В Чердыни-голубе
Что знал Мандельштам о Чердыни, усаживаясь напротив своих конвоиров в вагоне? Скорее всего - ничего. Ситуация - так мало походившая на путешествие в Армению в 1930-м, готовясь к которому он не вылезал из музеев и библиотек!
Исторически и географически он себе плохо представлял, куда «везут они его», эти «чужие люди» из «железных ворот ГПУ». Если Чердынь как-то и звучала для него, то музыкально, возможно, сопрягалась со старообрядцами.
Подплывая к городу, нельзя было не восхититься его панорамой: город-то с силуэтом! Раскиданные по городским холмам маковки церквей и колокольня (а еще и водонапорная башня) господствовали над приземистой купеческой застройкой, языками добегавшей до самой реки.
Вдоль берега - циклопические, рубленые из лиственницы, бывшие купеческие дровяные амбары - в них хранили соль и зерно. Тут же стояла и такая же почерневшая от времени деревянная мельница, а рядом электростанция. Прямо от пристани, перпендикулярно берегу, уносился вверх глубокий овраг и с ним по тальвегу глиняная дорога - Прямица - такая крутая, что казалось: пойди сейчас дождь, никому и ни за что ее не одолеть, несмотря на плитняк, которым она была вымощена. Пешеходу же все трын-трава: обочь Прямицы шел самый настоящий, даром что тесовый, тротуар.
Районный комендант ОГПУ Попков наверняка выслал за Мандельштамами и их конвоем подводу. Районное представительство ОГПУ располагалось в бывшем доме купца Могильникова - старинной каменной усадьбе на улице Ленина. Это сюда, к Попкову и его регистраторам, должен был каждые пять дней наведываться высланный Мандельштам, останься он в Чердыни. Это Попкову было решать, куда - в райцентр или в медвежий угол - определить в пределах района эту столичную «штучку»: Чердынь - единственный на весь район город, здесь грамотеев и своих много!..
Но, сдавая непосредственно коменданту «личность осужденного», старший конвоир Оська поступил нестандартно. Он проинструктировал Попкова в том смысле, что об «ентом поете» велено заботиться, после чего пошел на почту отбивать на Лубянку условленную телеграмму.
В пути Оська поражался тому, что в СССР, оказывается, можно получить срок, по его выражению, «за песни». Он допустил массу поблажек и отклонений от инструкции, хоть в чем-то, но облегчавших положение своих конвоируемых.
Под воздействием слов старшего конвоира неслыханную для себя гуманность проявил и Попков. Он устроил новеньких одних в огромной и пустой угловой палате правого крыла на втором - самом верхнем - этаже просторной земской больницы. В соседних палатах лежали раскулаченные мужики- с запущенными переломами, с запущенными язвами - и такие же бородатые, как Мандельштам.
Больница была едва ли не лучшим зданием в городе.
Располагалась она в доме 29 по улице… Сталина. Ну не диво ли: человек, в чью честь она так называлась, отправил, в порядке чуда другого человека вместо того света - на улицу имени себя!..
Прибытие Мандельштама в Чердынь датируется строго 3 июня, когда в комендатуре при местном райотделе ОГПУ его поставили на особый учет и выдали за № 1044 удостоверение административно-высланного. Режим его наказания предусматривал явку в дом Могильникова каждые кратные пять дней - 1, 5, 10, 15, 20, 25 числа - для получения соответствующего штампика в этом удостоверении. Регистратором, возможно, был некто Миков - инспектор ОГПУ по ссылкам.
Но отметки за 5 июня нет - видимо, из-за того, что Мандельштам «отметился» в Чердыни совершенно иначе: в первую же ночь, то есть с 3 на 4 июня, одержимый тюремными галлюцинациями и манией преследования, он выбросился из окна палаты, где его с женой так шикарно разместили…
Нервный, чувствительный, тонкий, «не созданный для тюрьмы» (автохарактеристика), Мандельштам явно не выдержал очной ставки с государственной карательной машинерией, заплатив за нее бессонницей, бредом, галлюцинациями и, наконец, - попыткой самоубийства.
«Прыжок - и я в уме», - так диагностицировал ситуацию сам поэт.
Женщина-врач - это предположительно Мария Селиверстовна Семакова, замещавшая на время отпуска заведующего, А.М. Семакова, своего начальника и мужа. Она констатировала у Мандельштама вывих правого плеча. Диагноз ее не был верен (правильным был бы перелом), но в период белых ночей электричество даже в больницу подавалось нерегулярно и рентгеновский аппарат не работал.
После «прыжка» Мандельштама с женой перевели в другое помещение - в небольшой и отдельно стоящий флигель, где размещался Красный уголок больницы. Каменный одноэтажный домик - из окна точно не выбросишься.
