Б.Горбатов. Борис Куликов, боец…***
Б.Горбатов || « Правда» №281, 8 октября 1942 года
Ни на один день не смолкают ожесточённые бои в районе Сталинграда. Немецкие разбойники хотят во что бы то ни стало осуществить свои кровавые замыслы.
Защитники советской родины! Наш долг - опрокинуть разбойничьи планы гитлеровцев, наносить им один сокрушительный удар за другим, отстоять славную волжскую твердыню!
# Все статьи за 8 октября 1942 года.
4. АЛЕКСЕЙ КУЛИКОВ УБИВАЕТ ПРЕДАТЕЛЯ
Продолжение. Нач. см. в «Правде» от 3, 5 и 6 октября.
☆
С первых дней войны, куда ни забрасывала б его солдатская судьба, Алексей Куликов всегда искал земляка. Сперва хотелось ему найти односельчанина, потом хоть из одного с ним района, наконец, просто пензенца. Дозарезу нужен был ему земляк, чтоб вести с ним бесконечные беседы о родных местах, вспоминать знакомых мужиков и районных начальников и чтоб знал он и врача, и лесника, и мельника, и на какой лошади агроном ездит и помнил бы все происшествия, похороны, пиры и свадьбы в районе за двадцать лет. А если убьют Куликова, чтоб отписал земляк жене, душевно, обстоятельно и со слезой, потому что бабе слеза - утешение.
Куда б ни попадал Куликов, первым делом он выкликал:
- Эй, пензенские тут есть?
- Есть! - отвечали ему. - Тут все пензенские: кто с Дона, кто с Урала. Табачком, земляк, богат?
Куликов, кряхтя, доставал кисет и грустно улыбался:
- А я думал, пензенские...
Так и не нашел Куликов пензенцев. Ну что ж, земляком надо родиться, а приятеля можно приобрести. Скоро приятель сам нашелся.
Никто в роте не понимал, как отличный и бывалый боец Куликов мог сойтись с Афанасием Дубягой.
Был этот Дубяга последним человеком в роте. Видали его люди в бою - трус. Видали и на походе. Жалкой души человек: жил он ото всех обособленно, угрюмо, лишней коркой с товарищем не поделится, шутке не посмеется, ударь его по плечу - обидится.
Куликов его не сразу и приметил. Привезли почту. Большая почта пришла, долго не было. Все столпились, галдят, радуются, всем письма есть. Только один человек в сторонке стоит, отвернулся, сгорбился.
- Ты что ж, мил-человек, почтой не интересуешься? - спросил его Куликов.
Дубяга поднял на него глаза и ответил тихо:
- А мне получать неоткуда.
Он сказал это так грустно, что у Куликова даже защемило на душе.
- Ах ты, бедняга! - только и пробормотал он.
Говорят: друг - это тот, кто с тобой последней щепоткой махорки поделится. Но у Куликова для всех был открыт кисет, и для него в роте все кисеты открыты.
Говорят еще: тот друг, кто тебя в бою выручит. Но Куликова много раз выручали неизвестные ему бойцы-соседи, а он даже имен их в горячке боя узнать не успевал.
Дубяга ни махоркой не поделится, ни в бою не выручит, отчего ж запал он в душу Куликова? Никто в роте этого об’яснить не мог, да и сам Куликов не об’яснил бы. Все бойцы в роте были его приятелями, верными, надежными, проверенными в огне. Он чувствовал к ним и уважение, и любовь, и дружбу, но жалость только один Дубяга вызывал. Сам того не сознавая, Алексей Куликов относился к Дубяге как к той кошке в заминированной хате, - жалко сердешную...
На войне боец без женщины живет, без детей, без семьи, - в его душе много нежности остается. Злость расходуется в бою, нежность - только на товарищей.
И всю великую, неизрасходованную нежность своей души отдавал Куликов жалкому человеку - Дубяге. Он ходил за ним, как нянька, заботился о нем, чтоб поел Дубяга, чтоб поспал Дубяга, в бою о себе не думал, все о нем, как там - не убили Дубягу, не ранили ли?
А в свободные часы вел с ним бесконечные беседы о доме, о хозяйстве, о том, как жили до войны.
