веры Фокиной, но надо отдать должное прозорливости и художественному чутью С.Дягилева, который закричал на хореографа: «Вы с ума сошли! Только Павлова! Только она в состоянии быть лебедем и умирать, как лебедь! Бросьте бутафорию. Я ее у себя не допущу!»
В.А.Серов. Портрет А.Павловой. 1909
Эскиз афиши "Русских балетных сезонов", устроенных С.П.Дягилевым в Париже
После рукоплесканий Гранд-Опера Павлова стала знаменитой, вскоре открыв собственное театральное дело и организовав балетную труппу в 60 человек, гастролировавшую по всему свету. Но помогал ей в этом Дандре!
Он вел работу один в их театральном деле, которая была подстать целой канцелярии! Владея всеми языками, он сам вел всю корреспонденцию, телефонные и личные переговоры со всеми странами обоих полушарий; занимался прессой, рекламой, афишами; вырабатывал и устанавливал программы; набирал и пополнял труппу; занимался оборудованием, содержанием и инвентаризацией костюмов, декораций и оркестровок; устанавливал маршруты и обеспечивал передвижение морем и сушей всей труппы и багажа; наконец, он налаживал и устраивал все приемы или выезды Павловой, как и ее взаимоотношения с прессой и художественным миром. Существование Дандре представляло подвиг самопожертвования и культа Павловой.
Она же, - как вспоминала современница, - «обожая его, обращалась с ним отвратительно, как капризный и больной ребенок, ругала его, придиралась, доводила до слез и отчаяния, потом сама приходила в истерику и валялась перед закрытой на ключ дверью его кабинета, умоляя впустить ее… Добившись прощения, она начинала новую сцену, крича «что она оскорблена, что она сама никогда не простит, что она заболела от горя и т.д.». Возможно, балерина до глубины души была обижена тем, что тогда, давным-давно, когда она была простой балериной, Дандре посчитал их брак мезальянсем и, уже на склоне лет, рассказала в дружеской беседе своей приятельнице: «Я ему говорю: женись на мне и я для тебя сделаю все на свете. А он мне: «Нет! Тебе не замужем быть, а артисткой сделаться». Артисткой? Да что такое артистка? Содержанка? Крепостная? Неудачница? Авантюристка? Не понимаю! Я поначалу боролась. Я начала с горя просто кутить, желая что-то ему доказать!.. И не настаивай Дандре на моей работе, я ни в какие артистки бы не вышла. Но он мне и класс «построил», и вот мне пришлось работать… хотя бы из самолюбия… Потом я уехала в Париж и все позабыла… Потом, когда я имела такой успех, я обо всем вспомнила и успех стал мне нипочем. ..Тут, в Америке, я решила, что без Дандре я жить не могу, и выписала его. А в Америке, - сами знаете, предрассудки, там нельзя жить вместе в гостинице как муж и жена и не быть повенчанными. Ну я и решила..Мы повенчались в церкви, под секретом. Этого никто, кроме полиции, гостиниц и свидетелей знать не должен. Понимаете? Я так ему и сказала: если ты когда-нибудь осмелишься сказать, что мы повенчаны, - все между нами кончено. Я под поезд брошусь. Понимаешь: я теперь «Павлова»! Теперь мне плевать на какую-то «мадам Дандре»! Теперь ты должен делать для меня все на свете. И он молчит. Он знает, что виноват. Теперь только я, я, я!... А он пусть терпит! Пусть все думают, что он просто так, «при мне»! Он ведь мой, только мой, и я его обожаю…но я несчастна, несчастна, несчастна!...»