В больнице Мандельштамы сдружились с одной эсеркой-кастеляншей - такой же, как и они, административно-высланной, но только с несоизмеримо большим жизненным опытом. Она отнеслась к новоприбывшим с большим вниманием и теплотой.
Недавно установлены имена двух реальных кастелянш, работавших в больнице в это время: это Татьяна Алексеевна Коломойцева, административно-ссыльная дворянка из Новороссийска (принята на работу в 1931 г.) и Валентина (или Василиса?) Дмитриевна Казаринова.
Кто-то одна из них, - но мы уже не узнаем кто, - еще один раз даст о себе знать: в 1939 году, на Колыме, в лагпункте «Балаганное» судьба свела с ней Елену Михайловну Тагер, законспирировавшую ее в своих воспоминаниях под инициалами Е.М.Н. (возможно, сознательно искаженными).
«Е.М.Н.» рассказывала Тагер об «одном писателе», Иосифе Мандельштаме, содержавшемся в чердынской больнице, где она работала. Он страдал, по ее выражению, «абсолютным психозом»: каждый день заново свято верил, что сегодня в шесть часов его расстреляют. И каждый день к шести часам начинал психовать - забивался в угол, трясся, кричал... Лечить его было нечем, но очень помогал описанный и Надеждой Яковлевной трюк: незаметно перевести часы на два часа вперед... Восемь часов - это совсем другое дело: никто за ним не приходил, - и поэт успокаивался...
СТАНСЫ
Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу - и люди хороши.
Люблю шинель красноармейской складки -
Длину до пят, рукав простой и гладкий
И волжской туче родственный покрой,
Чтоб, на спине и на груди лопатясь,
Она лежала, на запас не тратясь,
И скатывалась летнею порой.
Проклятый шов, нелепая затея
Нас разлучили, а теперь - пойми:
Я должен жить, дыша и большевея
И перед смертью хорошея -
Еще побыть и поиграть с людьми!
Подумаешь, как в Чердыни-голубе,
Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,
В семивершковой я метался кутерьме!
Клевещущих козлов не досмотрел я драки:
Как петушок в прозрачной летней тьме -
Харчи да харк, да что-нибудь, да враки -
Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.
И ты, Москва, сестра моя, легка,
Когда встречаешь в самолете брата
До первого трамвайного звонка:
Нежнее моря, путаней салата -
Из дерева, стекла и молока...
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь - сам-друг, -
Я слышу в Арктике машин советских стук,
Я помню все: немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен...
Как Слово о Полку, струна моя туга,
И в голосе моем после удушья
Звучит земля - последнее оружье -
Сухая влажность черноземных га!
Май-июнь 1935
Исторически и географически он себе плохо представлял, куда «везут они его», эти «чужие люди» из «железных ворот ГПУ». Если Чердынь как-то и звучала для него, то музыкально, возможно, сопрягалась со старообрядцами.
Подплывая к городу, нельзя было не восхититься его панорамой: город-то с силуэтом! Раскиданные по городским холмам маковки церквей и колокольня (а еще и водонапорная башня) господствовали над приземистой купеческой застройкой, языками добегавшей до самой реки.
Вдоль берега - циклопические, рубленые из лиственницы, бывшие купеческие дровяные амбары - в них хранили соль и зерно. Тут же стояла и такая же почерневшая от времени деревянная мельница, а рядом электростанция. Прямо от пристани, перпендикулярно берегу, уносился вверх глубокий овраг и с ним по тальвегу глиняная дорога - Прямица - такая крутая, что казалось: пойди сейчас дождь, никому и ни за что ее не одолеть, несмотря на плитняк, которым она была вымощена. Пешеходу же все трын-трава: обочь Прямицы шел самый настоящий, даром что тесовый, тротуар.
Районный комендант ОГПУ Попков наверняка выслал за Мандельштамами и их конвоем подводу. Районное представительство ОГПУ располагалось в бывшем доме купца Могильникова - старинной каменной усадьбе на улице Ленина. Это сюда, к Попкову и его регистраторам, должен был каждые пять дней наведываться высланный Мандельштам, останься он в Чердыни. Это Попкову было решать, куда - в райцентр или в медвежий угол - определить в пределах района эту столичную «штучку»: Чердынь - единственный на весь район город, здесь грамотеев и своих много!..
Но, сдавая непосредственно коменданту «личность осужденного», старший конвоир Оська поступил нестандартно. Он проинструктировал Попкова в том смысле, что об «ентом поете» велено заботиться, после чего пошел на почту отбивать на Лубянку условленную телеграмму.
В пути Оська поражался тому, что в СССР, оказывается, можно получить срок, по его выражению, «за песни». Он допустил массу поблажек и отклонений от инструкции, хоть в чем-то, но облегчавших положение своих конвоируемых.
