Жизнь
В.Ильенков || « Красная звезда» №93, 21 апреля 1942 года
За проявленную отвагу в боях за отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава 93 стрелковая дивизия преобразована в Гвардейскую.
Привет отважным гвардейцам!
# Все статьи за 21 апреля 1942 года.
По разбитой проселочной дороге идет шагом гривастый конь, запряженный в маленькую тележку, - она кажется почти игрушечной, потому что человеку, сидящему в ней, тесно. Человек этот великанского роста, в серебристой куртке из тюленьего меха, широкий в кости, с крупными резкими чертами лица - председатель Угодско-Заводского районного исполкома Гурьянов.
Навстречу едет веснущатый паренек на рыжей кобылке и усердно нахлестывает ее кнутом. Кобылка тянется из всех сил, бежит вся в мыле.
- Эй, постой-ка! - останавливает его Гурьянов. - Голос его звучит сердито, грубо. - Из какого колхоза?
- Из Ильинского, Михаил Алексеевич, - отвечает паренек, узнав председателя.
- Как зовут?
- Никита…
- Зачем коня гонишь? Видишь, какая скверная дорога?
- Вижу, Михаил Алексеевич, да председатель-то наказывал поскорей ехать за ветеринаром. Свиньи у нас что-то болеют… Вот и погоняю.
- Погонять и дурак сможет. А ты видишь, что дорога плохая, сойди и пешочком иди, как твой батька ходил, когда на своем коне ездил. Так ведь ездить надо?
- Так, Михаил Алексеевич! Понятно! - торопливо отвечает Никита и весь мокрый от напряжения слезает с телеги.
Гурьянов скрывается за поворотом, слышен стук колес по корням деревьев, и паренек, облегченно вздохнув, вытирает рукавом потный лоб.
- Ну, и велик же он! - восторженно думает он, припоминая огромную фигуру Гурьянова.
А Гурьянов едет и думает: «Ну, зачем накричал на парня? Поучать легко, а ты вот хорошую дорогу сделай… Не век же ездить шагом, как наши отцы ездили…».
Он в’езжает в лес, такой густой, что кроны деревьев сплетаются вверху сплошным сводом, сквозь который струится зеленоватый свет. Воздух звенит от раскатистых трелей зяблика. Нежно, меланхолически посвистывает иволга, и Гурьянов вспоминает глиняную свистульку, ярмарку, свое далекое детство… Такую свистульку можно было купить за копейку. Гурьянов наполнял ее водой и, забравшись в заросли лопуха, часами извлекал грустные звуки, удивляясь, почему у глины такой печальный голос.
У дороги - магазин. Гурьянов привязывает лошадь. Войдя в магазин, он долго оглядывает полки, что-то отыскивая среди посуды, коробок с перцем, горчицей, зубным порошком.
- Чего прикажете? - спрашивает продавец.
- Свистульку.
- Шутить изволите, - хихикает продавец, подмигивая покупателям.
- Без всяких шуток. Почему свистульками не торгуете? - сурово спрашивает Гурьянов. - Детишкам ведь нужна утеха. Сам-то в детстве высвистывал?
- Высвистывал! - продавец мягко улыбнулся, и лицо его стало обыкновенным, человеческим.
- Да ведь теперь их и делать перестали, - мрачно сказал человек со множеством карандашей в карманчике пиджака, исподлобья глядя на Гурьянова.
- Это почему же?
- Суровая жизнь у нас… Не до свиста.
- Не согласен! - воскликнул старичок с розовым маленьким личиком. - Не в том секрет! А в том, чтобы мастеровых людей, которые игрушки делать могут, поддержать. Забыли их, забросили, Михаил Алексеевич! Я вот знаю одного - на все голоса может! Под соловья может. Раскатись кадушки!
- A-а, «Раскатись»? Здравствуй, старик, - приветствовал его Гурьянов.
- Забыли стариков, Михаил Алексеевич, прямо скажу! - строго сказал старик. - Взять хотя бы меня. Я ведь какой мастер! На сотню верст кругом обо мне слава раньше ходила - не было лучше бондаря. А теперь вот помру и рукомесло с собой унесу в могилу. А я бы обучить мог хорошего парня своему рукомеслу. Лесу у нас видимо-невидимо. Чего бы я наделал из этого лесу! Всякой всячины. Тут тебе и ведра, и ушаты, и шайки для бани, и веретена, и шпульки… И свистулек деревянных, свирелей, дудочек… Запело бы дерево!
