Экзотическое обаяние критики
Едва проявившая себя накануне, но оставшаяся лишь декларацией, критика шести поэтов
(http://1-9-6-3.livejournal.com/321502.html)
дает повод вспомнить здесь два примера не только состоявшейся, но и принципиально разнофокусной критики одного поэта двумя другими.
Итак, Мандельштам и Брюсов о Северянине
В мартовском номере акмеистического «Гиперборея» (1913, № 6) Мандельштам пишет короткую заметку о только что вышедшем сборнике Северянина «Громокипящий кубок»:
«Поэтическое лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии. Чудовищные неологизмы и, по-видимому, экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растет и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него. Часто он видит красоту в образе «галантерейности». И все-таки легкая восторженность и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом. Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика. Безнадежно перепутав все культуры, поэт умеет иногда дать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать «просто хорошие» стихи. Если «я» Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет. Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, наше дело заключить по ним об его глубине».
Уже сама краткость заметки и почти разговорная (пунктирная) небрежность речи фиксируют незначительность масштаба «поэтического лица» Игоря Северянина. Предельно жесткие разящие мандельштамовские эпитеты, как короткие удары в ближнем бою, кажется, не оставляют живого места на этом «лице». Заметка - почти приговор; лишь последняя полуфраза оставляет осужденному некую неясную отсрочку.
Совсем иной подход у Брюсова.
Неоднократно отзывавшийся о поэзии Северянина, Брюсов в июне 1915 года пишет о ней развернутую 15-страничную статью (затем вошедшую в книгу «Критика о творчестве Игоря Северянина», М., 1916). Кратко процитирую лишь некоторые ее моменты.
Достаточно высоко оценив «Громокипящий кубок», первый сборник поэта, и прямо отмечая слабость, если не безнадежность трех последующих, Брюсов ставит перед собой и читателем, на первый взгляд, риторическую задачу: «…решить, наконец, что же за поэт Игорь Северянин»?
Брюсовские рассуждения, хотя и содержат в себе по-мандельштамовски хлесткие и исчерпывающие оценки, все же нацеливают автора на обозрение в творчестве Северянина более широких поэтических горизонтов. «Не думаем, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин - истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет «Громокипящий кубок». Но важно определить диапазон поэзии Игоря Северянина…».
Формулируя важнейшие признаки поэта и рассматривая их в творчестве Северянина, Брюсов, в частности отмечает: «Второе необходимое свойство поэта - способность переживать события глубоко и остро. Поэт-лирик имеет почти единственный объект наблюдений - самого себя. Свою собственную страсть, свое счастье и свою скорбь замыкает он «в жемчужине слова». Поэт должен не бояться страданий, потому что сильные чувства дают ему темы для вдохновений. «Всходить на костер», «идти на Голгофу», эти условные выражения заключают в себе жуткую правду для поэта-лирика. Кто не способен сильно чувствовать, не способен и влиять с силою на читателей. Поэт «с холодной душой» - nonsens, противоречие в терминах». И далее Брюсов заключает: «По силе лирических признаний Игоря Северянина мы судим, что он переживает свою жизнь остро».
Вспомним, что Мандельштам ощущает в стихах автора «Громокипящего кубка» совсем иное: «легкую восторженность и сухую жизнерадостность», и именно они, по его мнению, делают Северянина поэтом. Нам стоит оценить компактность речи Мандельштама: «сухая жизнерадостность» - очень точный и емкий образ поэзии Северянина, который не столько переживал события, сколько театрализовывал их - возбуждал, вспенивал эмоции, накручивал декоративные ряды созвучий, взбивал пышность словесных картин… Отсюда известная сухость, вполне уместная и даже органичная в условном пространстве сцены. И вот уже через внешнюю уничижительность эпитетов Мандельштама проступает некий иной ракурс, другая возможность взгляда.
Возвращаясь к сравнению критических методов Брюсова и Мандельштама, можно признать, что «подзорная труба», которой вооружался Брюсов, чтобы масштабно обозреть поэтическое явление, в некоторых соотношениях размывала фокус его зрения, делала его слишком отвлеченным. Зато внутренний природный «телескоп» Мандельштама имел великолепную систему фокусировки в самых разных диапазонах.