Порой она даже кидалась в припадках ревности на тех, кто заваривал ему чай, или чистил башмаки, и кричала "Это мое дело, он мой! мой!", а во всем остальном балерина оставалась такой неземной, противоречивой…но все же обычным человеком. «Анна Павлова говорила скороговоркой, сумбурно, бестолково, бессвязно, перескакивая с одной мысли на другую. В речах ее сквозило нечто детское, чистое, не вяжущееся с реальной жизнью. Она щебетала, как птичка, вспыхивала, как дети, так же легко плакала, смеялась и мгновенно то и другое тут же забывала» - как вспоминала балерина Труханова. Ехидные и завистливые современники писали про нее, что «даже достигнув высшей славы, Павлова осталась такой же, какой она была в начале своей карьеры: типичной балериной "Императорского Петербургского балета", абсолютно не интересующейся культурой искусства. Дягилев, человек громадной эрудиции и вкуса, приходил от нее в отчаяние. Как он ее ни убеждал, как ни старался, по его выражению, "просветить это темное божество", он получал на все самый непоколебимый отпор. В ее маленькой упрямой головке упорно засели все безвкусные балетные традиции "от печки". Она, обладавшая абсолютным слухом, предпочитала незатейливую и избитую музыку Минкуса, Дриго и Пуни, дорожила старободенской вариацией "Рыбки", считала "Па-де-де" из "Спящей красавицы" верхом искусства, дальше Шопена не шла и даже гримировалась как-то особенно нелепо и старомодно, "под румяна и сурьму".
Но тем не менее, Павлова неподражаема, как в создаваемых ею сценических образах, так и в жизни, выходит, весьма незаурядная личность и все эти «человеческие» проявления и черты характера, ни в коей мере не оттеняют гениальности балерины и не портят благообразия ее натуры)))))).
…как же приятно читать дневники балерин Мариинского театра…ахххххххххххх))
На самом деле, Анне Павловой, знаменитейшей русской балерине, было грех жаловаться!
Помимо толп поклонников, обожателей, воздыхателей и почитателей, у нее был любимый и любящий ее мужчина - Виктор Дандре... Правда, история их отношений, сложных и подчас непостижимых для логики посторонних, достойна пера Жорж Санд!
Когда они познакомились, то были людьми совершенно "разных кругов". Он- представитель петербургской "золотой молодежи", она - юная балерина Мариинского театра, слывшая среди коллег «танцовщицей слабой технически», но, «впрочем, невероятно артистичной исполнительницей». Одно то, что она вырывала из своих пуант «носки», помогающие держаться балерине на пальцах, и танцевала без этой поддержки, удерживая на своих собственных пальцах и силе воли 44 кг - уже небывалый героизм и проявление самобытности натуры!
Знаменитой ее сделала роль «Умирающего лебедя», фрагмента из музыкальной сюиты Сен-Санса «Карнавал животных», ставшего одним из ключевых на представлении Русских Сезонов в Париже в 1909 году. Балетмейстер Фокин изначально разрабатывал эту партию для своей жены - Веры Фокиной, но надо отдать должное прозорливости и художественному чутью С.Дягилева, который закричал на хореографа: «Вы с ума сошли! Только Павлова! Только она в состоянии быть лебедем и умирать, как лебедь! Бросьте бутафорию. Я ее у себя не допущу!»
В.А.Серов. Портрет А.Павловой. 1909
Эскиз афиши "Русских балетных сезонов", устроенных С.П.Дягилевым в Париже
После рукоплесканий Гранд-Опера Павлова стала знаменитой, вскоре открыв собственное театральное дело и организовав балетную труппу в 60 человек, гастролировавшую по всему свету. Но помогал ей в этом Дандре!
Он вел работу один в их театральном деле, которая была подстать целой канцелярии! Владея всеми языками, он сам вел всю корреспонденцию, телефонные и личные переговоры со всеми странами обоих полушарий; занимался прессой, рекламой, афишами; вырабатывал и устанавливал программы; набирал и пополнял труппу; занимался оборудованием, содержанием и инвентаризацией костюмов, декораций и оркестровок; устанавливал маршруты и обеспечивал передвижение морем и сушей всей труппы и багажа; наконец, он налаживал и устраивал все приемы или выезды Павловой, как и ее взаимоотношения с прессой и художественным миром. Существование Дандре представляло подвиг самопожертвования и культа Павловой.