- Ну, уж запоет! - презрительно сказал человек с карандашами.
- А что ты понимаешь?! Скрипка из чего? Из дерева. Балалайка из чего? Из дерева. Пастушья труба из чего? Из бересты. Поет дерево, раскатись кадушки! - Старичок в великом возбуждении хлопал себя по бедрам, - видимо, он был задет за самое больное место.
Гурьянов с любопытством смотрел на него, и ему нравилось в этом человеке горение творческой души, тоскующей по любимому делу.
- Поедем к тебе, старик, - сказал он.
Старый бондарь, растроганный вниманием, взволнованно рассказывал, какое дерево нужно для бочек под масло, какое для ушатов и корыт, а Гурьянов упорно думал о человеке с мрачным лицом и карандашами в карманчике пиджака.
- Кто это? - спросил он бондаря.
- Меркулов. Неужто не знаешь? Он же у нас теперь в потребсоюзе бухгалтером служит… Смутный он человек.
- Какой?
- Темный душой. Он у нас председателем колхоза был и в комсомольцах состоял даже… А потом душа-то на старое повернула. До колхоза-то у него хозяйство какое было? Две лошади, три коровы, молотилка, косилка… Пасека, сад. Вот и незаладилось у него с колхозом, вразвал дело пошло. Ну, и он прямо говорил кругом: «Не выйдет ничего с колхозами»… Его на пять лет и отправили в дальние места за такие дела. А теперь вишь - «не до свисту»… «Суровая жизнь»… Вот его прежний дом стоит, - показал бондарь на дом в саду... - Дом этот у него мы отобрали под колхоз. А он все кружится тут, возле своего дружка Трошкина, нашего председателя… Тоску-злобу свою вином заливает…
При в’езде в деревню стоит разлохмаченная избушка, живет тут бабушка Репкина,- старая, больная и умная. Пока старый бондарь открывал ворота, Репкина успела заметить, что едет Гурьянов. Она вышла на дорогу и поклонилась.
- Лексеич, опять я к тебе с жалобой. Трошкин дров не дает. Неси, говорит, водки. А где я, старая, ее возьму? Уж ты защити меня, Лексеич…
- Давно я добираюсь до вашего Трошкина, - сказал Гурьянов. - Передай, что я вечером заеду, пусть собирается народ. Потолкуем.
- Это хорошо, Лексеич. А еще бы ты схлопотал нам больницу. Далеко нам ездить в район. А без больницы нам нельзя.
- Скоро начнем строить в Овчинине больницу. Вот еду место выбирать…
- Все ты об нас думаешь, Лексеич. А кто про тебя думать будет? Вон и пуговица оторвалась, а пришить некому. Снимай-ка, я пришью, пока ты стаканчик молочка выпьешь.
- Молока выпью, бабушка.
Пока бабушка пришивает пуговицу на куртке из шкурок невиданного зверя, Гурьянов пьет молоко и, оглядывая прогнившие стены, покачивает головой.
- Мы тебя, бабушка, в доме Меркулова поселим.
- Ой, боюсь я этого человека, Лексеич! Трошкин не допустит…
- А мы Трошкина по шапке… Ну, спасибо тебе за пуговицу, за молоко, за ласку…
Репкина долго стоит на крыльце, приложив ладонь к глазам, и шепчет ласковые напутственные слова. Все удивительно в этом человеке!
За деревней по обеим сторонам дороги высокая рожь. Гурьянов привязывает лошадь к березке и идет по меже среди шелестящих колосьев.
Трещат кузнечики. Над темно-зелеными волнами ржи низко летают ласточки. А Гурьянов все идет и идет, вдыхая сладковатый запах цветущей ржи. Он останавливается, захватывает широкие ладони свои крупные колосья и, подержав их, бережно отпускает.
Он идет, и на лице его проступает легкая улыбка довольства всем, что его окружает, - полями, чистым небом, полетом ласточек, запахом цветущей ржи и полевых цветов. Улыбается потому, что рожь не простая, а чистопородная. И только Гурьянов знает, сколько сил нужно было затратить, чтобы создать семеноводческий этот колхоз, - рассадник высоких урожаев.
