Байки старого сапожника.
«Сапожник дядя Дёма был потомственный - Каблучков. Правда, говорил, что прадед целиком обувь не работал, а только каблук - была такая редкая профессия. Мастерству учился ещё до революции в Кимрах, Тверской губернии - Мекке сапожного дела.
Это Антон проверил на своих туфлях, сшитых Каблучковым: весь университет проходил в них.
- Теперь как? Головку кроят, особенно на импортных, чтоб только загнуть. А у меня головка - без подошвы ходить можно, права щека с левой поверх стельги целуются. Затяжка ручная, по колодке, без единой морщинки. Подошва хребтовая, стельга - выборная. Прочность! Подошву прогреваю над еловыми углями, смоляного духу набирает, а потом пропитывается ещё горячим воском да прокатывается токмачком, инструмент такой специальный, теперь его не знают, у меня, может, только и остался... Новую пару от подбойщика получил - прогуляйся по-над озером, по песочку, да не торопись, барышню захвати.
Наказ Антон выполнил, в обновке у Озера прогулялся с Клавой, а для верности второй раз с Валей, но только теперь узнал зачем: мелкие песчинки вдавливаются в податливую поверхность и создают как бы защитный кремниевый слой большой прочности. Ещё одно достоинство имела такая подмётка: в любой гололёд идёшь спокойно; даже познакомившись с московскими тротуарами, Антон долго не мог взять в толк, почему все мелко топочут и оскальзываются. В осеннее время дядидёмины калижки не промокали, ибо он пропитывал их особым составом: в штофе разогретого льняного масла распускается 60 золотников нутряного сала, 6 золотников воска и столько же древесной смолы. Кожа становится мягкой, гибкой и совершенно непроницаемой для воды. «Ходить будешь по воде, яко посуху». Рецепт сапожник велел выучить наизусть и процедуру через год-два советовал повторить. Этот совет, как и многие дедовские, отцовские, бабкины, Антон, оторвавшись от Чебачьего, не выполнил, но и одной пропитки хватило под завязку.
- Пять лет без починки - гарантия. Разве что набойки на каблуки - Москва, помнится, булыжником мощёна. А подковочками брезговать не станешь, и набоек не надоть. (Антон не брезговал, и первый год, как солдат, звякал при каждом шаге.) Учёбу как раз кончишь, отца-матерь повидать завернёшь - заходи.
- И что?
- Головки подтянем, задник подклеим извнутри - он первый трётся, супинатор новый из трёхслойного луба поставим, как рессора будет. Рант отгофрируем, графитом в мелкое зёрнушко напылим... Лучше новеньких станут. Ещё на пять лет.
После окончания университета всё так и сделали. И проходить бы Антону в дядидёминых туфлях ещё назначенные пять лет, да жена сказала, что несовременный силуэт и надо купить румынские. Примеряя их в магазине, Антон обнаружил, что нога у него за университетские годы выросла на один номер и стала 45-го размера. Но ведь дядя Дёма, хорошо помнил Антон, сняв мерку, сказал: 44-й. Приложив румынское изделие к произведению мастера, Антон увидел: подошвы совпали, тот предусмотрел и это, сделав обувку на вырост. Румынские модные туфли Антон разбил за один сезон. А старые, вынув из мусорного ведра, куда их поспешила спровадить жена, Антон ещё долго надевал в разбегах по своему району, в гастроном, прачечную, на почту.
Пять лет считались, видимо, общим гарантийным сроком старых мастеров. На него была рассчитана самозаточка ножей Переплёткина (дальше, говорил кузнец, может, придётся подтачивать как обычные), такой же срок обозначала, принося свои перчатки и бюстгальтеры, мастерица Трепетова. Ту же цифру назвала - уже в Москве - и старуха Сидельцева для носков своей работы.
О немецкой трофейной эрзац-обуви Каблучков и слышать не мог. «Ботинки - политурка, в подмётке - штукатурка, в носке - картон, палец - вон».
Осуждал и очень ценившиеся американские с высокой шнуровкой солдатские ботинки, машинную строчку.
- Спору нет, ровно, красиво, оранжевая нитка, особливо когда новые. Но как хлебнут нашей грязцы...
И действительно, нитки не сразу, но подпревали, лохматились, ботинки начинали пропускать воду.
