Магницкий
Нас везли в Читу. Тянулась зимняя беспокойная ночь. Поезд трубя летел в буран, вокруг него, как в центрифуге, мотало снег и жёлтым безжизненным светом горела на верхней полке вагонная лампа. Я лежал и вспоминал лицо своей матери. День назад мы стояли с ней на вокзале в толпе призывников, и она, запинаясь, быстро, скороговоркой говорила мне:
- Ты только вернись. Вернись, я прошу тебя, живым и здоровым. Ты можешь потом делать всё, что угодно, ты можешь... даже уехать в Москву. Только вернись...
А я воротил от неё свою хамскую морду. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Мне казалось, что она опять устраивает сцену. Что её слова мелодраматичны и нелепы. Не на войну же меня отправляют, в самом деле!
Меня раздражало в ней всё: её заплаканные глаза, красный опухший нос, и то как она судорожно мяла побелевшими пальцами свой носовой платок с дурацкими рюшами...
Потом, когда состав двинулся и все прилипли к окнам, я один забился в угол и высокомерно скрестил руки на груди, хотя и знал, что в этот момент она с робкой надеждой идёт за нашим вагоном по обледеневшему перрону.
Я не любил свою мать. Более всего на свете мне тогда хотелось избавиться от её навязчивой опеки.
Мы ехали уже второй день. Команда из пятнадцати человек, все красноярцы. Были уже съедены все жаренные куры, выпита вся водка, показаны все карточные фокусы. Остались одни анекдоты. И с каждым часом, с каждым километром удалявшим нас от дома, смех становился всё громче, а шутки всё рискованней. Пятнадцать парней показной бравадой пытались замаскировать свою растерянность и страх перед будущим. Мы чувствовали себя молодыми быками, которых за носовое кольцо по деревянному мостику тянули на убой.
Где-то там, в темноте проплывали солончаки и тяжело ворочался зимний Байкал. Ужасно болело горло и одну за другой, как конфеты, я глотал таблетки аспирина.
Сопровождал нас молоденький лейтенант с тонкими усиками и золотой печаткой на безымянном пальце, оказавшийся в последствии редкостной сволочью.
На Читинском вокзале высадились ночью и, под насмешливые окрики и мат сержантов, двинулись в Опариху, на «карантин». Нет нужды пересказывать подробно всё, что происходило с нами в последующие два дня. Как в первую же ночь с меня «сняли» часы - родительский подарок на совершеннолетие. Как в столовой кормили горелой кашей из овса , к которой никто из призывников так и не притронулся. Унизительную баню с «космической» помывкой за десять минут. Безуспешные попытки намотать портянки. Чужеродный оскорбительный для уха армейский слэнг.
Полное отсутствие свободы и личного пространства.
Нас держали в казарме отдельно от туземцев. Местные солдаты, грязные и одичавшие, смотрели на нас презрительно и жадно. Как львы на свежее мясо.
Спустя двое суток, опять отчего-то глубокой ночью, нашу команду отправили в 313 Отдельный учебный центр. По выходе из него мы должны были стать младшими специалистами спецсвязи, а попросту - кодировщиками.
Там я познакомился с Магницким.
… Огромная, залитая светом, казарма отдельной учебной роты СПС. Зелёные стены, пять рядов безупречно, по нитке, выровненных одноярусных кроватей - «шконок», таблички на дверях: «Секретная часть», «Каптёрка», «Комната досуга». Почтовый ящик прибитый к стене с надписью: «Жалобы и пожелания личного состава».
Мы несмело жались в своих тонких шинелях к выходу. Не смотря на поздний час в казарме царило нервное оживление. Солдаты одетые в уродливые ПШ и жёсткие шлёпанцы на босу ногу, сворачивали с кроватей своё постельное бельё и тащили его в сторону комнаты с табличкой «Бытовая». В «бытовке» были заняты все четыре гладильные доски: бойцы наяривали утюгами простыни, наволочки и даже своё исподнее. В стороне от общей суматохи двое солдат таскали по центральному проходу казармы большой деревянный ящик. В этот ящик были поставлены четыре гири, каждая весом по 25 кг, а его дно было обтянуто войлоком. К ящику гвоздями были прибиты лямки, в которые, подобно бурлакам, впряглись рядовые. Едва достигнув конца казармы, бойцы разворачивались и тащили ящик обратно.