Он бродил часа два, забыв о лошади. Она попрежнему стояла под березкой, отбиваясь от оводов. Вожжи свалились под ноги и были затоптаны в навоз. А рядом стоял Никита.
- Вижу, ваш жеребец. Думаю, надо подождать, вместе поедем, - сказал он.
- А я любовался вашими посевами… Богатый урожай будет у вас, - проговорил Гурьянов, стараясь незаметно высвободить вожжи из-под копыт.
- Озолотимся! - важно ответил Никита, польщенный тем, что Гурьянов разговаривает с ним как с равным.
- А как ты думаешь, Никита… Если мы всем районом возьмемся делать дорогу на Тарутино? Выйдем с лопатами. Сделаем?
- Хорошее дело, Михаил Алексеевич! - сразу загорелся Никита, испытывая прилив нежности к этому большому человеку. - Я сегодня же соберу комсомольцев, и мы провернем! Сигнал дадим всему району!
…Угрюмы необ’ятные Угодские леса! Глухой край. Но Гурьянову он милей всех, потому что здесь много дела. И нравится ему ездить без отдыха по лесным сумеречным дорогам и что-нибудь придумывать такое, чего не было до него, Гурьянова.
И вот застучали в лесах топоры, запели пилы. В мастерских промысловых артелей запаривали дуги, ободья, санные полозья. Cтругали дубовую клепку для бочек под масло. Розовый старичок «Раскатись» застучал обушком по ореховым обручам, нагоняя их на звонкие бока ушатов и бадей. Запело дерево. На базарах появились деревянные и глиняные дудочки, сопелки, свирели, запищали на все птичьи голоса. На полках магазинов заблестели поливой горшки, миски, крынки, горлачи, кувшины с нехитрым орнаментом мастеров гончарного дела. Зацвели яркими красками наличники окон, на карнизах домов плотники и столяры развесили ревную ажурную работу свою, - то будто кружевное полотенце, то девичью вышитую рубаху. И повеселели избы, словно солнце вдруг озарило их серые стены, - все заулыбалось вокруг Гурьянова. И встретившись как-то с Меркуловым, он сказал:
- Помнишь, ты сказал, что людям не до свиста? А вот свистят. Значит, хорошо жить на свете.
- Может быть, и я когда-нибудь засвищу… Жить и мне хочется, - ответил Меркулов, глядя в землю.
Шел уже четвертый месяц войны, но немцы были далеко от Угодских лесов. Гурьянов попрежнему раз’езжал по району в своей тесной тележке, только ездил он теперь быстро, и конь всегда был в мыле.
Начатое шоссе на Тарутино пришлось бросить. Над Угодскими лесами пролетали немецкие самолеты, стремясь к Москве. Однажды Гурьянов увидел Меркулова на улице с оружием. Он маршировал вместе с бойцами истребительного отряда.
«Даже этого человека пробрало», - подумал он, глядя в окно исполкома.
Был пасмурный осенний день. Тихие улицы поселка жили необычной напряженной жизнью, люди торопились куда-то, суматошно размахивая руками, возбужденные голоса их проникали сквозь заклеенные окна. И по всему было видно, что война стремительно катится к Угодским лесам.
Уже несколько дней через поселок проходили войска, отодвигаясь на восток. Немцы вступали в Угодские леса.
Гурьянов отдавал последние распоряжения. Он не отходил от телефона. Голос его звучал, как команда, - коротко, громко, уверенно. И по звуку этого голоса мгновенно замирала жизнь, которую он вчера еще согревал и двигал. Закрывались мастерские, умолкали топоры и пилы. В реку спускали мотор, чтобы немцы не смогли пустить предприятие. Зарывали имущество, увозили в леса...
Настал последний час. В кабинет Гурьянова вошел секретарь райкома Курбатов с винтовкой в руках.
- Ну что же, Михаил Алексеевич, пора и нам в лес, - сказал он, протирая очки.
Курбатов был похож на учителя и было странно видеть его с оружием. Гурьянов неподвижно стоял посредине кабинета, все еще не веря, что завтра в этой комнате будут немцы.