Под воздействием слов старшего конвоира неслыханную для себя гуманность проявил и Попков. Он устроил новеньких одних в огромной и пустой угловой палате правого крыла на втором - самом верхнем - этаже просторной земской больницы. В соседних палатах лежали раскулаченные мужики- с запущенными переломами, с запущенными язвами - и такие же бородатые, как Мандельштам.
Больница была едва ли не лучшим зданием в городе.
Располагалась она в доме 29 по улице… Сталина. Ну не диво ли: человек, в чью честь она так называлась, отправил, в порядке чуда другого человека вместо того света - на улицу имени себя!..
Прибытие Мандельштама в Чердынь датируется строго 3 июня, когда в комендатуре при местном райотделе ОГПУ его поставили на особый учет и выдали за № 1044 удостоверение административно-высланного. Режим его наказания предусматривал явку в дом Могильникова каждые кратные пять дней - 1, 5, 10, 15, 20, 25 числа - для получения соответствующего штампика в этом удостоверении. Регистратором, возможно, был некто Миков - инспектор ОГПУ по ссылкам.
Но отметки за 5 июня нет - видимо, из-за того, что Мандельштам «отметился» в Чердыни совершенно иначе: в первую же ночь, то есть с 3 на 4 июня, одержимый тюремными галлюцинациями и манией преследования, он выбросился из окна палаты, где его с женой так шикарно разместили…
Нервный, чувствительный, тонкий, «не созданный для тюрьмы» (автохарактеристика), Мандельштам явно не выдержал очной ставки с государственной карательной машинерией, заплатив за нее бессонницей, бредом, галлюцинациями и, наконец, - попыткой самоубийства.
«Прыжок - и я в уме», - так диагностицировал ситуацию сам поэт.
Женщина-врач - это предположительно Мария Селиверстовна Семакова, замещавшая на время отпуска заведующего, А.М. Семакова, своего начальника и мужа. Она констатировала у Мандельштама вывих правого плеча. Диагноз ее не был верен (правильным был бы перелом), но в период белых ночей электричество даже в больницу подавалось нерегулярно и рентгеновский аппарат не работал.
После «прыжка» Мандельштама с женой перевели в другое помещение - в небольшой и отдельно стоящий флигель, где размещался Красный уголок больницы. Каменный одноэтажный домик - из окна точно не выбросишься.
В больнице Мандельштамы сдружились с одной эсеркой-кастеляншей - такой же, как и они, административно-высланной, но только с несоизмеримо большим жизненным опытом. Она отнеслась к новоприбывшим с большим вниманием и теплотой.
Недавно установлены имена двух реальных кастелянш, работавших в больнице в это время: это Татьяна Алексеевна Коломойцева, административно-ссыльная дворянка из Новороссийска (принята на работу в 1931 г.) и Валентина (или Василиса?) Дмитриевна Казаринова.
Кто-то одна из них, - но мы уже не узнаем кто, - еще один раз даст о себе знать: в 1939 году, на Колыме, в лагпункте «Балаганное» судьба свела с ней Елену Михайловну Тагер, законспирировавшую ее в своих воспоминаниях под инициалами Е.М.Н. (возможно, сознательно искаженными).
«Е.М.Н.» рассказывала Тагер об «одном писателе», Иосифе Мандельштаме, содержавшемся в чердынской больнице, где она работала. Он страдал, по ее выражению, «абсолютным психозом»: каждый день заново свято верил, что сегодня в шесть часов его расстреляют. И каждый день к шести часам начинал психовать - забивался в угол, трясся, кричал... Лечить его было нечем, но очень помогал описанный и Надеждой Яковлевной трюк: незаметно перевести часы на два часа вперед... Восемь часов - это совсем другое дело: никто за ним не приходил, - и поэт успокаивался...
СТАНСЫ
Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу - и люди хороши.
Люблю шинель красноармейской складки -
Длину до пят, рукав простой и гладкий
И волжской туче родственный покрой,
Чтоб, на спине и на груди лопатясь,
Она лежала, на запас не тратясь,
И скатывалась летнею порой.
Проклятый шов, нелепая затея
Нас разлучили, а теперь - пойми:
Я должен жить, дыша и большевея
И перед смертью хорошея -
Еще побыть и поиграть с людьми!
Подумаешь, как в Чердыни-голубе,
Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,
В семивершковой я метался кутерьме!
Клевещущих козлов не досмотрел я драки:
Как петушок в прозрачной летней тьме -
Харчи да харк, да что-нибудь, да враки -
Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.
И ты, Москва, сестра моя, легка,
Когда встречаешь в самолете брата
До первого трамвайного звонка:
Нежнее моря, путаней салата -
Из дерева, стекла и молока...
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь - сам-друг, -
Я слышу в Арктике машин советских стук,
Я помню все: немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен...
Как Слово о Полку, струна моя туга,
И в голосе моем после удушья
Звучит земля - последнее оружье -
Сухая влажность черноземных га!
Май-июнь 1935