Выглядело это довольно дико. Офицеров не было. Всё происходило под контролем великолепного старшего сержанта.
Он был колоритен: короткостриженная круглая голова чугунком на которой выделялся седой чуб, сломанный в футбольных побоищах нос, умные голубые глаза. Грудь колесом, косая сажень в плечах. Одет он был в ладную форму песочного цвета, которая очень шла ему. На широко расставленных ногах - до блеска начищенные армейские ботинки - «берцы»: когда он шёл по казарме на его каблуках цокали щёгольские, запрещённые уставом подковы. К груди были приколоты знаки отличника боевой и строевой подготовки. В руке - кожаный ремень с увесистой сияющей бляхой.
В общем, этакий римский легионер, Марк Антоний.
- Поживей, поживей, гоблины, не в сказку попали! - закричал гордый римлянин красивым хорошо поставленным «командным» баритоном. - Файзиев, хули ты муде чешешь? Ты чо, замечтался, я не понял?! Снимай с себя «белуху», уёбище лесное! Да швы прогладь! Швы, швы прокалите, задроты, в первую очередь, говорю я вам, швы. Горобченко, а ты чо лыбу давишь?! Дембель почуял? Сказал же - матрасы и одеяла у стен складировать! Да в рулон его сверни, дурак.
И р-р-раз, влепил бляхой по тощему заду пробегавшего мимо солдата. Долговязый солдат сладострастно взвизгнул и, изобразив на своём лице улыбку, побежал дальше.
Я вздрогнул. Сержант заметил нас и пошёл навстречу. Его взгляд был осмыслен, спокоен и прям. Как не вязался этот взгляд с тем, что он говорил, с тем что он делал!
- А ну построились, олени, - устало произнёс он.- Я - замковвзода старший сержант Магницкий. Вы - мои подчинённые. Сейчас куда-нибудь вас пристрою. Распаковывайтесь аккуратнее, а то у нас тут... вши. Гниды, в смысле, - быстро поправился он и, закусив нижнюю губу, прищурился.
Прошло столько лет, а эту его неприятную манеру прищуриваться и кусать губу в минуту раздумья я помню до сих пор!
Взгляд его остановился на мне...
- Фамилия? - спросил он.
- Дьяков.
- Рядовой Дьяков, - грубо поправил сержант. - Стричь умеешь?
- Н-нет, - неуверенно ответил я. - Не знаю.
- Обкорнаешь своих под гребёнку. Ножницы в бытовке, - безапелляционно заявил Магницкий. - Времени тебе - до подъёма. Вопросы есть?
- А можно...
- «Можно» Машку за ляжку и козу на возу! Боец, в армии к старшему по званию обращаются «разрешите». Рота, стройся! - вдруг оглушительно и страшно закричал он. Топот десятков ног был ему ответом.
Рота, стройся!
Рота, отбой!
Рота, подъём!
Эти слова, словно удары безжалостного метронома, отныне отмеривали моё человеческое бытие. Самыми ненавистными были, конечно, «Рота, подъём!»: никогда в жизни мне не хотелось так спать, как там, под Читой. После отбоя, едва прикоснувшись щекой к подушке, я проваливался во мрак, который длился всего лишь мгновение, и снова прорезался безжалостным светом и истеричным криком петуха-дневального: «Рота, подъём!»
Полгода я не видел снов. Лишь иногда, за секунды перед забвением, передо мной словно мелькало золотое опахало. Оля - девушка со золотыми волосами, навсегда осталась на другом конце света, в Красноярске и писала мне редко. Я лишь мог вспоминать её круглое лицо, мечтательную близорукую улыбку и то, как нынешней осенью мы спускались с ней с холма на котором стоял наш Университет. Пахло горелой листвой, она прижимала к пальто букет из рябины, а внизу, перед нами лежал, раскинувшись, весь город...
Её влажный жадный поцелуй.
Я часто слышал запах её духов в смрадной и душной солдатской казарме.
