ценности переживания
Понедельник, восемь часов утра. Тусклый свет нерешительно пробивается через затейливые лиловые занавески на окнах, пропитывая комнату ощущением покоя. Сквозь полуприкрытые ресницы слежу за тем, как меняет оттенок потолок. Мелодия стелется невыпавшим снегом, взмывает нелепыми бумажными самолетами, запинается, подобно быстрому потоку горной воды на камнях, и, освободившись, вьется дальше, омывая замершее в полусне сознание. Тонкие, как октябрьский лед, фортепианные взлеты и падения повторяются снова и снова, нежно-лиловым запечатывая закрывшиеся наконец веки.
Он смотрит мне прямо в лицо, и от этого сон отступает. Теряясь между вчера и сегодня, медленно собирая из невесомых, не желающих сходиться в одно, частиц памяти отношения «я-пространство» и «я-время», морщусь и поджимаю оказавшиеся вне гармоничности мира под одеялом пальцы ног. Так внимательно, пристально и неотрывно смотрят те, кто четко осознает свои желания. И дождется их исполнения. Музыка давно стихла, словно захлебнувшись глубокими утренними снами, наполненными до краев голосами и темнотой. И в тишине громко, прямо над ухом, раздается требовательное: «мау». Я жрец с необритой головой, из чьих рук принимает пищу священный зверь. Котом, в отличие от меня, даже во время полнолуния управляют биоритмы.
Я живу в чужом доме. Поливаю отцветшие орхидеи. Меняю воду в тяжелой вазе, и заново составляю крепкие стебли, увенчанные белыми цветами. Изгиб лепестков словно венами прочерчен алым переплетением линий. Шорох грифеля по столь же белоснежной бумаге тишайше вторит движениям ладони. Взгляд мой скользит по строкам на экране, и я улыбаюсь или огорчаюсь, читая что-то, совсем не похожее на ровные острые буквы, выведенные синими чернилами на линованной бумаге, запечатанной в конверт. Настоящее, старомодное письмо, прочитанное спустя два месяца после получения - из теплых ладоней в холодные пальцы - осталось дома, среди чужеродных ему, набросанных уже моей рукой, нестройных верениц слов на обрывках. Автор письма знает, что ответа не будет, но продолжает ждать того, что никогда не произойдет. Отправляясь купить плитку темного шоколада и пучок пахнущих солнцем трав к ужину, я думаю о том, что способность изменять любое пространство в соответствии с самому себе неясными личными понятиями комфорта совсем не так плоха, как казалось тому, кто сказал однажды: «наверное, грустно чувствовать себя дома везде, кроме собственно дома». Чего я не умею, так это делить свое пространство с другим, и не испытываю грусти. В моем доме не растут цветы. Даже лаванда, розмарин, тимьян, шалфей и кипарис иссохли этим летом, хоть сейчас покрывай хрупкими ветвями плоть царей, обернутую песком и легкотканным виссоном.
Связь с миром людей рассыпается вместе с бурыми листьями, что стали тоньше бумаги для каллиграфии, заждавшейся мягких, скользящих прикосновений кисти, тоньше огненной кромки, коронующей молчаливые тучи на западе. С сезоном гроз уходит память о стремлении, что вытесняло собой все другие, и память о том, что же породило уверенность в необходимости его осуществления. Любое настойчивое желание ждет та же участь. Но раннеутренний влажный воздух, ртутные пятна на асфальте в темноте и запах воды, окружившей полуостров, пробуждают голоса, что становятся все громче с каждой ночью, лишенной сна.
В сумерках, не зажигая света, я иду на звук, словно дитя Гамельна, и, найдя то единственое место, где сходятся тонкие вуали, вновь опутавшие этот дом, слушая, опускаю руку на живот чужого Кота, лежащего в пустом зале, и представляю, как кончики пальцев неизвестного музыканта, обитающего выше, касаются черно-белых клавиш, оставляя на них длинные лиловые тени. Женщина, и не нужно обладать способностью видеть сквозь стены, чтобы знать это, как и то, что она чуть склоняет голову к правому плечу и мягко притоптывает ножкой, старательно выплетая изящный и печальный этюд Шопена. От утренней неуверенности не остается ни следа, потому что в этот миг она забывает о себе, становясь чутким проводником волшебства. У нее, как и у этой музыки, есть чему поучиться.