Он взглянул на стол свой, перевел глаза на окно, за которым тянулись провода, уходившие в села и колхозы района, и, схватив со стола телефонный аппарат, рванул его к себе, - провод лопнул, как гнилая ниточка. По разбитой проселочной дороге идет шагом гривастый конь, запряженный в маленькую тележку, - она кажется почти игрушечной, потому что человеку, сидящему в ней, тесно. Человек этот великанского роста, в серебристой куртке из тюленьего меха, широкий в кости, с крупными резкими чертами лица - председатель Угодско-Заводского районного исполкома Гурьянов.
Навстречу едет веснущатый паренек на рыжей кобылке и усердно нахлестывает ее кнутом. Кобылка тянется из всех сил, бежит вся в мыле.
- Эй, постой-ка! - останавливает его Гурьянов. - Голос его звучит сердито, грубо. - Из какого колхоза?
- Из Ильинского, Михаил Алексеевич, - отвечает паренек, узнав председателя.
- Как зовут?
- Никита…
- Зачем коня гонишь? Видишь, какая скверная дорога?
- Вижу, Михаил Алексеевич, да председатель-то наказывал поскорей ехать за ветеринаром. Свиньи у нас что-то болеют… Вот и погоняю.
- Погонять и дурак сможет. А ты видишь, что дорога плохая, сойди и пешочком иди, как твой батька ходил, когда на своем коне ездил. Так ведь ездить надо?
- Так, Михаил Алексеевич! Понятно! - торопливо отвечает Никита и весь мокрый от напряжения слезает с телеги.
Гурьянов скрывается за поворотом, слышен стук колес по корням деревьев, и паренек, облегченно вздохнув, вытирает рукавом потный лоб.
- Ну, и велик же он! - восторженно думает он, припоминая огромную фигуру Гурьянова.
А Гурьянов едет и думает: «Ну, зачем накричал на парня? Поучать легко, а ты вот хорошую дорогу сделай… Не век же ездить шагом, как наши отцы ездили…».
Он в’езжает в лес, такой густой, что кроны деревьев сплетаются вверху сплошным сводом, сквозь который струится зеленоватый свет. Воздух звенит от раскатистых трелей зяблика. Нежно, меланхолически посвистывает иволга, и Гурьянов вспоминает глиняную свистульку, ярмарку, свое далекое детство… Такую свистульку можно было купить за копейку. Гурьянов наполнял ее водой и, забравшись в заросли лопуха, часами извлекал грустные звуки, удивляясь, почему у глины такой печальный голос.
У дороги - магазин. Гурьянов привязывает лошадь. Войдя в магазин, он долго оглядывает полки, что-то отыскивая среди посуды, коробок с перцем, горчицей, зубным порошком.
- Чего прикажете? - спрашивает продавец.
- Свистульку.
- Шутить изволите, - хихикает продавец, подмигивая покупателям.
- Без всяких шуток. Почему свистульками не торгуете? - сурово спрашивает Гурьянов. - Детишкам ведь нужна утеха. Сам-то в детстве высвистывал?
- Высвистывал! - продавец мягко улыбнулся, и лицо его стало обыкновенным, человеческим.
- Да ведь теперь их и делать перестали, - мрачно сказал человек со множеством карандашей в карманчике пиджака, исподлобья глядя на Гурьянова.
- Это почему же?
- Суровая жизнь у нас… Не до свиста.
- Не согласен! - воскликнул старичок с розовым маленьким личиком. - Не в том секрет! А в том, чтобы мастеровых людей, которые игрушки делать могут, поддержать. Забыли их, забросили, Михаил Алексеевич! Я вот знаю одного - на все голоса может! Под соловья может. Раскатись кадушки!
- A-а, «Раскатись»? Здравствуй, старик, - приветствовал его Гурьянов.
- Забыли стариков, Михаил Алексеевич, прямо скажу! - строго сказал старик. - Взять хотя бы меня. Я ведь какой мастер! На сотню верст кругом обо мне слава раньше ходила - не было лучше бондаря. А теперь вот помру и рукомесло с собой унесу в могилу. А я бы обучить мог хорошего парня своему рукомеслу. Лесу у нас видимо-невидимо. Чего бы я наделал из этого лесу! Всякой всячины. Тут тебе и ведра, и ушаты, и шайки для бани, и веретена, и шпульки… И свистулек деревянных, свирелей, дудочек… Запело бы дерево!
- Ну, уж запоет! - презрительно сказал человек с карандашами.
