Чей щегол?
Воронежские стихи Мандельштама - это просто чудо.
Поэт словно купался в метрических - и ритмических - волнах, давая им нести себя и поэтическую мысль так далеко, насколько хватит им сил и передавать его друг другу, когда устанут.
Из-за домов, из-за лесов,
Длинней товарных поездов,
Гуди за власть ночных трудов
Садко заводов и садов.
Гуди, старик, дыши сладко,
Как новгородский гость Садко,
Под синим морем глубоко,
Гуди протяжно в глубь веков,
Гудок советских городов.
Это стихотворение - зачин «Второй воронежской тетради» (название собирательно-условное), датированный 6-9 декабря 1936 года. Но его четырехстопный ямб словно несет в себе еще не растраченную инерцию концовки «Первой тетради», дописанной чуть ли не полутора годами раньше:
Исполню дымчатый обряд:
В опале предо мной лежат…
И так далее, как говорил в таких случаях Хлебников.
Эта метрическая волна ушла, но тотчас же (еще 8 декабря) пришла другая - более многостопная и герметичная. Спусковым крючком послужил совершенно конкретный грудничок, сын Ольги Кретовой - воронежской писательницы (в том числе и статей-доносов на Мандельштама и иных троцкистов).
Волна эта долго не уходила, растянувшись по времени работы аж до 17 января, когда Мандельштаму, родившемуся 15 января, и самому был впору вспомнить себя-младенчика.
«Рождение улыбки» - это еще и рождение двойчатки, весьма характерного для Мандельштама циклизма, когда два стихотворения сцеплены друг с другом не только невидимой для глаз людских пуповиной зачатия, но и буквально как сиамские близнецы - неотрывным для каждого из них общим текстом. Но стихи-то при этом разные, со своими темами и сюжетами!
Началось, наверное, еще с «Волка» (две равноправные концовки - явный признак прорастания именно двойчатки), а продолжилось «Камой» и «Ариостом» (особый случай, когда уже раз рожденное стихотворение пришлось как бы заново перезагрузить и извлечь), затем и «Рождением улыбки». Но апофеозом двойчаток у «позднего Мандельштама» явился именно «Щегол».
Щеглом мы, отчасти, обязаны другому воронежскому мальчику - Вадику, сыну театральной портнихи, у которой Мандельштамы снимали свое последнее жилье в Воронеже. Был Вадик заядлый птицелов, и щегол, щебетавший перед Мандельштамом в клетке (точнее над Мандельштамом, так как клетка явно висела под потолком) был несомненно его, Вадика. Мандельштам буквально глаз не мог оторвать от этой птички.
Не из щеглиного ди пенья и верещанья родился тот пятистопный, с пиррихием на четвертой стопе, хорей, чей ритм и чья метрика с головой накрыли Мандельштама уже 9 декабря и долго еще не отпускали?
Сначала пришло стихотворение о собственном детстве - о том времени, когда Иосифу было примерно столько же, как сейчас Вадику.
Нынче день какой-то желторотый -
Не могу его понять -
И глядят приморские ворота
В якорях, в туманах на меня...
Тихий, тихий по воде линялой
Ход военных кораблей,
И каналов узкие пеналы
Подо льдом еще черней.
9-28 декабря 1936
«Блок бы позавидовал», - сказал Мандельштам об этом стихотворении. От реального щегла здесь разве что желторотость.
Вторым пришел автопортрет с детской улыбкой и под клеткой с щеглом.
Детский рот жует свою мякину,
Улыбается, жуя,
Словно щеголь, голову закину
И щегла увижу я.
Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва красным шит,
Черно-желтый, до чего щегол ты,
До чего ты щегловит!
Подивлюсь на свет еще немного,
На детей и на снега, -
Но улыбка неподдельна, как дорога,
Непослушна, не слуга.
9-13 декабря 1936
Ну а третьим - собственно «Щегол» - двойной портрет с чудесной птицей. Такой певчей и такой свободной, хотя и в стесненном и навязанном ей чужими пространстве!
Мой щегол, я голову закину -
Поглядим на мир вдвоем:
Зимний день, колючий, как мякина,
Так ли жестк в зрачке твоем?
Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва в краску влит,
Сознаешь ли - до чего щегол ты,
До чего ты щегловит?