Она же, - как вспоминала современница, - «обожая его, обращалась с ним отвратительно, как капризный и больной ребенок, ругала его, придиралась, доводила до слез и отчаяния, потом сама приходила в истерику и валялась перед закрытой на ключ дверью его кабинета, умоляя впустить ее… Добившись прощения, она начинала новую сцену, крича «что она оскорблена, что она сама никогда не простит, что она заболела от горя и т.д.». Возможно, балерина до глубины души была обижена тем, что тогда, давным-давно, когда она была простой балериной, Дандре посчитал их брак мезальянсем и, уже на склоне лет, рассказала в дружеской беседе своей приятельнице: «Я ему говорю: женись на мне и я для тебя сделаю все на свете. А он мне: «Нет! Тебе не замужем быть, а артисткой сделаться». Артисткой? Да что такое артистка? Содержанка? Крепостная? Неудачница? Авантюристка? Не понимаю! Я поначалу боролась. Я начала с горя просто кутить, желая что-то ему доказать!.. И не настаивай Дандре на моей работе, я ни в какие артистки бы не вышла. Но он мне и класс «построил», и вот мне пришлось работать… хотя бы из самолюбия… Потом я уехала в Париж и все позабыла… Потом, когда я имела такой успех, я обо всем вспомнила и успех стал мне нипочем. ..Тут, в Америке, я решила, что без Дандре я жить не могу, и выписала его. А в Америке, - сами знаете, предрассудки, там нельзя жить вместе в гостинице как муж и жена и не быть повенчанными. Ну я и решила..Мы повенчались в церкви, под секретом. Этого никто, кроме полиции, гостиниц и свидетелей знать не должен. Понимаете? Я так ему и сказала: если ты когда-нибудь осмелишься сказать, что мы повенчаны, - все между нами кончено. Я под поезд брошусь. Понимаешь: я теперь «Павлова»! Теперь мне плевать на какую-то «мадам Дандре»! Теперь ты должен делать для меня все на свете. И он молчит. Он знает, что виноват. Теперь только я, я, я!... А он пусть терпит! Пусть все думают, что он просто так, «при мне»! Он ведь мой, только мой, и я его обожаю…но я несчастна, несчастна, несчастна!...»
Порой она даже кидалась в припадках ревности на тех, кто заваривал ему чай, или чистил башмаки, и кричала "Это мое дело, он мой! мой!", а во всем остальном балерина оставалась такой неземной, противоречивой…но все же обычным человеком. «Анна Павлова говорила скороговоркой, сумбурно, бестолково, бессвязно, перескакивая с одной мысли на другую. В речах ее сквозило нечто детское, чистое, не вяжущееся с реальной жизнью. Она щебетала, как птичка, вспыхивала, как дети, так же легко плакала, смеялась и мгновенно то и другое тут же забывала» - как вспоминала балерина Труханова. Ехидные и завистливые современники писали про нее, что «даже достигнув высшей славы, Павлова осталась такой же, какой она была в начале своей карьеры: типичной балериной "Императорского Петербургского балета", абсолютно не интересующейся культурой искусства. Дягилев, человек громадной эрудиции и вкуса, приходил от нее в отчаяние. Как он ее ни убеждал, как ни старался, по его выражению, "просветить это темное божество", он получал на все самый непоколебимый отпор. В ее маленькой упрямой головке упорно засели все безвкусные балетные традиции "от печки". Она, обладавшая абсолютным слухом, предпочитала незатейливую и избитую музыку Минкуса, Дриго и Пуни, дорожила старободенской вариацией "Рыбки", считала "Па-де-де" из "Спящей красавицы" верхом искусства, дальше Шопена не шла и даже гримировалась как-то особенно нелепо и старомодно, "под румяна и сурьму".
Но тем не менее, Павлова неподражаема, как в создаваемых ею сценических образах, так и в жизни, выходит, весьма незаурядная личность и все эти «человеческие» проявления и черты характера, ни в коей мере не оттеняют гениальности балерины и не портят благообразия ее натуры)))))).
…как же приятно читать дневники балерин Мариинского театра…ахххххххххххх))