- А что ты понимаешь?! Скрипка из чего? Из дерева. Балалайка из чего? Из дерева. Пастушья труба из чего? Из бересты. Поет дерево, раскатись кадушки! - Старичок в великом возбуждении хлопал себя по бедрам, - видимо, он был задет за самое больное место.
Гурьянов с любопытством смотрел на него, и ему нравилось в этом человеке горение творческой души, тоскующей по любимому делу.
- Поедем к тебе, старик, - сказал он.
Старый бондарь, растроганный вниманием, взволнованно рассказывал, какое дерево нужно для бочек под масло, какое для ушатов и корыт, а Гурьянов упорно думал о человеке с мрачным лицом и карандашами в карманчике пиджака.
- Кто это? - спросил он бондаря.
- Меркулов. Неужто не знаешь? Он же у нас теперь в потребсоюзе бухгалтером служит… Смутный он человек.
- Какой?
- Темный душой. Он у нас председателем колхоза был и в комсомольцах состоял даже… А потом душа-то на старое повернула. До колхоза-то у него хозяйство какое было? Две лошади, три коровы, молотилка, косилка… Пасека, сад. Вот и незаладилось у него с колхозом, вразвал дело пошло. Ну, и он прямо говорил кругом: «Не выйдет ничего с колхозами»… Его на пять лет и отправили в дальние места за такие дела. А теперь вишь - «не до свисту»… «Суровая жизнь»… Вот его прежний дом стоит, - показал бондарь на дом в саду... - Дом этот у него мы отобрали под колхоз. А он все кружится тут, возле своего дружка Трошкина, нашего председателя… Тоску-злобу свою вином заливает…
При в’езде в деревню стоит разлохмаченная избушка, живет тут бабушка Репкина,- старая, больная и умная. Пока старый бондарь открывал ворота, Репкина успела заметить, что едет Гурьянов. Она вышла на дорогу и поклонилась.
- Лексеич, опять я к тебе с жалобой. Трошкин дров не дает. Неси, говорит, водки. А где я, старая, ее возьму? Уж ты защити меня, Лексеич…
- Давно я добираюсь до вашего Трошкина, - сказал Гурьянов. - Передай, что я вечером заеду, пусть собирается народ. Потолкуем.
- Это хорошо, Лексеич. А еще бы ты схлопотал нам больницу. Далеко нам ездить в район. А без больницы нам нельзя.
- Скоро начнем строить в Овчинине больницу. Вот еду место выбирать…
- Все ты об нас думаешь, Лексеич. А кто про тебя думать будет? Вон и пуговица оторвалась, а пришить некому. Снимай-ка, я пришью, пока ты стаканчик молочка выпьешь.
- Молока выпью, бабушка.
Пока бабушка пришивает пуговицу на куртке из шкурок невиданного зверя, Гурьянов пьет молоко и, оглядывая прогнившие стены, покачивает головой.
- Мы тебя, бабушка, в доме Меркулова поселим.
- Ой, боюсь я этого человека, Лексеич! Трошкин не допустит…
- А мы Трошкина по шапке… Ну, спасибо тебе за пуговицу, за молоко, за ласку…
Репкина долго стоит на крыльце, приложив ладонь к глазам, и шепчет ласковые напутственные слова. Все удивительно в этом человеке!
За деревней по обеим сторонам дороги высокая рожь. Гурьянов привязывает лошадь к березке и идет по меже среди шелестящих колосьев.
Трещат кузнечики. Над темно-зелеными волнами ржи низко летают ласточки. А Гурьянов все идет и идет, вдыхая сладковатый запах цветущей ржи. Он останавливается, захватывает широкие ладони свои крупные колосья и, подержав их, бережно отпускает.
Он идет, и на лице его проступает легкая улыбка довольства всем, что его окружает, - полями, чистым небом, полетом ласточек, запахом цветущей ржи и полевых цветов. Улыбается потому, что рожь не простая, а чистопородная. И только Гурьянов знает, сколько сил нужно было затратить, чтобы создать семеноводческий этот колхоз, - рассадник высоких урожаев.
Он бродил часа два, забыв о лошади. Она попрежнему стояла под березкой, отбиваясь от оводов. Вожжи свалились под ноги и были затоптаны в навоз. А рядом стоял Никита.
- Вижу, ваш жеребец. Думаю, надо подождать, вместе поедем, - сказал он.
- А я любовался вашими посевами… Богатый урожай будет у вас, - проговорил Гурьянов, стараясь незаметно высвободить вожжи из-под копыт.