Продолжая перечислять признаки поэта Брюсов пишет:
«…каждый новый поэт приносит с собою и новые, свои, ритмы. Нельзя сказать, чтобы Игорь Северянин сделал многое для русского стиха. Но кое-где он все же пошел вперед по дорогам, до него только намеченным. Так он широко использовал пеонические размеры, вошедшую в литературу лишь после К.Бальмонта. Благодаря тому, что Игорь Северянин свои стихи не читает, а поет, он мог свободно применять ямбы с пиррихиями на ударных стопах, что раньше употреблялось лишь в романсах, назначаемых для пения (как, например, стих: «А следовáтельно - не слон»). Среди новых словообразований, введенных Игорем Северяниным, есть несколько удачных, которые могут сохраниться в языке, например, глагол «олунить». Наконец, и ассонансы, на которые Игорь Северянин очень щедр, иногда у него звучат хорошо и действительно заменяют рифму; интересны его попытки использовать, вместо рифмы, диссонанс, - слова, имеющие различные ударные гласные, но одинаковые согласные (например: «кедр - эскадр - бодр - мудр - выдр»)».
Затем Брюсов задается вопросом: «Что же недостает Игорю Северянину, чтобы не только быть поэтом, но и стать поэтом «значительным», а может быть, и «великим»»? И снова обозревает своей «подзорной трубой» поэтические горизонты:
«Аббат Делиль уверял, что весь гений Вергилия заключался в его вкусе. По отношению к Вергилию это - несправедливо, но верно в том смысле, что вкус имеет в искусстве значение огромное… Ошибки против вкуса, безвкусие, обезобразят самое вдохновенное художественное создание; они чувствуются особенно больно, и для них мы не находим никакого извинения. Между тем именно доброго вкуса и не достает в стихах Игоря Северянина… Перефразирую слова аббата Делиля, можно сказать: все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии». И хотя Мандельштам наверняка бы отверг всякое, даже риторическое соседство Северянина с Вергилием, в этом пункте оценки Брюсова и Мандельштама в целом совпадают. Впрочем, ненадолго.
Следом Брюсов отмечает:
«Но, кроме безвкусия, есть другая причина, закрывающая поэзии Игоря Северянина пути к развитию. Поэтический талант дает многое, когда он сочетается с хорошим вкусом и направляем сильной мыслью. Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты. Только культура ума делает возможной культуру духа. Поэт, умственные интересы которого ограничены, роковым образом обречен на скудость и единообразие тем, и вместо бесконечности мировых путей перед ним всегда будут лишь тропки его маленького садика». И далее Брюсов на многих примерах доказывает, что «Если стараться выудить из стихотворений Игоря Северянина мысли, отвлеченные суждения, улов получится самый бедный».
На этот раз «подзорная труба» поставила Брюсова совсем уже в странное, если не смешное положение. Неужели он всерьез рассчитывал обнаружить в декоративных излишествах поэзии Северянина какие-то «умственные горизонты»?! Да вся прелесть лучших стихотворений Северянина как раз в их чувственно-декоративной ограниченности, в малости - даже не импрессионистической, а именно театральной - малости сочиняемых им совершенно условных поэтических сцен.
Так что короткая и уничижительная заметка Мандельштама, хотя и не отдает дань этой специфической прелести, но она точнее и внимательнее к сущности творчества Северянина. Да, «он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях», но в них-то и состоялась своя особая жизнь поэта, а «наше дело заключить по ним об его глубине».
Июльский полдень
(Синематограф)
Элегантная коляска, в электрическом биенье,
Эластично шелестела по шоссейному песку;
В ней две девственные дамы, в быстротемпном упоеньи,
В ало-встречном устремленьи - это пчелки к лепестку.
А кругом бежали сосны, идеалы равноправий,
Плыло небо, пело солнце, кувыркался ветерок;
И под шинами мотора пыль дымилась, прыгал гравий,
Совпадала с ветром птичка на дороге без дорог...
У ограды монастырской столбенел зловеще инок,
Слыша в хрупоте коляски звуки «нравственных пропаж»...
И, с испугом отряхаясь от разбуженных песчинок,
Проклинал безвредным взором шаловливый экипаж.
Хохот, свежий точно море, хохот, жаркий точно кратер,
Лился лавой из коляски, остывая в выси сфер,
Шелестел молниеносно под колесами фарватер,
И пьянел вином восторга поощряемый шофер...