- Ведь у них что? Обыкновенная нитка, хоть и витая. А у меня? Дратва из дюжины льняных нитей, провощена и натёрта варом. Не продёргивается, а, как штопор, прокручивается сквозь отверстие, которое уже её, затыкает дырку, как пробка в бутылке, на распор. Даже ежели поизотрётся дратва, то вар приклеит конец, и шов не пойдёт распускаться дальше, хучь бы и собрался.
Импортную обувь, хлынувшую потоком в семидесятые, старый подбойщик тоже не одобрял. Почему наша фабричная обувь самая худая, понятно: как всё.
- Но на ихней-то почему загиб от головки на подошву узкий, как палец у чахоточного? - Каблучков вытянул длинный палец. - Место внатяг, рвётся быстро, и уж не починишь - нет запаса. Это перьвое, - он посмотрел на вытянутый палец и загнул его. - Серёжка, кому щиблеты возишь, толкует: конвейер, конвейер! А я ему: отчего же припуск положительный дать нельзя - конвейер, что ли, станет? Молчит, неча сказать. И каблук полый, чуть стоптал - дыра, меняй весь, - дядя Дёма загнул второй палец и к концу речи позагибал на руке их все, - почему?
Разговор был в прошлый приезд; в этот, вручая Антону щиблеты для сына, сапожник сказал, что дотумкал, почему: «Ты надоумил».
Оказалось, Антон в тот приезд рассказал, что в Японии ножички для чистки картофеля сообразили делать под цвет кожуры, чтобы хозяйка вместе с нею выбросила и ножик.
- Обувщики там везде - такие же. Делают, чтоб побыстрее снашивалось. Только не глупо, не внаглую, у них это не пройдёт, а - хитро. Работают умы. Ясно: прибыль, капитализм.
- Демьян Евсеич! - застонал Антон. - Вы же всю жизнь нэп хвалили! Я от вас первого и услыхал, что когда его ввели, всё изменилось, как в сказке: весной - карточки, осьмушка, а уже осенью - на Невском в витринах куры, гуси, поросята... А ведь то был только кусочек капитализма, да ещё регулируемый государством.
- Именно: регулируемый. А полный когда - акулы капитализма, эксплуатация трудящихся.
Антон кипел, напоминал, сколько стоил при царе фунт мяса, сколько зарабатывал Каблучков-отец и сколько на своё жалованье мяса может купить советский рабочий.
- Зарабатывали неплохо. Но всё равно была безудержная эксплуатация трудового народа, погоня за сверхприбылью.
Антон, ошарашенный, замолчал. В сознании вдруг отчётливо всплыл давний разговор с Юриком. Сверхприбыль! То же слово, жупел, всеобщая отмычка, территория, где братаются сапожники и интеллектуалы. А что если - если они правы?..
Наилучшей обувью Каблучков считал опойковые или хромовые сапоги и сильно огорчался, что они исчезают из обихода и заменяются резиновыми.
- Отсюда и ножные болезни все. В коже нога дышит, ей тепло, уютно, ловко. Придумали ещё - охотничьи высокие сапоги, что до паха, из резины клеить!
- А писатель Тургенев, - сказала библиотекарша Ира, - помните, я показывала вам фото? Снят в таких сапогах.
- Тю, девушка! Да они ж из кожи! Думаешь, стал бы он в этой резиновой душилке охотиться да рассказы сочинять? А Некрасов, который «Крестьянские дети» написал - в школе учили: «Вчера, утомлённый ходьбой по болоту, зашёл я в сарай и заснул глубоко». Да разве так он бы утомился в резине вашей? Он бы без ног был, коли вообще до сарая своего добрался, и проспал бы в нём не час-два, а до утра! По уму стачанный сапог принимает форму ноги хозяина уже через две недели. На отхожие промыслы ране как двигались? Пёхом. Рисуют мужика всегда в лаптях. Может, по деревне в них он и ходил. А за околицу вышел - далеко не ушёл. Подошва-то плоская, как блин. Думаешь, супинатор сейчас придумали? Фигурные стельги ещё мой дед вкреплял! Что сапоги на веревочке из экономии носили - враки. Босиком много не пройдёшь. А в сапогах - от Кимр до Москвы, до Питера, от Москвы до Воронежа отмахивали. Я сам от Кимр шёл - две недели. В сапогах ни ко¬лючка не страшна, ни торцы, ни болото, ни гадюка - не прокусит. Одного косаря на речке Медведице, что в Тверской губернии, бешеная лисица за икру укусила. И ничего, доктор потом удивлялся, кожа, говорил, на голенище, наверно, дублёная - нейтрализовала.