Мама тоже писала мне редко. Кто знает, может быть письма просто не доходили в наш медвежий угол. Той длинной зимой в моей душе поселился мрак.
Как выяснилось, Магницкому я не понравился с первого взгляда. Я долго не мог понять причину его ненависти ко мне. Он был совсем не глуп, имел гуманитарный склад ума. Во время ночных бдений, когда его ставили помощником дежурного по роте, я часто видел его за книгой. Однажды, когда мы разбирали завалы в сгоревшем Доме офицеров, он неожиданно уселся за уцелевший рояль и сыграл на нём «Венгерский танец» Шопена.
Магницкий умел играть на рояле!
Можно сказать, что классово мы были с ним близки, но он никак не хотел признавать наше с ним родство.
Зверств дедовщины, как таковой, мы, «духи», почти не испытали на себе. Отчасти потому, что рота наша находилась на особом счету, под неусыпным контролем 8-го (секретного) отдела Штаба округа. Отчасти, по той причине, что несколько призывов тому назад, один из новобранцев в каптёрке штык-ножом забил до смерти распоясавшегося «дедушку». Деды после этого сильно присмирели. Но было множество и других, вполне законных способов замучить подчинённого. Магницкий использовал их в полной мере.
На армейском языке это называлось «задрочить по уставу».
Он издевался над моей выправкой, манерой говорить, физическим развитием. На утренней поверке он с остервенением срывал с моей формы белоснежные подворотнички. Заставлял до посинения отжиматься на утренней зарядке. На ПХД, когда другие солдаты мыли полы в казарме или раскрашивали боевой листок, он отправлял меня с лопатой в сорокоградусный мороз трамбовать сугробы в автопарке.
Я, наконец, на собственной шкуре узнал предназначение загадочного ящика с гирями, который солдаты называли «Машкой». С его помощью натирался паркет, до этого густо смазанный вонючей мастикой.
Наконец, Магницкий стал ставить меня через сутки в наряды.
Я перестал высыпаться и похудел, как скелет. Я уже не знал, как унести ноги из Читы. Единственной возможностью было освоить профессию кодировщика и уехать... в Новосибирск, Биробиджан, в Барнаул.
Хоть в Борзю, хоть в Каштак, хоть в Юргу! Только бы не оставаться здесь, в Чите.
Но после ночи проведённой за натиркой кафеля в умывальной или чисткой противней в столовой, мне хотелось только одного - спать. На уроках я сидел, как сомнамбула, едва понимая, что объясняет нам офицер.
Единственным утешением оставались воспоминания о доме. О младшем брате, о Университете, о маме: я не знал, как искупить свою вину. Я думал, что вернувшись, буду валяться у неё в ногах ,вымаливая прощение за все нанесённые обиды.
За всё. И за наше расставание тоже.
Но постепенно воспоминания, вытесняемые серыми, как солдатская шинель, буднями становились всё менее чёткими. В конце-концов, я уже не мог ясно представить черты своей матери. В памяти на месте её лица осталось какое-то светлое пятно, а от голоса - эхо.
Так же было и с Олей. В школе она была незаметной и малоуважаемой зубрилой, девочкой с косичками, в уродливых квадратных очках. В Университете она сменила очки на линзы, распустила золотые волосы и расцвела. В её аттестате появились тройки. С ней флиртовали преподаватели. Она стала текучей и обманчивой - вечная женственность, водная стихия. Я знал парня, который из-за неё вскрыл вены в душевой студенческого общежития. Я совсем не удивился, когда однажды она мне призналась, что из любопытства переспала с женщиной. Смеясь, она откидывала назад голову, обнажая ряд безупречно белых и ровных, словно выведенных циркулем зубов. В постели она кричала, высоко и тонко, как птица. На её полных ногах, под тонкой кожей, просвечивали синие веточки вен. Одна из них билась в такт её сердцу. Я любил засыпать, прижавшись к ней ухом. А Оля смеялась, ей было щекотно.
Лишь однажды её насмешливые глаза стали абсолютно серьёзными. Когда я сказал ей, что бросаю биологию и ухожу в армию...
