Как рисовал Матисс
Ниже будет представлено исключительно интересное письмо Лидии Делекторской о технологии портретных зарисовок позднего Матисса - на примере нескольких его парижских сеансов осени 1946 года, - а также воспоминание об этом модели, Ильи Эренбурга. Точки зрения Анри Матисса выразят три рисунка из той серии.
Но сперва - небольшая зарисовка Полетт Мартен (менее известной модели, работавшей у Матисса в 1949-1952 годах) о том, как пожилой и весьма больной художник выбирался в послевоенные годы из Ниццы или Ванса в Париж:
«...Почти каждое лето Матисс ездил в Париж. Эти путешествия напоминали скорее переезд цирка или экспедицию на Северный полюс, чем просто поездку на каникулы. Целые горы чемоданов, две кошки, каждая в своей отдельной корзине, большие запасы еды и, по крайней мере, одна бутылка шампанского составляли самый необходимый дорожный багаж. Ночь проходила в поездке, и ранним утром мы прибывали в столицу. В таком виде, сопровождаемые другой машиной с багажом, ехали через весь просыпающийся город и в конце концов попадали в старое пристанище художника - спокойную квартиру на бульваре Монпарнас. Живя в Париже, Матисс часто выходил из дому. Нередко его можно было видеть на набережной Сен-Мишель, где он когда-то, еще будучи неизвестным художником, жил с женой и ребенком в верхнем этаже одного из домов. Почти ежедневно он прогуливался по бульвару Монпарнас до кафе Дю Дом, где выпивал кружку пива. Когда раз или да раза в неделю он посещал Лувр, Жорж Саль, директор музея и друг Матисса, предоставлял ему двух служителей, которые возили его в катающемся кресле по залам» (с.299)
- и немного ранее:
«Надо упомянуть и двух других членов нашего дома, так как мэтр их очень любил и посвящал им немало часов своего драгоценного времени, в котором он отказывал многим журналистам: это были две кошки, Минуш и Пусси, любовные приключения которых ежегодно приносили дому новых котят. Матисс обычно раздаривал их своим друзьям. Котята были самые обыкновенные, но за то, что они появились на свет в доме Матисса, их ценили больше, чем за самую блестящую родословную». (с.296)
Эти и все последующие цитаты из книги:
Анри Матисс. Статьи об искусстве. Письма. Переписка. Записи бесед. Суждения современников / Составитель Е. Б. Георгиевская. - М., «Искусство», 1993. - 416 с.
Из письма секретаря Матисса, его модели и многолетней помощницы Лидии Делекторской - Константину Паустовскому от 8 января 1962 года:
«...Пока я писала фразу о моем знакомстве с Эренбургом, мне вспомнилась история, можно сказать, забавная. Насколько я помню, И.Э. пришел просто познакомиться с Матиссом. Его лицо очень заинтересовало Матисса, и он попросил Эренбурга позировать для него 3-4 сеанса.
Матисс любил так делать с людьми, заинтересовавшими его умственно. 3-4 сеанса рисования портрета давали ему возможность быть в продолжение довольно многих часов в свободном обмене мыслями с интересующим его умом. И за это время зрительное изучение черт лица и выражений позволяло ему проникнуть как можно глубже в сущность человека. В продолжение 2-3 сеансов он обычно работал над одним и тем же рисунком углем или карандашом, непрерывно стирая и перерисовывая составные части изучаемого лица. За этой работой он как бы насыщался чертами и выразительностью, характерными для данного лица. Дойдя до пределов насыщенности, он брал чистые листы бумаги и тогда уже, как бы с одного размаха, рисовал “однолинейные” (без светотеней) портреты, тратя на каждый не больше 5-10 минут. В них он вкладывал всё почувствованное за часы работы над долгим этюдом. Построение лица было уже заучено почти наизусть и не требовало нарочитого внимания. Скажем, как пианист, разучив мелодию, может после этого свободно вкладывать в свое исполнение чувство и выразительность. И делал он тогда 5-6-10 рисунков за час, пока в этой серии рисунков что-то из прочувствованного им оставалось невысказанным. Фактически, вопреки инстинктивному предположению зрителя, портретом в рисунке Матисса является, с одной стороны, проработанный этюд, с другой - сумма следовавших штриховых рисунков. Пока тянулись 2-3-часовые сеансы этюд углем, между ним и моделью шел неумолчный разговор. Со стороны Матисса чуть-чуть поверхностный, то есть, задавая вопросы, он заставлял собеседника оставаться непрестанно оживленным, но у него самого за это время оставался уголок сознания, абсолютно отрешенный от действительности, целиком поглощенный работой. Если собеседник задавал ему очень точный вопрос, требовавший полного внимания, ему приходилось “опомниться” и он как бы всплывал к действительности. Но когда он брался за быстрые рисунки, разговоры прекращались. Вооружившись пером или карандашом, имея несколько листов чистой бумаги под рукой, он наклонялся к позирующему, вглядываясь в его лицо на расстоянии 50-60 сантиметров, часто при этом сняв свои очки близорукости (шутя он говорил, что видеть сюжет через очки все равно что видеть пирожные за стеклом кондитерской: они не имеют ничего общего с теми же пирожными, лежащими на прилавке у тебя под носом, от которых “текут слюнки”). И выжидал.