(1910)
.
(http://1-9-6-3.livejournal.com/321502.html)
дает повод вспомнить здесь два примера не только состоявшейся, но и принципиально разнофокусной критики одного поэта двумя другими.
Итак, Мандельштам и Брюсов о Северянине
В мартовском номере акмеистического «Гиперборея» (1913, № 6) Мандельштам пишет короткую заметку о только что вышедшем сборнике Северянина «Громокипящий кубок»:
«Поэтическое лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии. Чудовищные неологизмы и, по-видимому, экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растет и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него. Часто он видит красоту в образе «галантерейности». И все-таки легкая восторженность и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом. Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика. Безнадежно перепутав все культуры, поэт умеет иногда дать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать «просто хорошие» стихи. Если «я» Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет. Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, наше дело заключить по ним об его глубине».
Уже сама краткость заметки и почти разговорная (пунктирная) небрежность речи фиксируют незначительность масштаба «поэтического лица» Игоря Северянина. Предельно жесткие разящие мандельштамовские эпитеты, как короткие удары в ближнем бою, кажется, не оставляют живого места на этом «лице». Заметка - почти приговор; лишь последняя полуфраза оставляет осужденному некую неясную отсрочку.
Совсем иной подход у Брюсова.
Неоднократно отзывавшийся о поэзии Северянина, Брюсов в июне 1915 года пишет о ней развернутую 15-страничную статью (затем вошедшую в книгу «Критика о творчестве Игоря Северянина», М., 1916). Кратко процитирую лишь некоторые ее моменты.
Достаточно высоко оценив «Громокипящий кубок», первый сборник поэта, и прямо отмечая слабость, если не безнадежность трех последующих, Брюсов ставит перед собой и читателем, на первый взгляд, риторическую задачу: «…решить, наконец, что же за поэт Игорь Северянин»?
Брюсовские рассуждения, хотя и содержат в себе по-мандельштамовски хлесткие и исчерпывающие оценки, все же нацеливают автора на обозрение в творчестве Северянина более широких поэтических горизонтов. «Не думаем, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин - истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет «Громокипящий кубок». Но важно определить диапазон поэзии Игоря Северянина…».
Формулируя важнейшие признаки поэта и рассматривая их в творчестве Северянина, Брюсов, в частности отмечает: «Второе необходимое свойство поэта - способность переживать события глубоко и остро. Поэт-лирик имеет почти единственный объект наблюдений - самого себя. Свою собственную страсть, свое счастье и свою скорбь замыкает он «в жемчужине слова». Поэт должен не бояться страданий, потому что сильные чувства дают ему темы для вдохновений. «Всходить на костер», «идти на Голгофу», эти условные выражения заключают в себе жуткую правду для поэта-лирика. Кто не способен сильно чувствовать, не способен и влиять с силою на читателей. Поэт «с холодной душой» - nonsens, противоречие в терминах». И далее Брюсов заключает: «По силе лирических признаний Игоря Северянина мы судим, что он переживает свою жизнь остро».
Вспомним, что Мандельштам ощущает в стихах автора «Громокипящего кубка» совсем иное: «легкую восторженность и сухую жизнерадостность», и именно они, по его мнению, делают Северянина поэтом. Нам стоит оценить компактность речи Мандельштама: «сухая жизнерадостность» - очень точный и емкий образ поэзии Северянина, который не столько переживал события, сколько театрализовывал их - возбуждал, вспенивал эмоции, накручивал декоративные ряды созвучий, взбивал пышность словесных картин… Отсюда известная сухость, вполне уместная и даже органичная в условном пространстве сцены. И вот уже через внешнюю уничижительность эпитетов Мандельштама проступает некий иной ракурс, другая возможность взгляда.
Возвращаясь к сравнению критических методов Брюсова и Мандельштама, можно признать, что «подзорная труба», которой вооружался Брюсов, чтобы масштабно обозреть поэтическое явление, в некоторых соотношениях размывала фокус его зрения, делала его слишком отвлеченным. Зато внутренний природный «телескоп» Мандельштама имел великолепную систему фокусировки в самых разных диапазонах.