Магницкого я ненавидел всем сердцем. Как можно ненавидеть кровного врага, убийцу своих близких. Я мечтал как найду его после армии и поквитаюсь с ним за все свои мучения.
Удивительно, но мысль расправиться с ним прямо сейчас до поры до времени даже не приходила мне в голову: армия напрочь лишает человека собственной воли. Сержанты, казались нам демонами из преисподней, наделёнными невероятной властью. Ротный - Юпитером-громовержцем. Для генерал-лейтенанта, командующего Сибирским военным округом, трудно было даже подобрать подходящее место в этой солдатской иерархии.
Великое Ничто? Первопричина Всего? Абсолют?
Магницкий стал моим злым гением.
Однажды мы с ним оказались в наряде по роте. Была поздняя ночь. Я, сидя на четвереньках, щёткой и песком драил на полу умывальной кафель. Магницкий брился. Спустив воду в туалете, он, полуголым, вернулся в умывальную и опасной бритвой снял со своих щёк остатки пены.
- Длинный, - так все называли меня теперь, - «кантик» мне поправь, - приказал он. Я бросил щётку, встал позади него, смочил водой его белую крепкую шею и стал подправлять бритвой линию роста сержантских волос.
Магницкий стоял неподвижно - совершенное, достойное потолка Сикстинской капеллы, тело, и, закусив губу, напряжённо смотрел на меня в зеркало.
- Дьяков, - вдруг тихо произнёс он, - ты ни о чём не хочешь меня спросить?
Не знаю, что на меня нашло.
- Товарищ старший сержант, - волнуясь сказал я, - за что вы меня так ненавидите? Что я вам такого сделал?
Ветер ударил в оконную раму. В казарме послышался кашель. Магницкий быстро отобрал у меня бритву, хмуро буркнул «спасибо» и, присев на подоконник, достал пачку «Явы».
- Табачить будешь? - в его голосе было неизвестное мне до сих пор смущение.
Я даже растерялся, но поблагодарил его за сигарету, и мы закурили. Взгляд Магницкого обрёл неожиданную теплоту.
- Ты на меня зла не держи. Я тебе добра желаю. Ты пойми: из армии человек выходит либо сталью, либо шлаком. Вот из тебя точно сталь получится.
- Почему вы так в этом уверены?
- Вон, Кобзев, - Магницкий мотнул головой в сторону двери, за которой у тумбочки должен был стоять второй дневальный, - уже два часа стонет: просит отпустить его отбиться. А ты уже который день в наряде? И хоть бы пикнул. Мне это улыбает. Сортир закончишь пидорить - можешь пойти пофазанить дешку. За пятнадцать минут до подъёма Кобзев тебя разбудит.
- Мне ещё нужно подшиться.
- Забей. Подворотничок у тебя чистый.
- Спасибо... товарищ сержант, - я не знал как реагировать на эту, так внезапно открывшуюся в Магницком человечность.
- И ещё, - сержант достал из кармана помятый почтовый конверт, - тебе тут посылка пришла. На ништяки не надейся, но децел радости и тебе перепало.
Магницкий, усмехнувшись, повертел конверт в руках.
- От какой-то Оли Ивановой. Знаешь такую?
Сердце моё возликовало.
- Да!
- Сколько звёзд на небе? - с деланной строгостью спросил сержант.
- Восемьдесят четыре! - забыть количество дней оставшихся до дембеля моего мучителя, в данной ситуации было бы равно катастрофе.
- Правильно! Держи, боец - Магницкий с улыбкой вручил мне конверт и быстро вышел из умывальной.
Письмо было уже распечатано. Из него я узнал, что Оля вышла замуж за аспиранта-микробиолога. Обычные в таких случаях бессмысленные и никому ненужные извинения: «Прости меня, если сможешь. Ты здесь не при чём. Это жизнь бла-бла -бла.-бла..»
На раковине осталась лежать блестящая опасная бритва фирмы «Золингер». Я взял и машинально положил её в свой карман.
На утренней поверке Магницкий с криком и матом сорвал с меня подворотничок, который действительно был далеко не белоснежным, и в наказание заставил отжиматься. Вечером он опять отправил меня в наряд по роте.
Тогда-то я окончательно и решил, что убью его (окончание следует)