- Озолотимся! - важно ответил Никита, польщенный тем, что Гурьянов разговаривает с ним как с равным.
- А как ты думаешь, Никита… Если мы всем районом возьмемся делать дорогу на Тарутино? Выйдем с лопатами. Сделаем?
- Хорошее дело, Михаил Алексеевич! - сразу загорелся Никита, испытывая прилив нежности к этому большому человеку. - Я сегодня же соберу комсомольцев, и мы провернем! Сигнал дадим всему району!
…Угрюмы необ’ятные Угодские леса! Глухой край. Но Гурьянову он милей всех, потому что здесь много дела. И нравится ему ездить без отдыха по лесным сумеречным дорогам и что-нибудь придумывать такое, чего не было до него, Гурьянова.
И вот застучали в лесах топоры, запели пилы. В мастерских промысловых артелей запаривали дуги, ободья, санные полозья. Cтругали дубовую клепку для бочек под масло. Розовый старичок «Раскатись» застучал обушком по ореховым обручам, нагоняя их на звонкие бока ушатов и бадей. Запело дерево. На базарах появились деревянные и глиняные дудочки, сопелки, свирели, запищали на все птичьи голоса. На полках магазинов заблестели поливой горшки, миски, крынки, горлачи, кувшины с нехитрым орнаментом мастеров гончарного дела. Зацвели яркими красками наличники окон, на карнизах домов плотники и столяры развесили ревную ажурную работу свою, - то будто кружевное полотенце, то девичью вышитую рубаху. И повеселели избы, словно солнце вдруг озарило их серые стены, - все заулыбалось вокруг Гурьянова. И встретившись как-то с Меркуловым, он сказал:
- Помнишь, ты сказал, что людям не до свиста? А вот свистят. Значит, хорошо жить на свете.
- Может быть, и я когда-нибудь засвищу… Жить и мне хочется, - ответил Меркулов, глядя в землю.
Шел уже четвертый месяц войны, но немцы были далеко от Угодских лесов. Гурьянов попрежнему раз’езжал по району в своей тесной тележке, только ездил он теперь быстро, и конь всегда был в мыле.
Начатое шоссе на Тарутино пришлось бросить. Над Угодскими лесами пролетали немецкие самолеты, стремясь к Москве. Однажды Гурьянов увидел Меркулова на улице с оружием. Он маршировал вместе с бойцами истребительного отряда.
«Даже этого человека пробрало», - подумал он, глядя в окно исполкома.
Был пасмурный осенний день. Тихие улицы поселка жили необычной напряженной жизнью, люди торопились куда-то, суматошно размахивая руками, возбужденные голоса их проникали сквозь заклеенные окна. И по всему было видно, что война стремительно катится к Угодским лесам.
Уже несколько дней через поселок проходили войска, отодвигаясь на восток. Немцы вступали в Угодские леса.
Гурьянов отдавал последние распоряжения. Он не отходил от телефона. Голос его звучал, как команда, - коротко, громко, уверенно. И по звуку этого голоса мгновенно замирала жизнь, которую он вчера еще согревал и двигал. Закрывались мастерские, умолкали топоры и пилы. В реку спускали мотор, чтобы немцы не смогли пустить предприятие. Зарывали имущество, увозили в леса...
Настал последний час. В кабинет Гурьянова вошел секретарь райкома Курбатов с винтовкой в руках.
- Ну что же, Михаил Алексеевич, пора и нам в лес, - сказал он, протирая очки.
Курбатов был похож на учителя и было странно видеть его с оружием. Гурьянов неподвижно стоял посредине кабинета, все еще не веря, что завтра в этой комнате будут немцы.
Он взглянул на стол свой, перевел глаза на окно, за которым тянулись провода, уходившие в села и колхозы района, и, схватив со стола телефонный аппарат, рванул его к себе, - провод лопнул, как гнилая ниточка. // В.Ильенков.
# Окончание следует.
_________________________________________
И.Эренбург: Душа народа ("Красная звезда", СССР)**
М.Волков: Фашистская "зона пустыни!" ("Красная звезда", СССР)
Л.Белецкая: Мы не простим! || «Вечерняя Москва» №92, 20 апреля 1942 года
Газета «Красная Звезда» №93 (5157), 21 апреля 1942 года