Ты царь и король, когда хорошо твоей ноге - в сапоге!» (Алексей Чудаков. Ложится мгла на старые ступени. М., 2012, стр.419-434)
Это Антон проверил на своих туфлях, сшитых Каблучковым: весь университет проходил в них.
- Теперь как? Головку кроят, особенно на импортных, чтоб только загнуть. А у меня головка - без подошвы ходить можно, права щека с левой поверх стельги целуются. Затяжка ручная, по колодке, без единой морщинки. Подошва хребтовая, стельга - выборная. Прочность! Подошву прогреваю над еловыми углями, смоляного духу набирает, а потом пропитывается ещё горячим воском да прокатывается токмачком, инструмент такой специальный, теперь его не знают, у меня, может, только и остался... Новую пару от подбойщика получил - прогуляйся по-над озером, по песочку, да не торопись, барышню захвати.
Наказ Антон выполнил, в обновке у Озера прогулялся с Клавой, а для верности второй раз с Валей, но только теперь узнал зачем: мелкие песчинки вдавливаются в податливую поверхность и создают как бы защитный кремниевый слой большой прочности. Ещё одно достоинство имела такая подмётка: в любой гололёд идёшь спокойно; даже познакомившись с московскими тротуарами, Антон долго не мог взять в толк, почему все мелко топочут и оскальзываются. В осеннее время дядидёмины калижки не промокали, ибо он пропитывал их особым составом: в штофе разогретого льняного масла распускается 60 золотников нутряного сала, 6 золотников воска и столько же древесной смолы. Кожа становится мягкой, гибкой и совершенно непроницаемой для воды. «Ходить будешь по воде, яко посуху». Рецепт сапожник велел выучить наизусть и процедуру через год-два советовал повторить. Этот совет, как и многие дедовские, отцовские, бабкины, Антон, оторвавшись от Чебачьего, не выполнил, но и одной пропитки хватило под завязку.
- Пять лет без починки - гарантия. Разве что набойки на каблуки - Москва, помнится, булыжником мощёна. А подковочками брезговать не станешь, и набоек не надоть. (Антон не брезговал, и первый год, как солдат, звякал при каждом шаге.) Учёбу как раз кончишь, отца-матерь повидать завернёшь - заходи.
- И что?
- Головки подтянем, задник подклеим извнутри - он первый трётся, супинатор новый из трёхслойного луба поставим, как рессора будет. Рант отгофрируем, графитом в мелкое зёрнушко напылим... Лучше новеньких станут. Ещё на пять лет.
После окончания университета всё так и сделали. И проходить бы Антону в дядидёминых туфлях ещё назначенные пять лет, да жена сказала, что несовременный силуэт и надо купить румынские. Примеряя их в магазине, Антон обнаружил, что нога у него за университетские годы выросла на один номер и стала 45-го размера. Но ведь дядя Дёма, хорошо помнил Антон, сняв мерку, сказал: 44-й. Приложив румынское изделие к произведению мастера, Антон увидел: подошвы совпали, тот предусмотрел и это, сделав обувку на вырост. Румынские модные туфли Антон разбил за один сезон. А старые, вынув из мусорного ведра, куда их поспешила спровадить жена, Антон ещё долго надевал в разбегах по своему району, в гастроном, прачечную, на почту.
Пять лет считались, видимо, общим гарантийным сроком старых мастеров. На него была рассчитана самозаточка ножей Переплёткина (дальше, говорил кузнец, может, придётся подтачивать как обычные), такой же срок обозначала, принося свои перчатки и бюстгальтеры, мастерица Трепетова. Ту же цифру назвала - уже в Москве - и старуха Сидельцева для носков своей работы.
О немецкой трофейной эрзац-обуви Каблучков и слышать не мог. «Ботинки - политурка, в подмётке - штукатурка, в носке - картон, палец - вон».
Осуждал и очень ценившиеся американские с высокой шнуровкой солдатские ботинки, машинную строчку.
- Спору нет, ровно, красиво, оранжевая нитка, особливо когда новые. Но как хлебнут нашей грязцы...
И действительно, нитки не сразу, но подпревали, лохматились, ботинки начинали пропускать воду.
- Ведь у них что? Обыкновенная нитка, хоть и витая. А у меня? Дратва из дюжины льняных нитей, провощена и натёрта варом. Не продёргивается, а, как штопор, прокручивается сквозь отверстие, которое уже её, затыкает дырку, как пробка в бутылке, на распор. Даже ежели поизотрётся дратва, то вар приклеит конец, и шов не пойдёт распускаться дальше, хучь бы и собрался.