Куликов о хозяйстве мог говорить долго и вкусно. Он не вспоминал, не мечтал - он подсчитывал. Только и слышалось - цифры, цифры, цифры. И сколько, бывало, в хороший год трудодень тянул, и сколько потянул бы, коли б не война, и сколько птицы на ферме, и почем мука была... И как раскинет он свою цыфирь, округлит, - выходит, замечательно жил до войны Куликов.
А Дубяга охватит колени руками, с’ежится весь, сгорбится и начнет, раскачиваясь всем телом, рассказывать о своих. Семья его там осталась. У немца. Как они там живут? Живы ли еще? Жена была красавица, теперь, небось, старуха.
- Дд-да... - сочувственно поддакивает Куликов, - горе одного только рака красит.
- Ждут они меня... Небось, сынишка каждый день за околицу бегает: не идет ли батька?
- Они не тебя одного ждут. Они всех нас ждут. А один ты им без надобности... Что ты им один? - И Куликов принимался утешать Дубягу: - Погоди! Вот соберемся с силой, немца измотаем, двинем всей громадой, вот ты и дома.
По ночам Дубяга часто плакал. Он плакал тонко-тонко, не по-бабьи даже, а как кошка скулит. Куликов сразу же просыпался, подсаживался, принимался утешать. Не терпел Куликов мужчин, у которых глаза мокрые, слеза - не мужское дело, а Дубяге и слезу прощал. Он все ему прощал, как прощает мать незадачливого сына.
Не раз бывало: придет Куликов с наряда замерзший, голодный, сейчас бы поесть и спать, а ему говорят:
- На тебя обед Дубяга взял.
Подойдет Куликов к Дубяге, тот молчит. Найдет Куликов котелок - пусто в нем.
- С’ел?
Опять промолчит Дубяга. Куликов больше ничего не скажет, завернется в шинель и уснет голодный. И это он прощал Дубяге. «У него горе, у него, может, только и радости, что поесть» - оправдывал он его перед товарищами.
В другой раз совсем подло поступил Дубяга. Попали они как-то вдвоем с Куликовым в переделку: нарвались на немецкую засаду. Куликов бой принял. Немцев было семеро, они с Дубягой вдвоем.
- Штыком не успеешь, прикладом бей! - крикнул Куликов Дубяге и тут только заметил, что нет его рядом. Удирает Дубяга…
- Что ж это, друг? - подумал было Куликов, но думать было некогда, немцы наседали.
Из этого боя Куликов вышел целым. Только на шрамоватой винтовке новый шрам появился да правую руку пришлось починять.
- Что же ты, милый? - только и сказал Куликов Дубяге при встрече. - Товарища в бою бросать не годится.
Однако и это он простил Дубяге, как все прощал. «Душа у него робкая, вот и сдрейфил. Все одно - не помощник он мне был».
В это время и случилось в полку чрезвычайное происшествие, - много о нем и шуму и толков было: боец пропал. Вечером был, вот тут в блиндаже сидел, а к утру хватились - нет его. Пропал.
Одни говорили - немцами убит, но трупа не нашли, хоть искали. Другие гадали - выкрали его немцы. Но многие высказывались иначе: перебежал.
На эту тему и случился разговор между Куликовым и Дубягой.
- Я того бойца знал, - задумчиво сказал Дубяга, - он из наших мест был. Он к своим, видать, перебег. Домой.
- Ну, вот! Они его избавителем ждут, а он к ним дезертиром, изменником прибег.
- Так ведь если тоска... - робко вступился Дубяга.
- А что ж он своим семейным радость принес? Кабы он с армией пришел да немца прогнал, - радость. А так... Они, может, надеждой жили. Может, баба ейная детям своим каждый вечер нашоптывала: «Ничего, мол, деточки, ничего. Вот наш тятька с армией придет, наш тятька немца прогонит». И, может, детки о тятьке мечту имели. Наш, мол, тятька... А он с чем пришел? С чем, а? Вы, мол, тут на меня надежду имели, так вот я, явился, а надежды нет. Я надежду вашу потерял бегаючи. Сын спросит: «Тять, а где же наши? Ты с нашими пришел?». А тяте-то сказать нечего. Бросил тятя наших. Продал. Я б такого подлеца, хоть отцом бы мне родным был, сам своими руками удавил бы...