Что за воздух у него в надлобье -
Черн и красен, желт и бел!
В обе стороны он в оба смотрит - в обе! -
Не посмотрит - улетел!
9-27 декабря 1936
О том, как шла работа поэта над текстом, охотно рассказывает желающим этот автограф из РГАЛИ.
А вот еще одно щеглиное стихотворение, написанное, однако, не на хореической тяге. Первоначально Мандельштам не включал его в свой основной корпус, но при просмотре черновиков в Калинине осенью 1937 года передумал и включил.
Когда щегол в воздушной сдобе
Вдруг затрясется, сердцевит, -
Ученый плащик перчит злоба,
А чепчик - черным красовит.
Клевещет жердочка и планка,
Клевещет клетка сотней спиц,
И все на свете наизнанку,
И есть лесная Саламанка
Для непослушных умных птиц!
Декабрь (после 8-го) 1936
Четырехстопный ямб выдает в нем мостик к «Рождению улыбки», и ставить его в корпусе следовало бы не после, а до «двойчатки» (точнее, «тройчатки») с щеглом.
P.S. Этот «Щегол» («Мой щегол, я голову закину...») залетел на страницы советских изданий довольно рано - еще в 1963 году. Но как залетел! Он вышел в сборнике «Имена на поверке. Стихи воинов, павших на фронтах Великой Отечественной войны», выпущенном издательством «Молодая гвардия», - вышел, разумеется, в искаженном виде (только две строфы), но главное - под именем... Всеволода Багрицкого, погибшего на войне сына Эдуарда Багрицкого!
Незамеченным это не осталось, и вскоре (5 мая 1964 года) Лидии Багрицкой, Севиной маме, давшей эти стихи в сборник, пришлось разъяснять это «досадное недоразумение» в «Литературке». Это не помешало «Щеглу» еще раз появиться под именем Севы Багрицкого в 1978 году - в двуязычном русско-английском сборнике «Бессмертие - Immortality: Стихи советских поэтов, погибших на фронтах Великой отечественной войны», выпущенном издательством «Прогресс».
Бедному Вадикову щеглу выпали такие приключения, какие возможны только в том времени и месте, где поэтов убивают и не печатают.
Поэт словно купался в метрических - и ритмических - волнах, давая им нести себя и поэтическую мысль так далеко, насколько хватит им сил и передавать его друг другу, когда устанут.
Из-за домов, из-за лесов,
Длинней товарных поездов,
Гуди за власть ночных трудов
Садко заводов и садов.
Гуди, старик, дыши сладко,
Как новгородский гость Садко,
Под синим морем глубоко,
Гуди протяжно в глубь веков,
Гудок советских городов.
Это стихотворение - зачин «Второй воронежской тетради» (название собирательно-условное), датированный 6-9 декабря 1936 года. Но его четырехстопный ямб словно несет в себе еще не растраченную инерцию концовки «Первой тетради», дописанной чуть ли не полутора годами раньше:
Исполню дымчатый обряд:
В опале предо мной лежат…
И так далее, как говорил в таких случаях Хлебников.
Эта метрическая волна ушла, но тотчас же (еще 8 декабря) пришла другая - более многостопная и герметичная. Спусковым крючком послужил совершенно конкретный грудничок, сын Ольги Кретовой - воронежской писательницы (в том числе и статей-доносов на Мандельштама и иных троцкистов).
Волна эта долго не уходила, растянувшись по времени работы аж до 17 января, когда Мандельштаму, родившемуся 15 января, и самому был впору вспомнить себя-младенчика.
«Рождение улыбки» - это еще и рождение двойчатки, весьма характерного для Мандельштама циклизма, когда два стихотворения сцеплены друг с другом не только невидимой для глаз людских пуповиной зачатия, но и буквально как сиамские близнецы - неотрывным для каждого из них общим текстом. Но стихи-то при этом разные, со своими темами и сюжетами!
Началось, наверное, еще с «Волка» (две равноправные концовки - явный признак прорастания именно двойчатки), а продолжилось «Камой» и «Ариостом» (особый случай, когда уже раз рожденное стихотворение пришлось как бы заново перезагрузить и извлечь), затем и «Рождением улыбки». Но апофеозом двойчаток у «позднего Мандельштама» явился именно «Щегол».