Елена Адан. Анри Матисс рисует Лидию Делекторскую. Ницца, 1952.
Из собрания Центра Помпиду
Под его проницательным, выжидающим взглядом становилось немного не по себе. Позирующий начинал более или менее ерзать. И вот тут-то, в какой-то миг, уловив подходящее ему выражение лица или ракурс, Матисс чуть слышно говорил: “Стоп! Не шевелитесь”. И набрасывался на бумагу.
Глаза его каждую секунду возвращались к лицу модели, строгие, пронизывающие. Стоило модели чуть двинуть глазами, как он ронял: “Не шевелитесь, продолжайте смотреть на меня, продолжайте думать о чем думали, не меняйте выражения лица”. Но в то же время как глаза его перебегали с бумаги на сюжет и обратно, взгляд его уходил куда-то в глубину его самого, как будто он главным образом прислушивался к чему-то происходившему внутри его самого. Его молниеносный взгляд, казалось, искал на лице лишь вехи для запомненного. Присутствующие в комнате не имели права шелохнуться. Этим “присутствующим” большей частью была я. Держала чернильницу наготове - он перо в нее макал, иногда не отрывая глаз от рисунка, - меняла на его доске листы. Достаточно было повернуть голову, проверяя что-то взглядом в стороне, как уже слышалось: “Перестаньте”.
Всё это я так длинно рассказываю, чтобы дать Вам понять, что однолинейные (мне хочется сказать “арабесковые” - не знаю, можно ли) рисунки Матисса не наброски мимоходом, а, наоборот, результат длинной изучительной работы, выявленный в момент некоего транса. Их он считал целью.
Так вот, в своем изучении лица Эренбурга после, кажется, двух сеансов Матисс оставил этюд на изображении выразительного лица чуть улыбающегося, много понимающего человека. Эренбург должен был вернуться еще на сеанс через день или два, не помню.
Анри Матисс. Портрет Ильи Эренбурга
Париж, 1946 г.
Бумага, уголь, 420 х 325 мм
ГМИИ им. Пушкина (https://goskatalog.ru/portal/#/collections?id=6989863 )
Для сравнения: 1946. Париж. Т.Тцара, П.Элюар, И.Эренбург, К.Симонов, Л.Арагон, Э.Триоле
За этот перерыв Матисс присутствовал на просмотре советского фильма, называвшегося здесь “Наша молодежь” (первая шедшая здесь съемка в красках парада 1 мая, Юткевича). Он был прямо поражен красотой советской молодежи, статностью и спокойной уверенностью движений. Возвращаясь, он все не переставал повторять: “Какие красавцы!”
На следующий день он решил кончить рисовать Эренбурга и, чтоб разгорячить себя, как он говорил, для быстрых рисунков, начал новый рисунок углем.
Поработав минут 20, он даже сам вскрикнул: “...Да что это со мной?” Рисунок изображал голову юноши изумительной красоты, построенную лишь на основных чертах лица Эренбурга. Отложив его, он начал другой набросок. Результат - почти тот же.
Еще и еще... И, обескураженный, он бросил свои попытки с совершенно ошарашенным лицом. Как завороженный виденным накануне, он вливал в черты Эренбурга то, что стало для него свойственным родине Эренбурга, представителем его стал для него Эренбург. И он этим был настолько сам выбит из колеи, что, посвящая один из рисунков Эренбургу, он совершенно запутался в начертании его имени. Эренбург ушел, мне показалось, в некоторой степени недовольный.