- Говорить легко... - пробормотал Дубяга и вздохнул. На его лбу пот выступил на морщинах.
- Нет, ты сам рассуди, - продолжал Куликов, - ну, допустим, прошел он через немецкую оборону, допустим, что его пять раз притом не расстреляли и не повесили. Ну, пришел в семью. Что семье делать с ним? Скажи на милость? Без него тошно, а с ним тошней. Перед немцами он за них не заступник, односельчане его, как врага лютого, встретят. А ему? Куда ему деваться, помыслил ли он своей глупой башкой? К немцу в кабалу итти? В Германию на каторгу, с голоду дохнуть? Так опять же и семья прощай, и свобода, и добрая честь. В полицейские к немцу наняться? Так, если партизаны его до той поры сами не пришьют, мы придем - кончим. Я первый. А мы придем, Дубяга, поимей это в виду. Во все места земли русской придем! И на Украину.
- А он, может, к партизанам пойдет? А?
- Партизаны такого не возьмут. Партизаны такому не поверят. Нет ему пути, Дубяга, милый человек. Одна ему путь - в петлю.
Куликов помолчал немного и круто прибавил:
- А Россию он продал. Продал, сукин сын.
- Так ведь Россия-то... Россия Россией и останется... - заметался Дубяга, - вот под татарами была, а все Россия. Ну, пусть под немцами...
- А мне не всякая Россия нужна, - зло оборвал его Куликов,- если хочешь знать, я не на всякую Россию согласен. Мне нужна Россия, чтоб был я в ней, как и раньше, хозяин на своей земле и чтоб были колхозы , и, если жене рожать, - больница, а сына учить - школа. Советская мне нужна Россия, слышишь? А другой я не хочу, другой и не будет.
После этого разговора Дубяга долго ходил хмурый, смятенный. От всех прятался. Забился в свою нору в блиндаже, свои думы думал. Куликова он сторонился. Встреч с ним избегал.
- Ты что? - удивленно спросил его раз Куликов. - Может, за что обиделся?
- Да нет... Ничего... - уклончиво ответил Дубяга, но глаза спрятал.
Через несколько дней после этого Куликова и Дубягу назначили в секрет. Они лежали в десяти метрах один от другого, и каждый думал про свое. Кто его знает, о чем думал Дубяга, а Куликов думал, что если б каждый русский человек убил хоть одного немецкого солдата, и войне б конец. Не стало бы немца.
Подымался рассвет. На снегу заиграли косые тени. Куликов подтянулся. Он знал: самое это недоброе время - ранний рассвет.
Вдруг он заметил, что Дубяга ползет. Сперва подумалось, что это мерещится. Куда Дубяге ползти? Некуда. Но Куликов всмотрелся и увидел, что Дубяга действительно ползет. Послышалось даже сопенье.
- Ты что это? Зачем? - громким шопотом окликнул его Куликов.
Но Дубяга не отозвался. Он полз молча, судорожно цепляясь руками за голые кустики и тяжело дыша. Пыхтенье его, какое-то прерывистое, трудное, как у загнанной собаки, всполошило Куликова.
- Ты что, обезумел? - крикнул он, обо всем забыв. - Ведь убьют! Пропадешь! - и пополз было на выручку.
Но в это время Дубяга поднялся на ноги и побежал. И Куликов с ужасом увидел, что бежит он с белым платком в руке и размахивает им над головою, а винтовки при нем нет...
- Вот ты что задумал... - тихо протянул тогда Куликов и медленно поднял к плечу свою шрамоватую.
Все прощал Куликов товарищу - и жалкую душу, и мокрые глаза, и плохую дружбу, - этого простить не мог. Этого простить не мог.
По-снайперски взял он своего бывшего приятеля на мушку, как немца брал. Хуже немца сейчас был этот ненавистный человек, хуже лютого врага...
Грохнул выстрел.
Вернувшись из секрета, Куликов доложил командиру:
- Я Дубягу прикончил... Изменник он...
Жалости в его сердце не было. // Б.Горбатов.
★ (Продолжение следует).
Газета «Правда» №281 (9052), 8 октября 1942 года