КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ
1963 год - год моего активного виршеписания. Рифмы, ритмы, образы до предела заполняли мой мозг и вылезали изо всех его щелей. Даже ночью вскакивала и в темноте записывала неизвестно откуда взявшиеся обрывочные строфы, из которых уже утром совершенно непонятным образом слагались вполне осмысленные, законченные стихи. Это было какое-то наваждение, болезнь. Поводом для написания стихов могло послужить всё что угодно. Однажды зимой возвращалась я от зубного врача. Заморозка отходила, и зуб начал поднывать. И вот вижу - драглайн (землеройная машина) с великим трудом вгрызается в промёрзшую землю. И сама собой возникла строфа: “От пищи каменисто-грубой, от острых ледяных ветров стальные разболелись зубы у пожирателя грунтов”. А дальше - пошло-поехало. И привезла я домой длиннющее стихотворение на эту тему.
В ту пору я была членом литобъединения им.Алексея Недогонова. Это было самое первое в Союзе литобъединение поэтов-рабочих. Недогонов был его зачинателем. В былые времена это объединение было самым крупным и знаменитым. Через него прошла целая плеяда замечательных советских поэтов. Но в мою бытность там оно, к сожалению, совершенно зачахло. Им руководил тогда сонный, совершенно безразличный и равнодушный ко всему и ко всем человек по фамилии Мельников. И я вскоре оттуда ушла.
Но речь не об этом.
Занималась в этом объединении девочка-старшеклассница Надя Солнцева. Очень способная была девочка. Она еще и рисовала акварелью. И вот однажды летом я позвала ее с собой в Переделкино. Там в Доме творчества писателей в то лето обитал мой хороший друг поэт Андрей Досталь, и я хотела его навестить. Погода была замечательная, и мы решили сначала искупаться в пруду. Это был большой с очень живописными берегами пруд. Справа от него, наискосок через дорогу, как раз дача Пастернака.
Пока мы обсыхали после купания, Наденька рассказала мне, что в прошлом году она с мамой была в гостях у Чуковского. Он их очень хорошо принял, похвалил надины стихи и акварели, которые она прихватила с собой. Прощаясь, Корней Иванович предложил Наденьке навестить его как-нибудь еще.
Внезапно грянула гроза с сильнющим ливнем. Мы быстренько оделись и рванули к Андрюше в Дом творчества. Когда мы пробегали мимо дачи Чуковского, я, будучи в весьма озорном расположении духа, крикнула Наде: «Давай к Чуковскому! Он же тебя приглашал!». Надя, смеясь, согласилась.
Мы проскочили через незапертую калиточку невысокого штакетника, пролетели по зеленой лужайке и очутились на невысоком крыльце. Я принялась барабанить в дверь.
Из-за двери, откуда-то сверху, пророкотал веселый бас, немножко врастяжку:
- Ктооо это там стучииит?
- Это мы! Мы промокли! - крикнула я в ответ. Нахальству моему не было предела!
Дверь открыла добродушная толстушка, должно быть, домработница. Справа от входа по крутоватой лестнице, тяжело ступая по ступенькам , спускался к нам высокий седовласый дядя. Это был Корней Иванович!
- Откуууда вы, Гекль-бери-фин?! (с ударением на каждом слоге), - это он мне. Дело в том, что я была одета в шортики, какую-то распашонку, босиком, через плечо связанные шнурками кеды, а на голове войлочная с бахромой кавказская панама. При этом тогда у меня был 42-ой размер. 16-летняя фигуристая высокая Наденька смотрелась куда солиднее меня - 26-летней. Вода ручьями стекала с нашей одежды на крашеные доски пола.
- Оттуда, - махнула я рукой в сторону пруда.
- Ну, проходите!
Толстушка, схватив тряпку, принялась спешно вытирать образовавшиеся вокруг нас лужи. Мы прошли на просторную застекленную террасу. Там в дальнем углу за небольшим столиком попивали чай две дамы. Я их сразу узнала. Одна из них была поэтесса Маргарита Алигер. Она бросила в нашу сторону очень рассерженный и раздраженный взгляд. Другая - замечательная Лидия Либединская - литературовед, знаменитая своими занятными рассказами о Михаиле Светлове, с которым ее связывала многолетняя теплая дружба, несмотря на значительную разницу в возрасте. Она с приветливой улыбкой покивала нам головой.
- А вас я помню! - воскликнул Чуковский, обращаясь к Наденьке. - Как поживает ваша матушка? А акварели - вы всё еще рисуете?
Мы с Наденькой в восторженном удивлении разинули рты. Это ж надо! Сколько народу у него за этот год перебывало, в том числе и всевозможных ребятишек - а он вспомнил и Наденьку, и ее матушку, и акварельки. С ума сойти!
Затем он обратился ко мне - кто я, откуда, чем занимаюсь. И вот тут вся моя наглость улетела в тартарары. Меня охватило величайшее смущение. Я что-то лепетала в ответ, уже не помню, что. Наденька сообщила, что я пишу стихи. Корней Иванович попросил что-нибудь прочитать. Я прочитала - тоже уже не помню, что. Всё было, как в тумане. К тому же из-за столика в углу всё время доносилось недовольное кряхтение злющей Алигер.
Корней Иванович предложил нам чаю с творогом. Мы, конечно же, отказались. А тут и дождь кончился. Мы начали с извинениями прощаться. Тут Чуковский обратился лично ко мне:
- Знаете, приезжайте ко мне как-нибудь в другой раз, мы с вами поговорим, когда никого не будет. Только предварительно позвоните, - и протянул мне клочок бумаги с его номером телефона.
Он собрался проводить нас до калитки, но домработница захлопотала:
- Да куда вы! Там сыро, вы простудитесь!
Мы тоже замахали руками:
- Что вы! Не надо, мы сами!
Простились на крыльце и пошлёпали по лужам в Дом творчества к Андрею.
У Андрюши мы пили сухое вино (Наденьке - сок), гонялись за комарами, которых после ливня налетела тьма тьмущая. Он раскрыл нам причину злого настроения Маргариты Алигер. Оказывается, ее дочка провалила экзамены в институт. Ну, и Бог с ней!
За веселой болтовней мы не заметили, как спустилась ночь. Едва успели чуть ли не на последнюю электричку. До дому каждая из нас добралась только к двум часам ночи. Мне-то что - я взрослая, а вот Наденьке досталось по первое число! Ну и мне на другой день от её мамы тоже. И поделом!
Корнею Ивановичу я так и не позвонила. Ну, чем я могла бы его заинтересовать? Стишатами своими? Но я даже не считала себя поэтессой. Так, писала под настроение. Не серьезно всё это! Да и куража тогдашнего больше не было.