Оставшись один, Матисс стал рассматривать остальные рисунки и сам с собой рассуждать: “А ведь черты-то его. Я его только здорово омолодил. А каким он должен был быть красавцем в молодости!” Так это или не так, но в конце концов Матисс не усомнился в себе». (с.307-309)
Бумага, графитный карандаш, 338×265 мм.
Под изображением авторская надпись графитным карандашом: «D APRES ILYA EHRENBOURG / Henri Matisse / sep 1946».
Из собрания наследников И.Эренбурга
Литография по рисунку Матисса (из той же серии)
(с.319-321) фрагмент из книги Ильи Эренбурга из книги «Люди, годы, жизнь» (1965):
...1946 г.
«Арагон рассказал, что в 1942 году часто встречался с Матиссом в Ницце, где художник всегда живет, а теперь он в Париже - работает над картонами для ковров. От Арагона я узнал, что в 1941 году Матисса оперировали - вырезали желудок, он вынужден работать в кровати, а когда встает на несколько часов, надевает на себя корсет.
В сентябре Арагон сказал мне, что Матисс хочет, чтобы я ему позировал. Дом, в котором он жил [на бульваре Монпарнас], находился почти напротив гостиницы «Ницца», где прошла моя молодость. На стенах обыкновенной спальни висели картоны с приколотыми кусками цветной бумаги. Я увидел лицо, хорошо мне знакомое по многим фотографиям, но, когда он снял очки, меня удивили светлые голубые глаза.
Когда я познакомился с Пикассо, Леже, Модильяни, я был зеленым юношей, да и они были всего на восемь‑десять лет старше меня. В те времена я восхищенно глядел на холсты Матисса, но художника я увидел впервые, когда ему было семьдесят семь лет.
...За три сеанса он сделал, если память мне не изменяет, около пятнадцати рисунков, два подарил мне и под лицом красивого юноши, чуть улыбаясь, надписал: “По Эренбургу”. Не знаю, следует ли назвать эти рисунки портретами. Он говорил, что не может писать или рисовать иначе, чем с натуры. Я видел, что, рисуя, он всматривается в моё лицо. Во всех рисунках было нечто общее: “Таким я вас представляю”... В другой раз, показав мне рисунок, Матисс сказал: “Это - голова, глаза, рот плюс то, что я о вас знаю...” Работая, он всё время разговаривал, точнее, спрашивал, хотел, чтобы я говорил: “Это мне не мешает, а помогает”. (А он рассказывал многое, отдыхая между двумя рисунками). В конце последнего сеанса он сказал, что теперь знает моё лицо, знает и меня, но тотчас поправился: “Лучше сказать: вижу и чувствую”. Когда я спросил его, почему он привязан к натуре, он улыбнулся: “Я всю жизнь учился и теперь учусь расшифровывать иероглифы природы...”
Меня поразила точность линии - рука не колебалась. (Потом я увидел документальный фильм о Матиссе, там применен способ замедленного показа, видно, как точно художник проводит линию).
Я сказал ему, что меня поражает уверенность рисунка. Он покачал головой: “Конечно, за шестьдесят лет кое-чему я научился. Далеко не всему... Помню, я читал книгу о Хокусаи, он прожил девяносто лет и незадолго до смерти признался ученикам, что продолжает учиться... Никакой уверенности у меня нет. Поэты прежде любили говорить о вдохновении. А мы говорим: «Сегодня хорошо работается». Это связано с внутренним состоянием: иногда чувствуешь - значит видишь, а иногда не выходит... Сколько в моей жизни я уничтожил рисунков, сколько раз закрашивал неудавшийся холст!..”
...Он много курил. На кровати лежали пачки различных сигарет - французских, египетских, английских. “Моя жидкая пища однообразна и ничего не говорит нёбу. Различный вкус сигарет - это то чувственное наслаждение, которое мне оставил и, беру одну, потом другую. Ну и глаза... Никогда прежде я так не радовался цветку или красивой женщине...”
Я пришел к нему в последний раз 8 октября. Он вырезывал арабески для ковра. Ножницы столь же уверенно проводили линию, как уголь или карандаш. Картоны для двух ковров "Полинезия" были почти закончены. (Много позднее я увидел его картины, сделанные с помощью цветной бумаги, - он не мог сидеть у мольберта, а его преследовали живописные замыслы...)».