Щеглом мы, отчасти, обязаны другому воронежскому мальчику - Вадику, сыну театральной портнихи, у которой Мандельштамы снимали свое последнее жилье в Воронеже. Был Вадик заядлый птицелов, и щегол, щебетавший перед Мандельштамом в клетке (точнее над Мандельштамом, так как клетка явно висела под потолком) был несомненно его, Вадика. Мандельштам буквально глаз не мог оторвать от этой птички.
Не из щеглиного ди пенья и верещанья родился тот пятистопный, с пиррихием на четвертой стопе, хорей, чей ритм и чья метрика с головой накрыли Мандельштама уже 9 декабря и долго еще не отпускали?
Сначала пришло стихотворение о собственном детстве - о том времени, когда Иосифу было примерно столько же, как сейчас Вадику.
Нынче день какой-то желторотый -
Не могу его понять -
И глядят приморские ворота
В якорях, в туманах на меня...
Тихий, тихий по воде линялой
Ход военных кораблей,
И каналов узкие пеналы
Подо льдом еще черней.
9-28 декабря 1936
«Блок бы позавидовал», - сказал Мандельштам об этом стихотворении. От реального щегла здесь разве что желторотость.
Вторым пришел автопортрет с детской улыбкой и под клеткой с щеглом.
Детский рот жует свою мякину,
Улыбается, жуя,
Словно щеголь, голову закину
И щегла увижу я.
Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва красным шит,
Черно-желтый, до чего щегол ты,
До чего ты щегловит!
Подивлюсь на свет еще немного,
На детей и на снега, -
Но улыбка неподдельна, как дорога,
Непослушна, не слуга.
9-13 декабря 1936
Ну а третьим - собственно «Щегол» - двойной портрет с чудесной птицей. Такой певчей и такой свободной, хотя и в стесненном и навязанном ей чужими пространстве!
Мой щегол, я голову закину -
Поглядим на мир вдвоем:
Зимний день, колючий, как мякина,
Так ли жестк в зрачке твоем?
Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва в краску влит,
Сознаешь ли - до чего щегол ты,
До чего ты щегловит?
Что за воздух у него в надлобье -
Черн и красен, желт и бел!
В обе стороны он в оба смотрит - в обе! -
Не посмотрит - улетел!
9-27 декабря 1936
О том, как шла работа поэта над текстом, охотно рассказывает желающим этот автограф из РГАЛИ.
А вот еще одно щеглиное стихотворение, написанное, однако, не на хореической тяге. Первоначально Мандельштам не включал его в свой основной корпус, но при просмотре черновиков в Калинине осенью 1937 года передумал и включил.
Когда щегол в воздушной сдобе
Вдруг затрясется, сердцевит, -
Ученый плащик перчит злоба,
А чепчик - черным красовит.
Клевещет жердочка и планка,
Клевещет клетка сотней спиц,
И все на свете наизнанку,
И есть лесная Саламанка
Для непослушных умных птиц!
Декабрь (после 8-го) 1936
Четырехстопный ямб выдает в нем мостик к «Рождению улыбки», и ставить его в корпусе следовало бы не после, а до «двойчатки» (точнее, «тройчатки») с щеглом.
P.S. Этот «Щегол» («Мой щегол, я голову закину...») залетел на страницы советских изданий довольно рано - еще в 1963 году. Но как залетел! Он вышел в сборнике «Имена на поверке. Стихи воинов, павших на фронтах Великой Отечественной войны», выпущенном издательством «Молодая гвардия», - вышел, разумеется, в искаженном виде (только две строфы), но главное - под именем... Всеволода Багрицкого, погибшего на войне сына Эдуарда Багрицкого!
Незамеченным это не осталось, и вскоре (5 мая 1964 года) Лидии Багрицкой, Севиной маме, давшей эти стихи в сборник, пришлось разъяснять это «досадное недоразумение» в «Литературке». Это не помешало «Щеглу» еще раз появиться под именем Севы Багрицкого в 1978 году - в двуязычном русско-английском сборнике «Бессмертие - Immortality: Стихи советских поэтов, погибших на фронтах Великой отечественной войны», выпущенном издательством «Прогресс».
Бедному Вадикову щеглу выпали такие приключения, какие возможны только в том времени и месте, где поэтов убивают и не печатают.