Отчаяние
Вчера как будто впервые на Пассии услышала эти привычные уху слова: Разделиши ризы Моя себе, и о одежде Моей меташа жребий...
Кажется, с этих слов я и осознала, что сейчас пост и какая великая скорбь впереди.
И подумала об отчаянии Христа. Даже цитату одну припомнила из "Идиота":
-- Знаете ли что? -- горячо подхватил князь. -- Вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина. А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже и хуже? Вам это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже и такая мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, всё это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас -- душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно. Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее. <...> Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу, или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия?
Пока жив, человек надеется. Даже и на гильотине, в последние эти страшные миги, надеется, что чаша сия его минует, что смилуются мучители, что произойдет что-то чудесное и спасительное. Но у Христа не было ни спасителя, ни утешителя. Сострадалицы были, зрители были, зложелатели, но в этой космической и сакральной своей оставленности и одиночестве Он был совершенно, мучительно, невыносимо, смертельно, адски один. И надежды нет никакой. Наверняка.
Это как с тебя, еще живого, хотя и знающего о своем смертельном недуге, пришли бы снимать мерку для гроба. И такой протест и обида! Я еще поборюсь, я еще не хочу туда! Отчего вы за меня все уже решили?
Этот жребий об одежде - самое страшное. С человеческой точки зрения. Ты вроде жив, но Тебя уже - живого еще, дышащего тяжело, изнемогающего - как за пустое место полагают. Перечеркивают Тебя цинично и деловито. Со счетов сбрасывают. Все Твои труды, все уроки, все проповеди и чудеса - пыль, прах, ничто. Был Человек - и нет Тебя. И Твой нетканый хитон оказался миру Тебя ценее и дороже. Собственно, это все, что мир захотел у Тебя взять.
Подумала, что в эти последние часы мир вокруг Христа становится тряпичным: ученик убегает, оставив покрывало в руках воинов, плат Вероники, жребий о хитоне, разорванная завеса, плащаница Иосифа Армифейского. Мир становится саваном, готовясь принять Невинного с креста. Но время ветхого тканого мира истекает. Да и само небо словно прорвано перстом креста...
Люди кутаются в серую ткань, сливаясь с выступами скал, каменеют, пред Светом Твоим отступая. Или это скалы к небу вопиют? Смазанные силуэты, наполненные серым дымом, призраки, безликие лунатики, обитатели бессердечного мира, лишенного красок и звуков. Мир оглох. Горе и ужас, ненависть и скорбь... И пламенеет, словно кровь на ней проступает, риза Твоя в руках приценивающихся воинов. Но светит Свет во тьме.
Кажется, с этих слов я и осознала, что сейчас пост и какая великая скорбь впереди.
И подумала об отчаянии Христа. Даже цитату одну припомнила из "Идиота":
-- Знаете ли что? -- горячо подхватил князь. -- Вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина. А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже и хуже? Вам это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже и такая мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, всё это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас -- душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно. Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее. <...> Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу, или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия?
Пока жив, человек надеется. Даже и на гильотине, в последние эти страшные миги, надеется, что чаша сия его минует, что смилуются мучители, что произойдет что-то чудесное и спасительное. Но у Христа не было ни спасителя, ни утешителя. Сострадалицы были, зрители были, зложелатели, но в этой космической и сакральной своей оставленности и одиночестве Он был совершенно, мучительно, невыносимо, смертельно, адски один. И надежды нет никакой. Наверняка.
Это как с тебя, еще живого, хотя и знающего о своем смертельном недуге, пришли бы снимать мерку для гроба. И такой протест и обида! Я еще поборюсь, я еще не хочу туда! Отчего вы за меня все уже решили?
Этот жребий об одежде - самое страшное. С человеческой точки зрения. Ты вроде жив, но Тебя уже - живого еще, дышащего тяжело, изнемогающего - как за пустое место полагают. Перечеркивают Тебя цинично и деловито. Со счетов сбрасывают. Все Твои труды, все уроки, все проповеди и чудеса - пыль, прах, ничто. Был Человек - и нет Тебя. И Твой нетканый хитон оказался миру Тебя ценее и дороже. Собственно, это все, что мир захотел у Тебя взять.
Подумала, что в эти последние часы мир вокруг Христа становится тряпичным: ученик убегает, оставив покрывало в руках воинов, плат Вероники, жребий о хитоне, разорванная завеса, плащаница Иосифа Армифейского. Мир становится саваном, готовясь принять Невинного с креста. Но время ветхого тканого мира истекает. Да и само небо словно прорвано перстом креста...
Люди кутаются в серую ткань, сливаясь с выступами скал, каменеют, пред Светом Твоим отступая. Или это скалы к небу вопиют? Смазанные силуэты, наполненные серым дымом, призраки, безликие лунатики, обитатели бессердечного мира, лишенного красок и звуков. Мир оглох. Горе и ужас, ненависть и скорбь... И пламенеет, словно кровь на ней проступает, риза Твоя в руках приценивающихся воинов. Но светит Свет во тьме.
Click to view