Стрелочница™
Вечер был прекрасен, как любимый цветок из учебника по зоологии. Я, распустив свои русые волосы на плечах, радостно спускалась по лестничному серпантину своей пятиэтажки, как вдруг услышала утробные завывания мотора недалеко стоявшей машины типа Студебекер (тех самых, которые канадцы бесплатно давали преступному Путинскому режиму по ленд-лизу во время Чеченской войны). Мотор урчал, как несварение в желудке у игривого кота. Я сразу поняла, как никогда в жизни еще ничего не понимала, что это цепные огненные гиены преступного режима готовят свои козни против меня. Но виду не подала, потому что явственно знала, что все мазки краски на стенах лестничной клетки докладывали самому ФСБ.
Выйдя из своего особняка, я встала в позу прямо перед капотом студебекера. На лобовом его стекле свисал пропуск, как свисают кудри у маленьких девчушек, которые съели что-то не то. На заду машины явственно было вычерчено кровью бедных котят и младенцев слово МЯСО, которые, казалось, так кстати выпрыгнуло со страниц стихов Михаила Солженицына.
За рулем сидел молодой человек, который точно не был ни чеченцем, ни ингушем, ни русским, ни балкарцем, ни абазинцев, ни лезгином, ни японцем, ни нигерийцем, ни маленькой вьетнамской девочкой Чунь Ли Ху, ни соседской таксой Тофиком, ни молодым человеком. У него был очень длинный и острый нос картошкой и вечно бегающие глаза, которые точно хотели украсть что угодно. Даже мою честь хотели украсть эти бегающие поверх носа картошки глаза. Скорее всего он был генно-модифицировынным ветераном КГБ, успешно прошедшим к тому же обязательный курс ФСБ по мимикрии под неопределенной национальности молодых людей с акцентом.
- Кто ты? - спросила я, как бы намекая, что я очень хочу знать кто он такой.
- Это Рублевка? - ответил ветеран.
- Да, - наврала я, чтоб замести следы.
В воздухе повисла пудовая тишина, как синяя ртуть, которая висит под мышками у простудившихся людей, которые меряют температуру. Я знала, что это та печальная складка судьбы, которую называют концом, и к которому приходят все принципиальные журналисты, отстаивающие свободу и демократию. Конец смотрел на меня, но я собралась с силами и поборола на лопатки этот пристальный бегающий взгляд.
Я не потерплю, - сказала я кусая до крови десны, - слежки за собой.
И ушла в эхо. В эхо Москвы. Непобежденной и делающей важное дело, как Сизиф.
Выйдя из своего особняка, я встала в позу прямо перед капотом студебекера. На лобовом его стекле свисал пропуск, как свисают кудри у маленьких девчушек, которые съели что-то не то. На заду машины явственно было вычерчено кровью бедных котят и младенцев слово МЯСО, которые, казалось, так кстати выпрыгнуло со страниц стихов Михаила Солженицына.
За рулем сидел молодой человек, который точно не был ни чеченцем, ни ингушем, ни русским, ни балкарцем, ни абазинцев, ни лезгином, ни японцем, ни нигерийцем, ни маленькой вьетнамской девочкой Чунь Ли Ху, ни соседской таксой Тофиком, ни молодым человеком. У него был очень длинный и острый нос картошкой и вечно бегающие глаза, которые точно хотели украсть что угодно. Даже мою честь хотели украсть эти бегающие поверх носа картошки глаза. Скорее всего он был генно-модифицировынным ветераном КГБ, успешно прошедшим к тому же обязательный курс ФСБ по мимикрии под неопределенной национальности молодых людей с акцентом.
- Кто ты? - спросила я, как бы намекая, что я очень хочу знать кто он такой.
- Это Рублевка? - ответил ветеран.
- Да, - наврала я, чтоб замести следы.
В воздухе повисла пудовая тишина, как синяя ртуть, которая висит под мышками у простудившихся людей, которые меряют температуру. Я знала, что это та печальная складка судьбы, которую называют концом, и к которому приходят все принципиальные журналисты, отстаивающие свободу и демократию. Конец смотрел на меня, но я собралась с силами и поборола на лопатки этот пристальный бегающий взгляд.
Я не потерплю, - сказала я кусая до крови десны, - слежки за собой.
И ушла в эхо. В эхо Москвы. Непобежденной и делающей важное дело, как Сизиф.