Илья Эренбург в 1945 году (Болгария)
.
Но сперва - небольшая зарисовка Полетт Мартен (менее известной модели, работавшей у Матисса в 1949-1952 годах) о том, как пожилой и весьма больной художник выбирался в послевоенные годы из Ниццы или Ванса в Париж:
«...Почти каждое лето Матисс ездил в Париж. Эти путешествия напоминали скорее переезд цирка или экспедицию на Северный полюс, чем просто поездку на каникулы. Целые горы чемоданов, две кошки, каждая в своей отдельной корзине, большие запасы еды и, по крайней мере, одна бутылка шампанского составляли самый необходимый дорожный багаж. Ночь проходила в поездке, и ранним утром мы прибывали в столицу. В таком виде, сопровождаемые другой машиной с багажом, ехали через весь просыпающийся город и в конце концов попадали в старое пристанище художника - спокойную квартиру на бульваре Монпарнас. Живя в Париже, Матисс часто выходил из дому. Нередко его можно было видеть на набережной Сен-Мишель, где он когда-то, еще будучи неизвестным художником, жил с женой и ребенком в верхнем этаже одного из домов. Почти ежедневно он прогуливался по бульвару Монпарнас до кафе Дю Дом, где выпивал кружку пива. Когда раз или да раза в неделю он посещал Лувр, Жорж Саль, директор музея и друг Матисса, предоставлял ему двух служителей, которые возили его в катающемся кресле по залам» (с.299)
- и немного ранее:
«Надо упомянуть и двух других членов нашего дома, так как мэтр их очень любил и посвящал им немало часов своего драгоценного времени, в котором он отказывал многим журналистам: это были две кошки, Минуш и Пусси, любовные приключения которых ежегодно приносили дому новых котят. Матисс обычно раздаривал их своим друзьям. Котята были самые обыкновенные, но за то, что они появились на свет в доме Матисса, их ценили больше, чем за самую блестящую родословную». (с.296)
Эти и все последующие цитаты из книги:
Анри Матисс. Статьи об искусстве. Письма. Переписка. Записи бесед. Суждения современников / Составитель Е. Б. Георгиевская. - М., «Искусство», 1993. - 416 с.
Из письма секретаря Матисса, его модели и многолетней помощницы Лидии Делекторской - Константину Паустовскому от 8 января 1962 года:
«...Пока я писала фразу о моем знакомстве с Эренбургом, мне вспомнилась история, можно сказать, забавная. Насколько я помню, И.Э. пришел просто познакомиться с Матиссом. Его лицо очень заинтересовало Матисса, и он попросил Эренбурга позировать для него 3-4 сеанса.
Матисс любил так делать с людьми, заинтересовавшими его умственно. 3-4 сеанса рисования портрета давали ему возможность быть в продолжение довольно многих часов в свободном обмене мыслями с интересующим его умом. И за это время зрительное изучение черт лица и выражений позволяло ему проникнуть как можно глубже в сущность человека. В продолжение 2-3 сеансов он обычно работал над одним и тем же рисунком углем или карандашом, непрерывно стирая и перерисовывая составные части изучаемого лица. За этой работой он как бы насыщался чертами и выразительностью, характерными для данного лица. Дойдя до пределов насыщенности, он брал чистые листы бумаги и тогда уже, как бы с одного размаха, рисовал “однолинейные” (без светотеней) портреты, тратя на каждый не больше 5-10 минут. В них он вкладывал всё почувствованное за часы работы над долгим этюдом. Построение лица было уже заучено почти наизусть и не требовало нарочитого внимания. Скажем, как пианист, разучив мелодию, может после этого свободно вкладывать в свое исполнение чувство и выразительность. И делал он тогда 5-6-10 рисунков за час, пока в этой серии рисунков что-то из прочувствованного им оставалось невысказанным. Фактически, вопреки инстинктивному предположению зрителя, портретом в рисунке Матисса является, с одной стороны, проработанный этюд, с другой - сумма следовавших штриховых рисунков. Пока тянулись 2-3-часовые сеансы этюд углем, между ним и моделью шел неумолчный разговор. Со стороны Матисса чуть-чуть поверхностный, то есть, задавая вопросы, он заставлял собеседника оставаться непрестанно оживленным, но у него самого за это время оставался уголок сознания, абсолютно отрешенный от действительности, целиком поглощенный работой. Если собеседник задавал ему очень точный вопрос, требовавший полного внимания, ему приходилось “опомниться” и он как бы всплывал к действительности. Но когда он брался за быстрые рисунки, разговоры прекращались. Вооружившись пером или карандашом, имея несколько листов чистой бумаги под рукой, он наклонялся к позирующему, вглядываясь в его лицо на расстоянии 50-60 сантиметров, часто при этом сняв свои очки близорукости (шутя он говорил, что видеть сюжет через очки все равно что видеть пирожные за стеклом кондитерской: они не имеют ничего общего с теми же пирожными, лежащими на прилавке у тебя под носом, от которых “текут слюнки”). И выжидал.