В самом деле
Он смотрит мне прямо в лицо, и от этого сон отступает. Теряясь между вчера и сегодня, медленно собирая из невесомых, не желающих сходиться в одно, частиц памяти отношения «я-пространство» и «я-время», морщусь и поджимаю оказавшиеся вне гармоничности мира под одеялом пальцы ног. Так внимательно, пристально и неотрывно смотрят те, кто четко осознает свои желания. И дождется их исполнения. Музыка давно стихла, словно захлебнувшись глубокими утренними снами, наполненными до краев голосами и темнотой. И в тишине громко, прямо над ухом, раздается требовательное: «мау». Я жрец с необритой головой, из чьих рук принимает пищу священный зверь. Котом, в отличие от меня, даже во время полнолуния управляют биоритмы.
Я живу в чужом доме. Поливаю отцветшие орхидеи. Меняю воду в тяжелой вазе, и заново составляю крепкие стебли, увенчанные белыми цветами. Изгиб лепестков словно венами прочерчен алым переплетением линий. Шорох грифеля по столь же белоснежной бумаге тишайше вторит движениям ладони. Взгляд мой скользит по строкам на экране, и я улыбаюсь или огорчаюсь, читая что-то, совсем не похожее на ровные острые буквы, выведенные синими чернилами на линованной бумаге, запечатанной в конверт. Настоящее, старомодное письмо, прочитанное спустя два месяца после получения - из теплых ладоней в холодные пальцы - осталось дома, среди чужеродных ему, набросанных уже моей рукой, нестройных верениц слов на обрывках. Автор письма знает, что ответа не будет, но продолжает ждать того, что никогда не произойдет. Отправляясь купить плитку темного шоколада и пучок пахнущих солнцем трав к ужину, я думаю о том, что способность изменять любое пространство в соответствии с самому себе неясными личными понятиями комфорта совсем не так плоха, как казалось тому, кто сказал однажды: «наверное, грустно чувствовать себя дома везде, кроме собственно дома». Чего я не умею, так это делить свое пространство с другим, и не испытываю грусти. В моем доме не растут цветы. Даже лаванда, розмарин, тимьян, шалфей и кипарис иссохли этим летом, хоть сейчас покрывай хрупкими ветвями плоть царей, обернутую песком и легкотканным виссоном.
Связь с миром людей рассыпается вместе с бурыми листьями, что стали тоньше бумаги для каллиграфии, заждавшейся мягких, скользящих прикосновений кисти, тоньше огненной кромки, коронующей молчаливые тучи на западе. С сезоном гроз уходит память о стремлении, что вытесняло собой все другие, и память о том, что же породило уверенность в необходимости его осуществления. Любое настойчивое желание ждет та же участь. Но раннеутренний влажный воздух, ртутные пятна на асфальте в темноте и запах воды, окружившей полуостров, пробуждают голоса, что становятся все громче с каждой ночью, лишенной сна.
В сумерках, не зажигая света, я иду на звук, словно дитя Гамельна, и, найдя то единственое место, где сходятся тонкие вуали, вновь опутавшие этот дом, слушая, опускаю руку на живот чужого Кота, лежащего в пустом зале, и представляю, как кончики пальцев неизвестного музыканта, обитающего выше, касаются черно-белых клавиш, оставляя на них длинные лиловые тени. Женщина, и не нужно обладать способностью видеть сквозь стены, чтобы знать это, как и то, что она чуть склоняет голову к правому плечу и мягко притоптывает ножкой, старательно выплетая изящный и печальный этюд Шопена. От утренней неуверенности не остается ни следа, потому что в этот миг она забывает о себе, становясь чутким проводником волшебства. У нее, как и у этой музыки, есть чему поучиться.
В самом деле