Импортную обувь, хлынувшую потоком в семидесятые, старый подбойщик тоже не одобрял. Почему наша фабричная обувь самая худая, понятно: как всё.
- Но на ихней-то почему загиб от головки на подошву узкий, как палец у чахоточного? - Каблучков вытянул длинный палец. - Место внатяг, рвётся быстро, и уж не починишь - нет запаса. Это перьвое, - он посмотрел на вытянутый палец и загнул его. - Серёжка, кому щиблеты возишь, толкует: конвейер, конвейер! А я ему: отчего же припуск положительный дать нельзя - конвейер, что ли, станет? Молчит, неча сказать. И каблук полый, чуть стоптал - дыра, меняй весь, - дядя Дёма загнул второй палец и к концу речи позагибал на руке их все, - почему?
Разговор был в прошлый приезд; в этот, вручая Антону щиблеты для сына, сапожник сказал, что дотумкал, почему: «Ты надоумил».
Оказалось, Антон в тот приезд рассказал, что в Японии ножички для чистки картофеля сообразили делать под цвет кожуры, чтобы хозяйка вместе с нею выбросила и ножик.
- Обувщики там везде - такие же. Делают, чтоб побыстрее снашивалось. Только не глупо, не внаглую, у них это не пройдёт, а - хитро. Работают умы. Ясно: прибыль, капитализм.
- Демьян Евсеич! - застонал Антон. - Вы же всю жизнь нэп хвалили! Я от вас первого и услыхал, что когда его ввели, всё изменилось, как в сказке: весной - карточки, осьмушка, а уже осенью - на Невском в витринах куры, гуси, поросята... А ведь то был только кусочек капитализма, да ещё регулируемый государством.
- Именно: регулируемый. А полный когда - акулы капитализма, эксплуатация трудящихся.
Антон кипел, напоминал, сколько стоил при царе фунт мяса, сколько зарабатывал Каблучков-отец и сколько на своё жалованье мяса может купить советский рабочий.
- Зарабатывали неплохо. Но всё равно была безудержная эксплуатация трудового народа, погоня за сверхприбылью.
Антон, ошарашенный, замолчал. В сознании вдруг отчётливо всплыл давний разговор с Юриком. Сверхприбыль! То же слово, жупел, всеобщая отмычка, территория, где братаются сапожники и интеллектуалы. А что если - если они правы?..
Наилучшей обувью Каблучков считал опойковые или хромовые сапоги и сильно огорчался, что они исчезают из обихода и заменяются резиновыми.
- Отсюда и ножные болезни все. В коже нога дышит, ей тепло, уютно, ловко. Придумали ещё - охотничьи высокие сапоги, что до паха, из резины клеить!
- А писатель Тургенев, - сказала библиотекарша Ира, - помните, я показывала вам фото? Снят в таких сапогах.
- Тю, девушка! Да они ж из кожи! Думаешь, стал бы он в этой резиновой душилке охотиться да рассказы сочинять? А Некрасов, который «Крестьянские дети» написал - в школе учили: «Вчера, утомлённый ходьбой по болоту, зашёл я в сарай и заснул глубоко». Да разве так он бы утомился в резине вашей? Он бы без ног был, коли вообще до сарая своего добрался, и проспал бы в нём не час-два, а до утра! По уму стачанный сапог принимает форму ноги хозяина уже через две недели. На отхожие промыслы ране как двигались? Пёхом. Рисуют мужика всегда в лаптях. Может, по деревне в них он и ходил. А за околицу вышел - далеко не ушёл. Подошва-то плоская, как блин. Думаешь, супинатор сейчас придумали? Фигурные стельги ещё мой дед вкреплял! Что сапоги на веревочке из экономии носили - враки. Босиком много не пройдёшь. А в сапогах - от Кимр до Москвы, до Питера, от Москвы до Воронежа отмахивали. Я сам от Кимр шёл - две недели. В сапогах ни ко¬лючка не страшна, ни торцы, ни болото, ни гадюка - не прокусит. Одного косаря на речке Медведице, что в Тверской губернии, бешеная лисица за икру укусила. И ничего, доктор потом удивлялся, кожа, говорил, на голенище, наверно, дублёная - нейтрализовала.
Ты царь и король, когда хорошо твоей ноге - в сапоге!» (Алексей Чудаков. Ложится мгла на старые ступени. М., 2012, стр.419-434)