Елена Адан. Анри Матисс рисует Лидию Делекторскую. Ницца, 1952.
Из собрания Центра Помпиду
Под его проницательным, выжидающим взглядом становилось немного не по себе. Позирующий начинал более или менее ерзать. И вот тут-то, в какой-то миг, уловив подходящее ему выражение лица или ракурс, Матисс чуть слышно говорил: “Стоп! Не шевелитесь”. И набрасывался на бумагу.
Глаза его каждую секунду возвращались к лицу модели, строгие, пронизывающие. Стоило модели чуть двинуть глазами, как он ронял: “Не шевелитесь, продолжайте смотреть на меня, продолжайте думать о чем думали, не меняйте выражения лица”. Но в то же время как глаза его перебегали с бумаги на сюжет и обратно, взгляд его уходил куда-то в глубину его самого, как будто он главным образом прислушивался к чему-то происходившему внутри его самого. Его молниеносный взгляд, казалось, искал на лице лишь вехи для запомненного. Присутствующие в комнате не имели права шелохнуться. Этим “присутствующим” большей частью была я. Держала чернильницу наготове - он перо в нее макал, иногда не отрывая глаз от рисунка, - меняла на его доске листы. Достаточно было повернуть голову, проверяя что-то взглядом в стороне, как уже слышалось: “Перестаньте”.
Всё это я так длинно рассказываю, чтобы дать Вам понять, что однолинейные (мне хочется сказать “арабесковые” - не знаю, можно ли) рисунки Матисса не наброски мимоходом, а, наоборот, результат длинной изучительной работы, выявленный в момент некоего транса. Их он считал целью.
Так вот, в своем изучении лица Эренбурга после, кажется, двух сеансов Матисс оставил этюд на изображении выразительного лица чуть улыбающегося, много понимающего человека. Эренбург должен был вернуться еще на сеанс через день или два, не помню.
Анри Матисс. Портрет Ильи Эренбурга
Париж, 1946 г.
Бумага, уголь, 420 х 325 мм
ГМИИ им. Пушкина (https://goskatalog.ru/portal/#/collections?id=6989863 )
Для сравнения: 1946. Париж. Т.Тцара, П.Элюар, И.Эренбург, К.Симонов, Л.Арагон, Э.Триоле
За этот перерыв Матисс присутствовал на просмотре советского фильма, называвшегося здесь “Наша молодежь” (первая шедшая здесь съемка в красках парада 1 мая, Юткевича). Он был прямо поражен красотой советской молодежи, статностью и спокойной уверенностью движений. Возвращаясь, он все не переставал повторять: “Какие красавцы!”
На следующий день он решил кончить рисовать Эренбурга и, чтоб разгорячить себя, как он говорил, для быстрых рисунков, начал новый рисунок углем.
Поработав минут 20, он даже сам вскрикнул: “...Да что это со мной?” Рисунок изображал голову юноши изумительной красоты, построенную лишь на основных чертах лица Эренбурга. Отложив его, он начал другой набросок. Результат - почти тот же.
Еще и еще... И, обескураженный, он бросил свои попытки с совершенно ошарашенным лицом. Как завороженный виденным накануне, он вливал в черты Эренбурга то, что стало для него свойственным родине Эренбурга, представителем его стал для него Эренбург. И он этим был настолько сам выбит из колеи, что, посвящая один из рисунков Эренбургу, он совершенно запутался в начертании его имени. Эренбург ушел, мне показалось, в некоторой степени недовольный.
