Фронтовые корреспонденты в прифронтовой полосе в дни обороны Москвы. Слева направо: К.Симонов, И.Зотов, Е.Кригер, И.Уткин. Снимок В.Темина, 1941 год.
РГАКФД , ед.хр. 0-360467
Слева направо: К.Симонов, В.Темин, Е.Кригер, И.Уткин. Снимок В.Темина, 1941 год.
Я встречался с Уткиным в тридцать девятом году, перед войной. Мы жили рядом в Ялте и много разговаривали. Он производил на меня впечатление человека совсем не злого и умного, когда он говорил о других людях, о поэзии, вообще о чем угодно, кроме себя. Но когда он заговаривал о себе, то сразу становился болезненно ранимым.
- Конечно, вы между собой считаете меня пошляком, это у вас принято, но тем не менее я вам все-таки должен сказать…
Это было его обычное предисловие, после которого он говорил и умные и хорошие вещи. И такими предисловиями однообразно сопровождалось почти все, о чем бы он ни заговаривал. Было такое ощущение, что, прежде чем дойти до сути того, что он хотел сказать, ему непременно нужно понавтыкать вокруг себя целый частокол этих самозащитительных оговорок.
Теперь, после своего тяжелого ранения, которое по всем законам начисто освобождало его от военной службы, он, вылечившись, все-таки снова упрямо поехал на фронт и беспрерывно всю дорогу со все новыми подробностями вспоминал обо всем, что успел увидеть на войне до своего ранения.
И то, как он много, теряя чувство меры, рассказывал о себе, вступало в полное противоречие с его нынешним поступком, с тем, что, оказавшись инвалидом, он вновь поехал на фронт.
Наверное, он действительно храбро себя вел в прошлом году, я верил ему, что это правда. Правдой было и то, что его ранило тяжело и что это могло быть и было душевным потрясением. Но вокруг всей этой правды нарастало что-то такое бесконечно многословное, он с таким упорством доказывал свою действительную храбрость, словно это непременно нужно было доказывать, словно все люди, которым он это рассказывал, никак не хотят ему поверить.
Было обидно за него, что человек талантливый и умный сам говорит о себе так, что мешает хорошо относиться к нему.
Я ехал, молчал и слушал, и у меня постепенно возникало ощущение, что этот сидящий со мной рядом человек так беспрерывно говорит, потому что не верит в продолжительность воздействия сказанного. Ему казалось, что сказанное им помнят, только пока он говорит, и он повторял все это снова и снова, незаметно для самого себя нагромождая вариации, которых уже не хотелось слушать, потому что они подрывали чувство первоначального доверия.
Мне меньше всего хотелось его обидеть, но и слушать дальше я был не в состоянии. И когда мы добрались до штаба фронта я вопреки нашему первоначальному московскому уговору - ездить вместе - утром удрал один в части противотанковой артиллерии, о которых у меня было задание написать.
____________________________________________ Разные дни войны : дневник писателя / К. М. Симонов. - Москва : Молодая гвардия, 1975. стр. 140-141
Слева направо: К.Симонов, И.Зотов, Е.Кригер, И.Уткин. Снимок В.Темина, 1941 год.
РГАКФД , ед.хр. 0-360467
Слева направо: К.Симонов, В.Темин, Е.Кригер, И.Уткин. Снимок В.Темина, 1941 год.
Я встречался с Уткиным в тридцать девятом году, перед войной. Мы жили рядом в Ялте и много разговаривали. Он производил на меня впечатление человека совсем не злого и умного, когда он говорил о других людях, о поэзии, вообще о чем угодно, кроме себя. Но когда он заговаривал о себе, то сразу становился болезненно ранимым.
- Конечно, вы между собой считаете меня пошляком, это у вас принято, но тем не менее я вам все-таки должен сказать…
Это было его обычное предисловие, после которого он говорил и умные и хорошие вещи. И такими предисловиями однообразно сопровождалось почти все, о чем бы он ни заговаривал. Было такое ощущение, что, прежде чем дойти до сути того, что он хотел сказать, ему непременно нужно понавтыкать вокруг себя целый частокол этих самозащитительных оговорок.
Теперь, после своего тяжелого ранения, которое по всем законам начисто освобождало его от военной службы, он, вылечившись, все-таки снова упрямо поехал на фронт и беспрерывно всю дорогу со все новыми подробностями вспоминал обо всем, что успел увидеть на войне до своего ранения.
И то, как он много, теряя чувство меры, рассказывал о себе, вступало в полное противоречие с его нынешним поступком, с тем, что, оказавшись инвалидом, он вновь поехал на фронт.
Наверное, он действительно храбро себя вел в прошлом году, я верил ему, что это правда. Правдой было и то, что его ранило тяжело и что это могло быть и было душевным потрясением. Но вокруг всей этой правды нарастало что-то такое бесконечно многословное, он с таким упорством доказывал свою действительную храбрость, словно это непременно нужно было доказывать, словно все люди, которым он это рассказывал, никак не хотят ему поверить.
Было обидно за него, что человек талантливый и умный сам говорит о себе так, что мешает хорошо относиться к нему.
Я ехал, молчал и слушал, и у меня постепенно возникало ощущение, что этот сидящий со мной рядом человек так беспрерывно говорит, потому что не верит в продолжительность воздействия сказанного. Ему казалось, что сказанное им помнят, только пока он говорит, и он повторял все это снова и снова, незаметно для самого себя нагромождая вариации, которых уже не хотелось слушать, потому что они подрывали чувство первоначального доверия.
Мне меньше всего хотелось его обидеть, но и слушать дальше я был не в состоянии. И когда мы добрались до штаба фронта я вопреки нашему первоначальному московскому уговору - ездить вместе - утром удрал один в части противотанковой артиллерии, о которых у меня было задание написать.
____________________________________________
Разные дни войны : дневник писателя / К. М. Симонов. - Москва : Молодая гвардия, 1975. стр. 140-141
Reply
Leave a comment