Продолжая перечислять признаки поэта Брюсов пишет:
«…каждый новый поэт приносит с собою и новые, свои, ритмы. Нельзя сказать, чтобы Игорь Северянин сделал многое для русского стиха. Но кое-где он все же пошел вперед по дорогам, до него только намеченным. Так он широко использовал пеонические размеры, вошедшую в литературу лишь после К.Бальмонта. Благодаря тому, что Игорь Северянин свои стихи не читает, а поет, он мог свободно применять ямбы с пиррихиями на ударных стопах, что раньше употреблялось лишь в романсах, назначаемых для пения (как, например, стих: «А следовáтельно - не слон»). Среди новых словообразований, введенных Игорем Северяниным, есть несколько удачных, которые могут сохраниться в языке, например, глагол «олунить». Наконец, и ассонансы, на которые Игорь Северянин очень щедр, иногда у него звучат хорошо и действительно заменяют рифму; интересны его попытки использовать, вместо рифмы, диссонанс, - слова, имеющие различные ударные гласные, но одинаковые согласные (например: «кедр - эскадр - бодр - мудр - выдр»)».
Затем Брюсов задается вопросом: «Что же недостает Игорю Северянину, чтобы не только быть поэтом, но и стать поэтом «значительным», а может быть, и «великим»»? И снова обозревает своей «подзорной трубой» поэтические горизонты:
«Аббат Делиль уверял, что весь гений Вергилия заключался в его вкусе. По отношению к Вергилию это - несправедливо, но верно в том смысле, что вкус имеет в искусстве значение огромное… Ошибки против вкуса, безвкусие, обезобразят самое вдохновенное художественное создание; они чувствуются особенно больно, и для них мы не находим никакого извинения. Между тем именно доброго вкуса и не достает в стихах Игоря Северянина… Перефразирую слова аббата Делиля, можно сказать: все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии». И хотя Мандельштам наверняка бы отверг всякое, даже риторическое соседство Северянина с Вергилием, в этом пункте оценки Брюсова и Мандельштама в целом совпадают. Впрочем, ненадолго.
Следом Брюсов отмечает:
«Но, кроме безвкусия, есть другая причина, закрывающая поэзии Игоря Северянина пути к развитию. Поэтический талант дает многое, когда он сочетается с хорошим вкусом и направляем сильной мыслью. Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты. Только культура ума делает возможной культуру духа. Поэт, умственные интересы которого ограничены, роковым образом обречен на скудость и единообразие тем, и вместо бесконечности мировых путей перед ним всегда будут лишь тропки его маленького садика». И далее Брюсов на многих примерах доказывает, что «Если стараться выудить из стихотворений Игоря Северянина мысли, отвлеченные суждения, улов получится самый бедный».
На этот раз «подзорная труба» поставила Брюсова совсем уже в странное, если не смешное положение. Неужели он всерьез рассчитывал обнаружить в декоративных излишествах поэзии Северянина какие-то «умственные горизонты»?! Да вся прелесть лучших стихотворений Северянина как раз в их чувственно-декоративной ограниченности, в малости - даже не импрессионистической, а именно театральной - малости сочиняемых им совершенно условных поэтических сцен.
Так что короткая и уничижительная заметка Мандельштама, хотя и не отдает дань этой специфической прелести, но она точнее и внимательнее к сущности творчества Северянина. Да, «он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях», но в них-то и состоялась своя особая жизнь поэта, а «наше дело заключить по ним об его глубине».
Июльский полдень
(Синематограф)
Элегантная коляска, в электрическом биенье,
Эластично шелестела по шоссейному песку;
В ней две девственные дамы, в быстротемпном упоеньи,
В ало-встречном устремленьи - это пчелки к лепестку.
А кругом бежали сосны, идеалы равноправий,
Плыло небо, пело солнце, кувыркался ветерок;
И под шинами мотора пыль дымилась, прыгал гравий,
Совпадала с ветром птичка на дороге без дорог...
У ограды монастырской столбенел зловеще инок,
Слыша в хрупоте коляски звуки «нравственных пропаж»...
И, с испугом отряхаясь от разбуженных песчинок,
Проклинал безвредным взором шаловливый экипаж.
Хохот, свежий точно море, хохот, жаркий точно кратер,
Лился лавой из коляски, остывая в выси сфер,
Шелестел молниеносно под колесами фарватер,
И пьянел вином восторга поощряемый шофер...
(1910)
.