Оставшись один, Матисс стал рассматривать остальные рисунки и сам с собой рассуждать: “А ведь черты-то его. Я его только здорово омолодил. А каким он должен был быть красавцем в молодости!” Так это или не так, но в конце концов Матисс не усомнился в себе». (с.307-309)
Бумага, графитный карандаш, 338×265 мм.
Под изображением авторская надпись графитным карандашом: «D APRES ILYA EHRENBOURG / Henri Matisse / sep 1946».
Из собрания наследников И.Эренбурга
Литография по рисунку Матисса (из той же серии)
(с.319-321) фрагмент из книги Ильи Эренбурга из книги «Люди, годы, жизнь» (1965):
...1946 г.
«Арагон рассказал, что в 1942 году часто встречался с Матиссом в Ницце, где художник всегда живет, а теперь он в Париже - работает над картонами для ковров. От Арагона я узнал, что в 1941 году Матисса оперировали - вырезали желудок, он вынужден работать в кровати, а когда встает на несколько часов, надевает на себя корсет.
В сентябре Арагон сказал мне, что Матисс хочет, чтобы я ему позировал. Дом, в котором он жил [на бульваре Монпарнас], находился почти напротив гостиницы «Ницца», где прошла моя молодость. На стенах обыкновенной спальни висели картоны с приколотыми кусками цветной бумаги. Я увидел лицо, хорошо мне знакомое по многим фотографиям, но, когда он снял очки, меня удивили светлые голубые глаза.
Когда я познакомился с Пикассо, Леже, Модильяни, я был зеленым юношей, да и они были всего на восемь‑десять лет старше меня. В те времена я восхищенно глядел на холсты Матисса, но художника я увидел впервые, когда ему было семьдесят семь лет.
...За три сеанса он сделал, если память мне не изменяет, около пятнадцати рисунков, два подарил мне и под лицом красивого юноши, чуть улыбаясь, надписал: “По Эренбургу”. Не знаю, следует ли назвать эти рисунки портретами. Он говорил, что не может писать или рисовать иначе, чем с натуры. Я видел, что, рисуя, он всматривается в моё лицо. Во всех рисунках было нечто общее: “Таким я вас представляю”... В другой раз, показав мне рисунок, Матисс сказал: “Это - голова, глаза, рот плюс то, что я о вас знаю...” Работая, он всё время разговаривал, точнее, спрашивал, хотел, чтобы я говорил: “Это мне не мешает, а помогает”. (А он рассказывал многое, отдыхая между двумя рисунками). В конце последнего сеанса он сказал, что теперь знает моё лицо, знает и меня, но тотчас поправился: “Лучше сказать: вижу и чувствую”. Когда я спросил его, почему он привязан к натуре, он улыбнулся: “Я всю жизнь учился и теперь учусь расшифровывать иероглифы природы...”
Меня поразила точность линии - рука не колебалась. (Потом я увидел документальный фильм о Матиссе, там применен способ замедленного показа, видно, как точно художник проводит линию).
Я сказал ему, что меня поражает уверенность рисунка. Он покачал головой: “Конечно, за шестьдесят лет кое-чему я научился. Далеко не всему... Помню, я читал книгу о Хокусаи, он прожил девяносто лет и незадолго до смерти признался ученикам, что продолжает учиться... Никакой уверенности у меня нет. Поэты прежде любили говорить о вдохновении. А мы говорим: «Сегодня хорошо работается». Это связано с внутренним состоянием: иногда чувствуешь - значит видишь, а иногда не выходит... Сколько в моей жизни я уничтожил рисунков, сколько раз закрашивал неудавшийся холст!..”
...Он много курил. На кровати лежали пачки различных сигарет - французских, египетских, английских. “Моя жидкая пища однообразна и ничего не говорит нёбу. Различный вкус сигарет - это то чувственное наслаждение, которое мне оставил и, беру одну, потом другую. Ну и глаза... Никогда прежде я так не радовался цветку или красивой женщине...”
Я пришел к нему в последний раз 8 октября. Он вырезывал арабески для ковра. Ножницы столь же уверенно проводили линию, как уголь или карандаш. Картоны для двух ковров "Полинезия" были почти закончены. (Много позднее я увидел его картины, сделанные с помощью цветной бумаги, - он не мог сидеть у мольберта, а его преследовали живописные замыслы...)».
Илья Эренбург в 1945 году (Болгария)
.